— Видишь, он еще здесь, — прошептал Уорли. — Слава богу.
— Возвращайся на Сен Пол-сквер и жди Джека, — приказал Билли. — Скажи ему, где я нахожусь. А я пока послежу за ними.
Уорли ушел, и Билли прошел на кладбище. Он следовал за Анной и Фэллоном, прячась за памятники.
* * *
— Я хотела бы поблагодарить вас за то, что вы сделали вчера вечером, — сказала Анна.
— Не стоит.
— Один из тех людей оказался вашим старым другом. О'Хара, кажется так его зовут?
— Нет, вы ошибаетесь, — торопливо возразил Фэллон.
— Не думаю. Дядя говорил с ним, когда вы ушли, в пабе на углу. О'Хара ему много рассказал о вас. Белфаст, Лондондерри, ИРА.
— Негодяй, — пробормотал с горечью Фэллон. — У него всегда был длинный язык. Однажды кто-нибудь раз и навсегда заткнет ему пасть, если он и впредь будет так болтлив.
— Он не хотел плохого. Дяде показалось, что он восхищается вами... На войне иногда происходят вещи, которых не желают.
Фэллон сухо перебил ее.
— Я никогда ни к чему не возвращаюсь, ни в мыслях, ни в действиях. Это ни к чему, — проговорил он, поднимая лицо и подставляя его под капли. Они перешли на другую аллею. — Господи, это когда-нибудь кончится? Ну и жизнь! Даже небеса, и те плачут!
— Вы судите о жизни с чрезмерной горечью, мистер Фэллон.
— Я говорю что думаю, и для меня жизнь — это мир, достойный самого гадкого имени.
— Разве в нем ничего нет? Ни единой вещи, которая интересовала бы лично вас?
— Только вы, — пробормотал он.
Они были совсем рядом с домиком, и Билли наблюдал за ними в бинокль, спрятавшись позади мавзолея.
Анна остановилась и повернулась к Фэллону.
— Что вы сказали?
— Вам нечего делать здесь, — сказал он, обводя жестом руки кладбище. — Это место принадлежит мертвым, а в вас столько жизни.
— А в вас?
Воцарилось тягостное молчание, затем он спокойно ответил:
— Нет, я — совсем другое дело. Я ходячий мертвец. Я уже давно стал таким.
Она будет вспоминать эти слова, как одну из самых страшных вещей, случившихся с ней за всю жизнь.
Она подняла на него свои большие невидящие глаза, устремленные в бесконечность, затем внезапно встала на цыпочки, обняла его за шею и пригнула его голову к себе. Потом страстно его поцеловала в открытый рот и отстранилась.
— Вы почувствовали что-нибудь? — спросила она. — Мне удалось хоть что-нибудь пробудить в вас?
— Думаю да, — сказал он не без смущения.
— Тем лучше. Теперь я оставлю вас. Я хочу переодеться, а потом приготовлю завтрак. А вы поиграйте на органе, пока ждете дядю.
— Хорошо.
Фэллон сделал несколько шагов, и она окликнула его. Он обернулся и увидел ее на пороге, возле приоткрытой двери.
— Ах, мистер Фэллон! Думайте обо мне. Вспоминайте меня. Сосредоточьтесь на этой мысли. Я существую. Я реальна.
Она вошла в дом, закрыла дверь, и Фэллон пошел прочь, ускорив шаг.
Когда он скрылся из виду, Билли вышел из убежища, держа бинокль в руке. ФЭЛЛОН И ПЛЕМЯННИЦА КЮРЕ! Вот это интересно.
Он было собрался уходить, когда его внимание привлекло одно из окон дома. Он отступил в свое укрытие и поднес бинокль к глазам.
Анна, стоя у окна, расстегивала блузку. У него тут же пересохло в горле и сжались внутренности, а когда он увидел, как она снимает юбку, и та скользит по ее ногам на пол, руки его, сжимающие бинокль, задрожали.
— "Вот девка, — подумал он, — и она — с Фэллоном!" С Фэллоном!
Боль, возникшая в паху, была почти непереносимой. Тогда он повернулся и побежал.
* * *
Фэллон играл на органе уже больше часа. Он сделал перерыв, чтобы отдохнуть. Давно он так не играл, руки его болели, но он все равно испытывал удовольствие.
Он обернулся и обнаружил, что в первом ряду сидит отец Да Коста и смотрит на него, скрестив на груди руки.
— И давно вы здесь?
Фэллон спустился вниз.
— Полчаса, может больше, — ответил священник. — Вы блестяще играете, вам это известно?
— Когда-то это так и было.
— До того, как вы взяли в руки винтовку во имя Матери Ирландии?
Фэллон замер. Когда он заговорил, его голос превратился в шепот.
— Вам это совершенно не должно быть интересно.
— Никому это не должно быть интересно, — возразил священник. — И однако это интересно прежде всего для меня. По вполне определенным причинам. Господи, Боже мой, мальчик мой, как же вы смогли совершить то, что совершили, имея в себе такую музыку?
— Сэр Филипп Сидней славился своей репутацией самого великолепного кавалера при дворе Елизаветы Тюдор, — ответил Фэллон. — Он сочинял музыку и словно ангел писал стихи. И в самые причудливые моменты он вместе с сэром Уолтером Рейли собирал толпу ирландцев и, преисполненный благости, убивал их, как скотину.
— Да, согласен. Я понял. Но разве вы себя ощущаете таким же? Вы солдат?
— Мой отец был солдатом, — сказал Фэллон, присаживаясь на балюстраду алтаря. — Он служил в чине сержанта в полку парашютистов. Его убили в Арнгейме, в бою с англичанами. Вы не видите в этом иронии судьбы?
— А что случилось с вами?
— Меня воспитал дед. У него была маленькая ферма на холмах Сперринса. В основном он разводил овец, было еще несколько лошадей. Я провел там довольно счастливые годы детства, бегал босиком где хотел, пока мне не исполнилось семь лет. Пока новый школьный учитель, который еще был органистом в церкви, не открыл во мне талант. И вся моя жизнь изменилась.
— И вы поступили в Тринити Колледж?
Фэллон приподнял брови.
— Кто вам сказал?
— Ваш друг О'Хара. Вы получили диплом.
Тут в глазах Фэллона вспыхнули искорки веселья.
— Вы поверили бы мне, если бы я сказал вам, что маленький крестьянин умудрился отхватить докторскую степень в области музыки, никак не меньше?
— А почему бы и нет, — спокойно возразил Да Коста. — Мать Бетховена была кухаркой, но дело не в этом. А дальше? С чего он начал?
— Ему помогли время и случай. А я однажды поехал на уик-энд к своему кузену в Белфаст, это было в августе 1969 года. Он жил в квартале Фоллс Роуд. Может, вы помните, что там произошло?
Отец Да Коста кивнул.
— Помню, но смутно.
— Банда оранжистов под предводительством молодчиков из спецвойск налетела на квартал и сожгла в нем дома всех католиков. Их отбросили назад люди из Ирландской Республиканской Армии, которые прибыли, чтобы защитить квартал.
— И вы вмешались.
— Кто-то дал мне ружье, скажем так, и тут я сделал забавное открытие. Я попадал во все, во что целился.
— Конечно, вы ведь редкий стрелок.
— Ну да.
Лицо Фэллона потемнело, и внезапно он достал из кармана «чешку».
— Когда я держу в руке это, когда мой палец лежит на спусковом крючке, я испытываю странное чувство. Оружие становится частью меня самого. Вы понимаете?
— О да. Это ужасно, но я тоже испытывал это чувство. Итак, вы продолжали убивать.
— Сражаться, — поправил Фэллон, лицо его стало непроницаемо. Он убрал оружие в карман. — В рядах Ирландской Республиканской Армии.
— И с каждым разом вам становилось все легче?
Фэллон медленно выпрямился. Глаза его превратились в черные дыры. Он ничего не сказал.
— У меня только что состоялся прямой разговор с инспектором Миллером, — продолжал отец Да Коста. — Вам интересно знать, что он намерен делать?
— Ну и что же?
— Он представит рапорт генеральному прокурору с целью получить ордер на мой арест по обвинению в сообщничестве убийце и укрывательстве.
— Ему не получить такой документ.
— А если он все-таки его получит? У вас это вызовет хоть малейшее угрызение совести?
— Возможно нет.
— Браво! Наконец-то вы говорите искренне. Ваш случай не безнадежен, Фэллон. Объединение Ирландии, или свобода, или ненависть к проклятому англичанину, или еще что-нибудь. Стоит ли игра свеч? Пуль и бомб? Убитых и искалеченных?
Фэллон сильно побледнел, глаза его были непроницаемыми, черными.
— Были некоторые моменты, когда я получил сильное наслаждение.
— А дети? — продолжал настаивать священник. — Разве ваша идея стоит их жизней?
— Это был несчастный случай, — сказал Фэллон бесстрастным тоном.
— Это всегда происходит как несчастный случай, но здесь, по меньшей мере, можно найти причину, пусть даже она и ложная. Но случай с Краско — это обыкновенное убийство, хладнокровно выполненное.
Фэллон тихонько рассмеялся, повернулся к балюстраде, оперся о нее ногой, поставил локоть на колено и оперся на руку подбородком.
— Хорошо, отец мой. Вы ждете от меня ответа. Постараюсь дать его. У Эзры Паунда есть стихотворение, которое я очень люблю. «Те, кто имеет оружие в руках, по самые глаза погружены в ад, они думают о лжи стариков». Вот вам ответ, вот какова была моя цель в конце концов. Ложь стариков. И ради этого я собственными руками убил более тридцати человек и отправил в ад бог знает сколько еще.
— Хорошо, вас обманули. В конце концов жестокость в такого рода ситуациях не связана ни с чем. Это я мог бы сказать вам еще до того, как вы начали свой рассказ. Но Краско! Этого я не понимаю.
— Послушайте, мы живем в разных мирах. Люди, подобные Мигану... это отступники. Я тоже. Я попал в заваруху, которая никак не может быть связана с вами и с другими добропорядочными гражданами. Краско был сутенером и продавцом наркотиков.
— Которого вы хладнокровно убили, — настаивал Да Коста.
— Я отстаивал нашу цель, отец мой. Я продолжал убивать ради нее даже тогда, когда понял, что она не стоит этого. Не стоит и одной человеческой жизни. И это называлось убийством. А теперь? Теперь я просто забиваю свиней.
Отвращение, ненависть к самому себе пронизывали каждое слово Фэллона. Отец Да Коста сказал с очень глубоким сочувствием:
— Мир не может быть истым и невинным с тех пор, как там правит человек.
— И кто бы мог изречь этот перл мудрости?
— Я объясню вам лучше, что хотел сказать, если вспомню одну историю. Я провел несколько лет в лагере у китайских коммунистов после того, как попал в плен в Корее. Лагерь они называли центром специальной доктрины.
Фэллон заинтересовался помимо воли.
— Промывка мозгов?
— Именно. Согласно их образа мысли я был особенным объектом, представителем католической церкви. Думаю вам известно, как относятся коммунисты к религии. Методы их были необыкновенно просты, однако они превосходно действовали. Они взяли это в теории Павлова. Нужно создать у человека комплекс вины, или, точнее говоря, укрепить в нем ту вину, которая уже есть. Хотите знать, какой первый вопрос задал мне мой инструктор? Он спросил, был ли у меня слуга, который готовил мне еду и заправлял мою постель. Я признал, что да, тогда он взял Библию и прочитал отрывок, где говорится, что Господь призывал служить ближнему своему. Удивительное дело, какую тяжесть я испытал, когда он прочел мне это.
— И вы попались в ловушку?
— Человека можно загнать в любую ловушку, когда он полуголодный и когда его долго держат в одиночестве. Они очень ловкие, не заблуждайтесь. Если употреблять марксистскую терминологию, у человека есть теза и антитеза. Для священника теза — это то, во что он верит. Все, что он считает своим призванием.
— А антитеза?
— Для меня этим оказался вопрос полов, — сказал отец Да Коста, улыбнувшись. — Они часто вступают на этот путь, когда имеют дело с католическими священниками, потому что считают понятие чистоты вздором.
— И что же они сделали?
— Они держали меня в полуголодном состоянии в сырой одиночной камере в течение трех месяцев, а затем отправили меня в постель с двумя женщинами, готовыми на все ради идеи, так же как и вы. Вообще-то это было глупостью. По их мнению, как я думаю, я должен был испытывать глубокий стыд и вину из-за того, что у меня была эрекция. А я считал это химической реакцией организма, вполне объяснимой в данных обстоятельствах. И думаю, что моя точка зрения совпадает с мнением Господа.
— Значит, никакого греха. Вы чисты как снег. Так ведь?
— Вовсе нет. Я человек очень жестокий, мистер Фэллон. Были времена, когда и я убивал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27