А тут — на тебе — Васька Леков, который не признавал другой одежды кроме футболок, потертых джинсов и старых, разношенных кед, вдруг этот самый хиппан Леков, отрицавший все, что так или иначе связано с истеблишментом и костюмы в том числе — вдруг он наряжен как какой-нибудь инструктор районного комитета комсомола.
— Ну ты дал, — покачал головой Царев. — Откуда такой?
— Меняю имидж, — Леков хитро усмехнулся, при этом его широкое, красивое лицо покрылось сеточкой мелких морщин. Царев, считавшийся близким приятелем Лекова всегда удивлялся тому, как это молодое, пышущее здоровьем лицо Васьки вдруг, мгновенно, может приобрести совершенно старческое выражение, сморщиться, как будто уменьшаясь в размерах, заостриться, побледнеть, глаза Лекова, голубые, яркие, вдруг гаснут, тускнеют, ресницы начинают дрожать, губы неприятно шевелиться, да и сам он вдруг начинает сутулиться, делаясь ниже ростом — правда, эти странные метаморфозы замечали далеко не все, ибо превращение молодого, красивого парня в неопрятного старика длилось не более секунды, а через миг снова пред взором собеседника представал прежний, хорошо знакомый и понятный Васька Леков — пьяница, бабник, жизнелюб и отличный музыкант.
Вот и сейчас Царев успел заметить быструю смену выражения лица своего товарища — словно примерил Леков маску, доселе спрятанную за спиной, провел ею перед своим лицом и снова убрал. Не понравилась, должно быть.
— Меняю имидж, — повторил Василий. — Не бухаю больше. Как выгляжу? Нравится?
— Ничего, — с достоинством заметил Ихтиандр. — Неплохо. Теперь хоть менты брать не будут… Где костюм-то взял?
— Хороший? — растягивая губы в широченной, от уха до уха улыбке и явно гордясь, судя по всему недавно приобретенной одеждой, переспросил Леков.
— Класс. Сам бы носил.
— Стараемся, — Леков посерьезнел. — А чего это у вас?
Он кивнул на рюкзаки.
— В поход собрались?
— Ага, — Царев кивнул. — В поход. В деревню «Большие Бабки».
— О-о… Это интересно. Не возьмете в компанию?
Белая «Волга» застонав тормозами остановилась рядом с Ихтиандром. Куйбышев быстро, оценивающе посмотрел на Лекова, еще раз скользнул взглядом по его костюму.
— Время есть? — спросил он, посерьезнев.
— Времени навалом.
— Садись тогда.
— Куда едем, молодежь? — Дверца машины распахнулась и пожилой водитель в хрестоматийной кожаной тужурке высунулся из салона почти по пояс.
— В центр. Договоримся, папаша. Багажник откроешь?
— Какой я тебе, на хрен, папаша? Куда в центр-то?
— На Марата.
— Я в парк еду, ребята. Пятерочка будет.
— Нет проблем.
Водитель, кряхтя, вылез из машины и пошел открывать багажник.
— Ну чего? — спросил Царев, поднимая с земли рюкзак. — поедешь?
— Он спрашивает! — ответил Леков. — С вами, братва, хоть на край света. Слушай, а правда, что ты Полянскому кота подарил?
— Правда.
— Знаешь, мне Огурец рассказывал, что твой котяра ему всю квартиру заблевал.
— Вот сука… В табло ему надо дать, давно пора. А Полянский — пацифист, мать его… За такие вещи — в табло, в табло, пару раз по зубам — и отучится. А если сопли распускать, так он и будет блевать всю жизнь. Коты — они же как люди — с ними построже надо.
— Это точно, — усмехнулся Леков. — Дашь слабину, тут же на шею сядут. Вон, как горничная Глаша на шею Сашке Ульянову села. А брат его, Володя, взревновал. Хотя по малолетству не понимал, что ревнует. Оттого и революция приключилась.
— Кто тебе такое поведал, — хмыкнул Царев.
— Да Огурец, кто же еще, — сказал Леков.
— Ты его слушай больше, — пробурчал Царев. — Он тебе еще и не то пораскажет. Ему бы в писатели пойти. Такой талант пропадает.
— О, какие телки классные — заметил Куйбышев, увидев из окна уже тронувшейся машины двух девушек, медленно бредущих по Московскому проспекту.
— Может, возьмем с собой, — с готовностью отреагировал Леков.
— Некуда. Куйбышев поерзал задом на сиденье. — Разве, на колени посадить.
— Да ну их к бесу, — сказал Царев. — О деле нужно думать.
— И то верно.
Леков повернул голову и проводил глазами девушек.
— А та, светленькая, и вправду, ничего.
***
Машина с тремя мажорами проехала мимо.
Светленькая поморщилась.
— Господи, как я этих фарцовщиков не люблю… Тупые, как пробки. Одни только бабки на уме.
Светленькая помолчала, потом обратилась к подруге, продолжив давно начатый разговор.
— Слушай, а сколько ему лет вообще?
— Не знаю. Кажется, двадцать пять. А, может, двадцать четыре…
— Такой молодой? Я думала — лет тридцать.
— Да ну, нет. Это Дюку тридцатник. А он — помоложе.
— Ни фига себе! А выглядит, прямо, солидол…
— Какой, к черту, солидол? Он же алкоголик. Настоящий алкоголик. Представляешь, с таким жить?
— А что такое? Подумаешь, пьет? Все пьют. Нормально. Ничего страшного. И тоже сказала — «алкоголик»… ты что, алкоголиков не видела? Алкаши — это «соловьи». У пивных ларьков, работяги… Ты его не равняй…
— А я и не равняю. Все пьют. И я пью. Подумаешь?… Только он-то без vine жить не может…
— Большое дело. Хемингуэй тоже пил. И Джиммми Пэйдж. И Лу Рид. И Моррисон… Вот проблема века, большое дело…
— Ну да, согласна. Тем более, что wine, все-таки, освобождает сознание… расширяет…
— Ну-ну. Говори.
— Да ты понимаешь… Да?
— Да. Песни у него, конечно, гениальные. Таких никто не пишет. И не напишет никогда.
— Ты знаешь, я, ведь, люблю его…
— Да? Ты что, совсем дура?
— Почему?
— На хрен ты ему нужна? И потом — я, как представлю себе, что я бы с ним гуляла — нет, не хочу… Врагу не пожелаешь…
— Да? Ой ли?
— Вот тебе и «ой ли»! Он же бабник, бабник жуткий. А я ревнивая…
— И я. Я бы его не пустила от себя никуда. И ни к кому.
— Так бы он и послушал тебя, дуру.
— Сама ты дура.
— Ладно, не будем о грустном. И потом — он ведь с этой сукой живет, с Ольгой.
— Со Стадниковой?
— Ну.
— Вот, стерва! И почему такие парни достаются исключительно сукам?
— Да они — два сапога — пара. Стадникова, ведь, тоже, гуляет, тварь, трахается со всеми подряд.
— Хоть бы ее трепак пробил!
— А, может, и пробил уже? Откуда нам знать? Может, и он сам из КВД не вылезает…
— Ну, прямо. Известно бы было.
— Откуда?
— Ну, как? Он же — человек известный. А в нашем городе сразу все на виду… Как в деревне.
— Да-а… Это точно. А, все равно, я бы хотела с ним…
— Чего? Трахнуться?
— Ну да. Интересно…
— Хм. Мечтать не вредно.
— А что? Подумаешь, большое дело? Мужики все одинаковые. Я забиться могу, что, если захочу, трахну его. Спорим?
— Не хочу.
— Почему?
— Я люблю его. Вот почему.
— Ну и дура!
— Очень может быть. Только — люблю. Так люблю, что даже знакомиться с ним не хочу.
— Как это?
— А вот так. Не хочу. Вдруг он окажется подонком? Или — импотентом. Я этого просто не переживу. Люблю его… Очень люблю.
— Да ты сумасшедшая просто.
— Наверное. Только лучше его для меня никого нет. Он — бог. Настоящий бог. Такие песни может писать только бог… И петь так, как он…
— Ну да, конечно… И пиво хлестать, и портвейн… И, кстати, говорят, что когда его в менты забирают, он сдает всех… Сразу колется, все выкладывает… Всех закладывает…
— Не верю. Он не может.
— Ты почем знаешь?
— Я знаю. Я его чувствую. Я им только и живу.
— Так пошли в «Сайгон», познакомишься… Он там все время вечерами толчется.
— Нет. Не пойду. А, между прочим, я знаю точно, мне Огурец рассказывал, что они как-то ездили в Крым, там, на пляже, к ним гопники местные пристали, так все приссали, все наши рокеры, ну, с кем он ездил… А он один отбился. Он и Славка из Москвы. Огурец сказал, что он — настоящий мужчина. Что он такого еще не видел, чтобы один, ну то есть, вдвоем со Славкой против целой кодлы… А ты говоришь — «менты», ты говоришь — «сдает»… Это люди добрые от зависти придумывают. Завидуют ему. Его таланту… Его красоте, если хочешь. Он же красив, красив невероятно… Эти его волосы — одни волосы чего стоят… Я таких прекрасных волос не видела ни у кого… Черные, как ночь… Да, я бы за одну ночь с ним, за одну только ночь, чего бы я не отдала… А ты говоришь — «менты»…
— Погоди, какие это у него черные волосы? Он же блондин!
— Ну, я не знаю. Я ходила на концерт, ну, на квартирник — черные волосы.
— Да блондин он, говорю тебе! Может быть он покрасился?
— Я не знаю… Я его видела только с черными волосами. Раньше только в записи слышала…
— Да нет… Не может быть… Он еще и красится… Не может быть…
Глава 5.
Большие Бабки.
Вы не поверите, насколько накалена была обстановка,
когда я покинул Штаты…
У. Бэрроуз. Мягкая машина.
— Это он, — сказал Ихтиандр. — Его шаги.
Ольга Стадникова подошла к плите и, включив газ, поставила на огонь серый чайник с мятыми, грязными боками.
Царев и Игорь — Ихтиандр — Куйбышев уже три дня жили в комнате Стадниковой. Комнату эту она снимала за какие-то символические деньги у своего случайного знакомого, плотника, работавшего в Театре Юных Зрителей, где когда-то трудился Огурцов. Огурец и познакомил Ольгу с Борисычем в момент совместного — как говорили милиционеры, задержавшие в тот же день и Огурца, и Лекова, и Олю Стадникову и самого Борисыча — распития спиртных напитков в общественном месте.
А всего-то делов — присели молодые люди и приставший к ним за неимением наличных денег театральный плотник Борисыч на лавочку возле Театра Юных Зрителей, выпили пять бутылок портвейна — большое дело…
— Распиваем?
— Да нет, просто пьем.
— Пройдемте…
Прошли. Посидели в отделении. Что такое пять бутылок на четверых? Трезвые. Ну, не как стекло, но, все-таки… До вытрезвителя дело не дошло, однако дружбу посиделки в отделении укрепили и, по выходе из отделения Борисыч являлся уже полноценным членом компании, если и не другом «не разлей-вода», то равным среди равных.
Настроение у всех задержанных было чрезвычайно благодушное, какое приходит после определенного количества выпитого портвейна. Если чуть переборщить — беды не миновать. Но в тот день Лекову сотоварищи везло — доза оказалась нужной и это отразилось на беседах с представителями власти. Вежливо вели себя и Огурец, и Леков, и Стадникова, не говоря уже о Борисыче. Вежливость очень часто помогает в критических ситуациях. Вот и сейчас стражи порядка даже не отобрали у Огурца оставшиеся у него деньги.
Выйдя из отделения друзья купили еще портвейна, отправились в Летний Сад, где, благополучно, без неприятных происшествий, выпили за освобождение, а Борисыч, совершенно разомлевший от портвейна и обходительности молодых собутыльников вдруг предложил имеющуюся в его распоряжении комнату.
— Сдать хочу фатеру, — сказал Борисыч, почесывая лысину. — Я, мать его, один хрен, в Павловске живу… Воздух, етти ее налево, огород… А в городе мне тоскливо. Комната от жены осталась, царствие ей небесное… Так я там как заночую, так обязательно нажрусь. А как нажрусь, так на работу не выйду. Одно расстройство. Опять-таки, сдать кому ни попадя — боязно. Такой народ ушлый… Засрут комнату. А она от жены, все-таки… Хочу в порядке содержать жилище. Память.
Сказавши многозначительно про «память», Борисыч выпил еще полстакана и вопросительно посмотрел на Огурцова.
— Не надо никому? Хорошим людям за дешево сдам.
— «За дешево» — это за сколько? — спросил Леков.
— А это смотря кому. Ежели тебе — так договоримся.
— Хм… А соседи?
— А соседей, почитай, что и нету вовсе. Парень один жил, так сел. Подрался по пьяни… Сидит теперь.
— Так если сидит, у него жилплощадь отобрать должны. По нашим советским законам.
— Не-а. На мать комната записана. На мать его, — уточнил Борисыч. — Так что дверь закрыли и все. Считай, отдельная квартира теперь. Живи — не хочу.
— Хочу, — сказал Леков. — Хочу. А где комната-то?
— На Бассейной. В районе Софийской.
— А дом?
— Девятиэтажка. Панельная. И телефон есть.
— Ну, супер. Оля, это просто супер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56