Книксен начал угрожающе перетекать во что-то, чему в китайской философии ни имени, ни названия. Похоже, что маркизин книксен грозил закончиться ударом в точку ху-зна.
— Да я, как тебе сказать, брателло…
«Как мучительно долго меня учили делать „книксен“. — подумала Анна. — И насколько все это было бессмысленно… А эта девочка…».
«Центр тяжести, если она голову чуть наклонит назад, сместится, — подумал Огурец. — И тогда она точно грохнется на спину. А если голову чуть вправо, то…».
Маркиза наклонила голову вправо.
Джинса потертая, клетчатая рубаха. Из нагрудного кармана вываливается мобильник, из штанов потертых, джинсовых, мелочь — пш-ш-шик! — никелированной речушкой потекла. И пачка сигарет — шлеп — из какого-то потаенного кармана.
— Ассс! — прошипела Маркиза. — Ассс!…
Сальто, двойное сальто, сальто заднее и снова в книксен.
«Научилась держать себя, — подумал Огурец. — Не дерется теперь, хотя бы. И то хлеб.»
— Какая чудная вещица у Вас, — тихо сказала Анна. — Чудная, просто чудная.
Маркиза сгребла ладошкой вывалившийся из-за пазухи кулон на тонкой серебряной цепочке и быстро спрятала его под рубаху.
— Фамильный? — спросила Анна.
— Ну, женщина, я Вас умоляю, что вы, как глупая, купленный.
Даже не оборачиваясь Маркиза выстрелила последнюю тираду и тут же, посерьезнев, обратилась к Вавилову:
— Понял, какого дизайнера потерял?
— Я дизайнера потерял? — спросил Вавилов. — Я — потерял? Да у меня таких, как ты, знаешь, сколько было?
— Таких как я не было никогда, — уверенно ответила Маркиза.
— Очень может быть. А знаете, вообще, господа, чем я занимаюсь?
— Знаем.
Леков стоял посреди комнаты. Когда он успел войти в гостиную из соседней комнаты — никто не успел заметь. Но он стоял — в той же грязной нейлоновой куртке, в джинсах — «варенках», вышедших из моды уже лет семь назад, переминался с ноги на ногу, пачкая ковер грязью со стоптанных «скороходовских» говнодавов.
— Слушай, — сказал Вавилов. — Я тебя знаю.
— Это замечательно, — осклабился в улыбке Леков. — Ты пожрать-то принес, а то я вырубился тут…
— Пожрать… Что такое — «пожрать»? Господи, да что это такое — «пожрать»? Разве это самое главное? Разве в этом смысл всего?…
— В этом, в этом, — заметила Маркиза. — Вот и Аннушка скажет. Правда, тетя Аня?
— Точняк, — уверенно сказала Анна Каренина.
— Да вы что? Да вы понимаете, кто… Что…
Вавилов потянул из кармана свой мобильник. Постукал по кнопкам.
— Вахтанг? К «России» давай. Быстро.
И — этой невозможной гопоте:
— Господа! Мне очень приятно было с вами тут, но я, пардон, поеду.
— Посиди, мажор, что ты как не родной?
Сказавши это Леков рухнул на ковер рядом с Маркизой, застывшей в выходе из книксена, задев ее локтем.
— Этой не наливать, — успел сказать Василек, умудрившись уйти от удара — нога Маркизы прошла рядом с его головой.
— Гондоны вы, — обиженно сказала Маркиза, вставая. И Анне: — Слышь, тетя Аня, а фиг ли они такие? Давай вместе под поезд впишемся, а? А то тошнит меня от этих рыл. Я место знаю, где классно вписываться. На Рижской. Там и под мост можно. А ежели на природу захочется, на цветочки-листочки поглазеть, то и по насыпи можно пройти. Там кайф на насыпе, кусты, блин, трава… Люди, не делайте стойку, я о другом… Нет, тетя Аня, честно. И уединиться можно. Напоследок. А? Как вы? У меня никогда таких вот — стареньких не было. И в шелковых чулочках. А то, — Маркиза обернулась к Вавилову, — давайте этого чмошника заангажируем. Работодателя моего. Бывшего, Он у нас мастер вписывать. Вавилов, ты как? Поможешь двум уставшим дамам?
— Я не старенькая, девочка, — сказала Анна. — Ее вдруг разобрала злость. Злость на самое себя. Quel diable! Parbleu! Mais pourquoi cette fille так похожа на нее?
— Дура ты, Маркиза, — проговорил Леков, тяжело поднимаясь с ковра. — На хрена бабку обидела? Она же тебе добра желает. А ты — в заводки. — Он подошел к столу. — Чего тут у вас пожрать-то есть. О, сардельки! Горяченькие! Супер!
— Слушай, ты, хендрикс хренов, ты гитару просил? Я тебе принес, — оборвал болтовню Вавилов. — Может слабаешь?
— Да слабаю, слабаю, не ссы. Давай ее сюда.
Вот ведь скотина!
Вавилов встал. Его качнуло. В голове шумело. «Вахтанга, скорее Вахтанга», мелькнула мысль.
Где эта долбаная гитара?
— Держи.
Леков обтер жирные руки о штаны. Принял гитару. Взвесил на руках. Внутрь деки заглянул. Пальцем изнутри поскреб.
— Ну и что? «Фендер» корейский, струны левые, гриф ведет, ты его на базаре что ли брал? Конечно. Где еще такое найти можно? Говно! Фанера, лак — не лак, лады — жестянка. Точно — говно. — уверенно сказал он.
Вавилов про себя усмехнулся. Ну-ну!
Оглядел собрание.
Молчаливый мужик уже отрубился, судя по виду. Дизайнер в ванной, оттуда звуки льющейся воды слышны. Старуха в кресле, впавшая в прострацию.
И он, Вавилов. А вечером — к мэру.
Такой компанией он побрезговал бы и в годы не шибко разборчивой юности.
— Ну и говно! — гегемон потряс гитару. Понюхал зачем-то.
— Лаком пахнет, ишь ты, — поведал. — Но — говно.
И он, Вавилов, выходит, его тиражирует?
Леков.
Что— то смутно припоминается.
Ах, да. Они же вроде трибьют выпускали. История была… Даже, вроде, замочили там кого-то? Он еще нагоняй устроил по приезду из Италии, так хорошо отдыхал, такая компания была — первый раз за много лет расслабился по настоящему. Осина — он умеет отдых организовывать. Осинский — он на эти дела мастер. Хоть и склоняют его фамилию в России все, кому не лень, а Осина — он Осиной и останется. Правильный человек.
Гегемон расстегнул куртку. Схватил гитару наперевес. И — как-то непотребно раскорячившись, попытался пропрыгать по гостиной а ля Чак Бэрри. Врезался в стену номера. Обернул к Вавилову покрытое каплями пота лицо.
— Здорово, да?
И заржал-заперхал, донельзя довольный собой.
Куда Вахтанг запропастился?
Навешать этому уроду на прощание, что ли? Как только Вахтанг приедет. Под занавес, так сказать. Чтобы у пьески был достойный финал.
— Дай сюда, — сказал Вавилов бомжу. — И потянулся за гитарой. — Научу.
— Не суетись, Вавилов. — совершенно трезвым голосом сказал бомж. — Посиди. Водки вон выпей. Достала меня твоя суета.
***
Бомж мог. Бомж многое мог.
Затянул для начала — «Ой, то не вечер, то не вечер»…
Чисто так затянул. Вавилову даже подпеть захотелось. Сразу.
«То не ве-е-ечер… Мне ма-а-алым мало спалось, да спалось…» — включился Вавилов на второй голос.
— На кварту вниз возьми, — заметила девка. Кажется, Маркизой ее зовут, или он ошибся?
— Как тебя звать-то, милая девица? — спросил Вавилов.
— Кварту выдержать не можешь, тогда в терцию, что ли, затяни, — тихонько сказала девка. А бомж все продолжал:
— «Е-е-сау-у-у-ул догадлив был… Су-у-умел сон мой разгадать, разгадать…»…
— Это же элементарно. Ты же взрослый мужчина, — девка схватила Вавилова за рукав пиджака. — Три тона вверх берешь и все дела. Ты сольфеджио-то проходил в школе?
— Нет, — честно ответил Вавилов.
— Ну, мужик…То-то я и гляжу, ты серый такой…
«Пропадет он говорил, твоя буйна голова».
— Я — серый, — спросил Вавилов. Достали его эти недоноски. Это он, Вавилов — серый. Нашли себе серого…
— Это я-то — серый? — Вавилов уставился на Маркизу.
— А какой же еще, — ответила та. — Конечно. Терцию не держишь, вообще, интервал вменяемый построить не можешь, о чем с тобой тогда говорить-то? А туда же — продюсер. Ты помолчи пока, пусть он один поет, — она кивнула на гегемона-Лекова.
Да что я, в самом-то деле, вдруг разозлился на себя Вавилов. Он вспомнил лицо Лекова. Мудрено было не вспомнить. Все ларьки кассетами завалены. Каждый третий подросток в футболку с его портретом одет.
Вавилов мысленно перенес морду гегемона на футболку. И не удержался, зашелся хохотом.
Гегемон оборвал «Есаула». Этому не наливать, — сказал он Маркизе. И, подумав, добавил: — Толерантность низкая.
Вавилова аж скрючило от хохота. Шуты! Дешевые шуты! Толерантность! Слова-то какие знают.
— Врубайся, мужик, — сказал вдруг гегемон. — «Весна священная», финал. В переложении для деревянной лопаты.
— Ну все, — простонала Маркиза. — Начинается…
***
Со стороны гостиницы «Россия» вдруг грянул оркестр. Нет, не оркестр. Что-то другое. Что за странные инструменты. Правда, была и медь — тромбоны, валторны. О, и деревянная группа вплелась. Что за черт.
Не поворачивая головы, Мишунин скосил глаза. Точно, от «России». Вроде бы сегодня, праздников не планировалось. Ростропович позавчера играл, а Паваротти с Доминго послезавтра голосить станут на Васильевском спуске. Ишь, повадились.
Если честно, Мишунин не любил «попсовую оперу». Что-то есть в этом… Не неестественное, нет. Поверхностное какое-то. Целлофановое бельканто.
Мишунин про себя попытался определить инструментальный состав. Да, симфонический оркестр имеется. Синтезатор вроде есть. Электрогитары, — куда же без них? — две. Нет, три. И, кстати, не к месту: забивают оркестр. Оркестр-то «Весну священную» заканчивает, а гитары — одна что-то из Сантаны, до боли знакомое ведет, вторая монотонный, грубый, металлический рифф, третья просто класический блатняк. Ум-ца, ум-ца. Нет, что не говори, нет у людей нынче вкуса. Чувство меры потеряно. То ли дело, бывало, в крепостном театре. Маленькая труппа, все свои, все через одну конюшню прошли. Петька-кузнец, Васька-бондарь. Зальчик деревяненький, на двадцать мест. А из зальчика выйдешь — парк, пруд с лебедями. Все чинно-благородно, никаких вольностей.
Та гитара, что играла параллельные квинты, тяжелый хард-роковый рифф, вдруг повела мелодию. О, знакомое. Прокофьев, из фильма «Александра Невского». Злые тевтонские рыцари в бой с картонными мечами под такое шли.
А оркестрик-то в «России» с претензией.
Только фигня все это.
Дешевка.
Опять «новые русские» гуляют. Устроили себе незнамо что. Да и к тому же из какой-нибудь золотоносной дыры. Здесь-то такие простые забавы давно не в ходу.
***
Леков играл, прислонясь к стене и поставив ногу в грязном стоптанном ботинке на журнальный столик.
Музыка Шопена лилась и лилась, воскрешая в памяти лица, голоса…
Анна откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Как он чудно играет, этот странный человек. Так не хочется вставать, спешить на вокзал…
A peine ont-ils depos*s sur la planche…
Исковерканное тело на рельсах…
А в сущности, зачем?
Маркизе вдруг явственно увиделась та обшарпанная квартирка в Питере. Капли дождя на оконных стеклах. Запах красок и скипидара. Раздолбанный катушечный «Маяк» с западающей кнопкой переключения дорожек. Рядом чашка с засохшими остатками кофе.
«Арнольд Лейн». Первый хит Сида Барретта.
Леков всегда любил Сида. И, видать, сильно любил, раз даже в таком состоянии умудряется играть один в один.
Ни хрена Васька не изменился. Если глаза закрыть. И только слушать.
Теперь снова быть им вместе? Ей, Лекову, Огурцу.
А в сущности, зачем?
Огурцов притоптывал в такт ногой. «Солнечные дни». Навсегда любимая песня. На даче с Кудрявцевым под водочку в мягких московских сумерках она звучала точно так же.
Вернуть бы, блин, все. Кудрявцева, ту дачу, сосновый лес. Посиделки молодых бездельников, у которых все впереди, а потом вдруг оказывается, что все уже позади.
Эх, стать бы снова романтиком. Без рефлексий ненужных, без депрессий. Со здоровым желудком, в который хоть «царскую водку» заливай.
А в сущности, зачем?
Вот ведь народ. Песня-то создавалась как шутка. С шутками да прибаутками. Да и группа вся — «Черный лебедь» — сами же ржали над собой. Музыканты все уже в летах. И на тебе — решили в охотку оттянуться. Ан гляди-ка, в народ пошли песни. А еще говорят, что я неважный продюсер. Пусть говорят. Только вот хмырь этот запредельный мои песни поет.
Еле на ногах стоит, шатается, одет чудовищно, морда небрита и хрипит диким голосом: «Где мои депозиты?». Неплохо хрипит, неплохо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56