Другая случайная волна вскоре разрушала сингулярность, отгоняла атомы один от другого. Или не разрушала…
Волна кайфа все нарастала, обволакивая и унося куда-то…
… Когда плотность и масса сингулярности достигали некоторого предела, сингулярность, собственно, переставала был сингулярностью. Точнее, не переставала быть, а теряла право так называться. По достижению критического предела сингулярность становилось протозималью, гравитационное притяжение которой стягивало к себе вещество из прилегающих районов облака. Постепенно формировалась протозвезда…
Тишина. Лишь ритмический шорох дыхания.
Хорошее слово: ПРОТОЗВЕЗДА. PROTOSTAR. Многозначительное. Протозвезда экрана. Голливудская протозвезда. Рок-протозвезда. Мы все — прото. Потому что звездами будут те, кто придут после нас.
… Давление внутри протозвезды нарастало. Растет и температура. Молекулярная фаза. Металлическая фаза. Температура растет. И вот наконец — реакция термоядерного синтеза. Родилась звезда…
Чей-то голос, искаженный, будто воспроизводимый на малой скорости. И оглушительно громкий, бьющий по ушам…
Леков приоткрыл глаза. Он сидел. Под спиной было что-то жесткое.
— Ты кто?
— А ты где? — вопросом на вопрос.
— Маркиза?
— Нет, блин, папа римский. Козел ты, Васька.
— А ты чего тут делаешь?
— Ничего себе! — возмутилась Маркиза. — Он еше спрашивает!
Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара.
— Хорош, — хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым.
— И давно я тут? — спросил Леков.
— Порядком. Звонок в дверь — ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так?
— А фиг знает, — беззаботно отозвался Леков. — Колеса какие-то. Уносит с них классно.
— Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся?
— Не-а. Я и сам не знал. — Леков усмехнулся. — Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку.
— На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские.
— Скажешь тоже. — Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло.
— А хрена лысого тут говорить. Это же видно.
— А ты сама-то не боишься? — Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся.
— Тоже боюсь. Жизнь — страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты — нет. И в этом разница между нами. — Маркиза сурово обхватила руками колени.
— А чего ты тогда, после «сейшена» так быстро свалила? Погудели бы вместе.
— С тобой после «сейшака» только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. — Маркиза хмыкнула. — Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула.
— А чего скипнула-то?
— Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб?
— Огреб.
— Стало быть, насос ты теперь?
— Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор.
— Ну, у тебя и долги… А кому должен?
— А, в том числе, и Ихтиандру этому.
— То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку.
— Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес.
— Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю.
Леков пожал плечами.
— А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то.
— Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое?
Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.
— У людей масса есть.
— Открыл Америку, — хмыкнула Маркиза.
— Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?
— Как два пальца, — заржала Маркиза. — Да я, знаешь…
— Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.
— И это все? — разочарованно протянула Маркиза. — А я-то думала… Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.
— Ты опять не въехала, — Леков сморщился. — Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.
— Ну и к чему ты клонишь?
— К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает водород, тем ярче горит звезда. И тем короче живет.
— Не сильна я в этих делах! — вдруг рассердилась Маркиза. — Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил.
— Во-от, — протянул Леков. — Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине?
— Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить…
— Ага, — сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипущий звук. Он усмехнулся. — Именно. Люди — они как звезды, блин.
— Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что, уже перед «сейшаком» колес обожрался. Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул. Ну «Дроздов» этих долбаных. Я, блин, по «Маяку» в «Рабочий полдень» их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне — старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался?
— Мои дрозды не полевые.
— А какие? — с издевкой спросила Маркиза.
— Да так, — уклончиво сказал Леков. — Слышала, может быть. Поверье такое было у славян старинное. Будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются.
— И что же, ты, Васька, птицей намылился заделаться? Воробышком? Или нет, дроздом. А Стадникова твоя как к этому относится? Или на пару по веткам скакать станете — прыг-прыг, чик-чирик?
Леков хмыкнул.
— Ты чего ржешь?
— Тебя птицей представил.
— А какая же я по твоему птица? — Маркиза потянулась.
— Оомимидзуку, — сказал Леков.
— Ча-аво? — не поняла Маркиза.
— Это филин так по-японски называется. Он там поменьше наших и вопит попронзительнее. В зоопарк сходи, посмотри.
— Филин — он мужчина, — мотнула головой Маркиза.
— Ну-ну, — Леков снова извлек из гитары скрежещущий звук. — А на яйцах кто по-твоему сидит. Сова?
— Сова это сова. Филин — это филин. Ты мне мозги не пудри, Леков. Обожрался колес и гонишь. Сиди на яйцах ровно, оомимидзуку. Не, а ты точно уверен насчет этого поверья? Жутко как-то. У меня вон птицы часто на подоконник садятся. И несколько раз даже в дом залетали, представляешь? Последний раз синица была. Я ее в конце концов поймала.
— Вестница смерти, — заметил Леков. — А как ты определила, что это синица? Синица, а не какя-нибудь другая птица?
— Да синяя просто, опухшая, дрожащая. Ну кто же как не синица.
— Точно, — озадаченно протянул Леков. — Видно непросто ей было, птице этой — синице. И так вот и залетела?
— Да вот, не поверишь. Я тут себе сижу, пиццу мастерю, сковородочку уже поставила, водички в нее налила, стою озираюсь — чего бы еще туда бросить? Открытую банку килек в томате нашла. Хорошо, думаю, важный ингридиент. Зашипели они на сковородочке, вдохновили меня. Туда же — черствый хлеб, туда же унылую прядь увядшей петрушки. Туда же — льда из холодильника наковыряла. Там мясо когда-то лежало, лед его запах впитал, пусть отдает. Туда же — витамин С, несколько шариков нашла, чтоб цынга мне последние зубы не выела. И только мяса не было в пицце той. Но вкус мяса я бы представила, у меня фантазия богатая. А тут — хрясь, трах-бам — синица обторчанная влетает. Чуть с ног не сшибла.
— Вечно ты Маркиза с твоим morbid fascination.
— С твоей, — поправила Маркиза. — С твоей fascination. А что мне поделать, ежели я по жизни такая, мрачно-завороженная. Пицца-то остыла уже поди.
— Да ладно, холодная сойдет. Тащи.
Маркиза вздохнула и встала с дивана. Протопала на кухню, шаркая стоптаными тапками. Вернулась с маленькой сковородочкой в руках.
— На, жри, — сказала она. — Помни мою доброту. И вилку, кстати, возьми.
— Нуте-с, нуте-с, — бодро сказал Леков, приняв сковородочку. Не вставая, дотянулся, до валявшейся неподалеку вилки. — Слушай, а маловато будет.
— Да что вы, что вы, — хозяйка зарделась. — Скажите тоже. Да вы, кушайте, кушайте.
Ах, ну до чего они были хороши — дрозды по-нормандски. Съедаешь — и не замечаешь. Будто снетки.
Будто снетки! Снеток — это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала — обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку корелевского пингвина по-эквадорски, с соусом «Либертад».
Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце.
— Ты ешь?
— Ем.
— Спасибо.
Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно…
Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой — и на тебе — ухо дикого осла-вагриуса по-бразильски. Цапнул в другой раз — глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка — и в ложке той красная икра, или борщ холодный — хлебай — не хочу.
Нет сил уже есть. А надо. Потому, что fascination, потому что не оторваться.
Цап вилкой — что на этот раз? Ого — мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откромленного медом на убой — Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри — надо. И жрал медвель… Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма.
— А что же вы всухомятку-то кушаете? — напевный голос хозяйки. — Вот, не желаете ли отпробовать? «Агдам» урожая 1917 года.
ЧАСТЬ II
Глава 1.
Швейцария
Другая половина слова замерла на устах рассказчика…
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон,
и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами,
как будто спрашивая:
«А что вы тут делаете, добрые люди?».
Н.В. Гоголь. Сорочинская ярмарка.
— А что ты с ним будешь делать? — спросил Володя Сашу.
— Пригодится, — ответил старший брат.
— А стрельнуть дашь, — Володя не мог отвести взгляда от пистолета в руках у Саши.
— Мал ты еще для таких дел, — снисходительно глянул на него Александр Ульянов. — Да и патронов мало, для дела надо беречь.
— Для какого дела? — не отставал Володя.
Саша пожал плечами. Он и сам толком не знал, для какого. Для очень важного дела. Саша явственно ощущал сейчас, что впереди у него будет очень важное дело.
Эх, на уши всех поставим. Удача с нами.
— Бухаря завалишь? — испуганно прошептал Володя.
— На кой мне твой Бухарь? — старший брат прицелился в канделябр.
— А ко мне сегодня Вовка Керенский подваливал.
— Да, — Саша нахмурился, водя стволом по помещению. — И что?
— Я сбежал. Там дырка была в заборе. Знаешь дом Лекова?
— Этого пьяницы, — Саша поморщился. Знаю, конечно.
— Так вот, я через его сад и рванул.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — усмехнулся Саша. — А то, что ты сбежал — это не страшно. Кто ты, а кто Вовчик-балалайка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Волна кайфа все нарастала, обволакивая и унося куда-то…
… Когда плотность и масса сингулярности достигали некоторого предела, сингулярность, собственно, переставала был сингулярностью. Точнее, не переставала быть, а теряла право так называться. По достижению критического предела сингулярность становилось протозималью, гравитационное притяжение которой стягивало к себе вещество из прилегающих районов облака. Постепенно формировалась протозвезда…
Тишина. Лишь ритмический шорох дыхания.
Хорошее слово: ПРОТОЗВЕЗДА. PROTOSTAR. Многозначительное. Протозвезда экрана. Голливудская протозвезда. Рок-протозвезда. Мы все — прото. Потому что звездами будут те, кто придут после нас.
… Давление внутри протозвезды нарастало. Растет и температура. Молекулярная фаза. Металлическая фаза. Температура растет. И вот наконец — реакция термоядерного синтеза. Родилась звезда…
Чей-то голос, искаженный, будто воспроизводимый на малой скорости. И оглушительно громкий, бьющий по ушам…
Леков приоткрыл глаза. Он сидел. Под спиной было что-то жесткое.
— Ты кто?
— А ты где? — вопросом на вопрос.
— Маркиза?
— Нет, блин, папа римский. Козел ты, Васька.
— А ты чего тут делаешь?
— Ничего себе! — возмутилась Маркиза. — Он еше спрашивает!
Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара.
— Хорош, — хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым.
— И давно я тут? — спросил Леков.
— Порядком. Звонок в дверь — ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так?
— А фиг знает, — беззаботно отозвался Леков. — Колеса какие-то. Уносит с них классно.
— Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся?
— Не-а. Я и сам не знал. — Леков усмехнулся. — Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку.
— На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские.
— Скажешь тоже. — Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло.
— А хрена лысого тут говорить. Это же видно.
— А ты сама-то не боишься? — Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся.
— Тоже боюсь. Жизнь — страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты — нет. И в этом разница между нами. — Маркиза сурово обхватила руками колени.
— А чего ты тогда, после «сейшена» так быстро свалила? Погудели бы вместе.
— С тобой после «сейшака» только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. — Маркиза хмыкнула. — Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула.
— А чего скипнула-то?
— Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб?
— Огреб.
— Стало быть, насос ты теперь?
— Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор.
— Ну, у тебя и долги… А кому должен?
— А, в том числе, и Ихтиандру этому.
— То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку.
— Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес.
— Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю.
Леков пожал плечами.
— А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то.
— Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое?
Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.
— У людей масса есть.
— Открыл Америку, — хмыкнула Маркиза.
— Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?
— Как два пальца, — заржала Маркиза. — Да я, знаешь…
— Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.
— И это все? — разочарованно протянула Маркиза. — А я-то думала… Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.
— Ты опять не въехала, — Леков сморщился. — Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.
— Ну и к чему ты клонишь?
— К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает водород, тем ярче горит звезда. И тем короче живет.
— Не сильна я в этих делах! — вдруг рассердилась Маркиза. — Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил.
— Во-от, — протянул Леков. — Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине?
— Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить…
— Ага, — сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипущий звук. Он усмехнулся. — Именно. Люди — они как звезды, блин.
— Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что, уже перед «сейшаком» колес обожрался. Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул. Ну «Дроздов» этих долбаных. Я, блин, по «Маяку» в «Рабочий полдень» их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне — старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался?
— Мои дрозды не полевые.
— А какие? — с издевкой спросила Маркиза.
— Да так, — уклончиво сказал Леков. — Слышала, может быть. Поверье такое было у славян старинное. Будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются.
— И что же, ты, Васька, птицей намылился заделаться? Воробышком? Или нет, дроздом. А Стадникова твоя как к этому относится? Или на пару по веткам скакать станете — прыг-прыг, чик-чирик?
Леков хмыкнул.
— Ты чего ржешь?
— Тебя птицей представил.
— А какая же я по твоему птица? — Маркиза потянулась.
— Оомимидзуку, — сказал Леков.
— Ча-аво? — не поняла Маркиза.
— Это филин так по-японски называется. Он там поменьше наших и вопит попронзительнее. В зоопарк сходи, посмотри.
— Филин — он мужчина, — мотнула головой Маркиза.
— Ну-ну, — Леков снова извлек из гитары скрежещущий звук. — А на яйцах кто по-твоему сидит. Сова?
— Сова это сова. Филин — это филин. Ты мне мозги не пудри, Леков. Обожрался колес и гонишь. Сиди на яйцах ровно, оомимидзуку. Не, а ты точно уверен насчет этого поверья? Жутко как-то. У меня вон птицы часто на подоконник садятся. И несколько раз даже в дом залетали, представляешь? Последний раз синица была. Я ее в конце концов поймала.
— Вестница смерти, — заметил Леков. — А как ты определила, что это синица? Синица, а не какя-нибудь другая птица?
— Да синяя просто, опухшая, дрожащая. Ну кто же как не синица.
— Точно, — озадаченно протянул Леков. — Видно непросто ей было, птице этой — синице. И так вот и залетела?
— Да вот, не поверишь. Я тут себе сижу, пиццу мастерю, сковородочку уже поставила, водички в нее налила, стою озираюсь — чего бы еще туда бросить? Открытую банку килек в томате нашла. Хорошо, думаю, важный ингридиент. Зашипели они на сковородочке, вдохновили меня. Туда же — черствый хлеб, туда же унылую прядь увядшей петрушки. Туда же — льда из холодильника наковыряла. Там мясо когда-то лежало, лед его запах впитал, пусть отдает. Туда же — витамин С, несколько шариков нашла, чтоб цынга мне последние зубы не выела. И только мяса не было в пицце той. Но вкус мяса я бы представила, у меня фантазия богатая. А тут — хрясь, трах-бам — синица обторчанная влетает. Чуть с ног не сшибла.
— Вечно ты Маркиза с твоим morbid fascination.
— С твоей, — поправила Маркиза. — С твоей fascination. А что мне поделать, ежели я по жизни такая, мрачно-завороженная. Пицца-то остыла уже поди.
— Да ладно, холодная сойдет. Тащи.
Маркиза вздохнула и встала с дивана. Протопала на кухню, шаркая стоптаными тапками. Вернулась с маленькой сковородочкой в руках.
— На, жри, — сказала она. — Помни мою доброту. И вилку, кстати, возьми.
— Нуте-с, нуте-с, — бодро сказал Леков, приняв сковородочку. Не вставая, дотянулся, до валявшейся неподалеку вилки. — Слушай, а маловато будет.
— Да что вы, что вы, — хозяйка зарделась. — Скажите тоже. Да вы, кушайте, кушайте.
Ах, ну до чего они были хороши — дрозды по-нормандски. Съедаешь — и не замечаешь. Будто снетки.
Будто снетки! Снеток — это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала — обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку корелевского пингвина по-эквадорски, с соусом «Либертад».
Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце.
— Ты ешь?
— Ем.
— Спасибо.
Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно…
Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой — и на тебе — ухо дикого осла-вагриуса по-бразильски. Цапнул в другой раз — глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка — и в ложке той красная икра, или борщ холодный — хлебай — не хочу.
Нет сил уже есть. А надо. Потому, что fascination, потому что не оторваться.
Цап вилкой — что на этот раз? Ого — мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откромленного медом на убой — Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри — надо. И жрал медвель… Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма.
— А что же вы всухомятку-то кушаете? — напевный голос хозяйки. — Вот, не желаете ли отпробовать? «Агдам» урожая 1917 года.
ЧАСТЬ II
Глава 1.
Швейцария
Другая половина слова замерла на устах рассказчика…
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон,
и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами,
как будто спрашивая:
«А что вы тут делаете, добрые люди?».
Н.В. Гоголь. Сорочинская ярмарка.
— А что ты с ним будешь делать? — спросил Володя Сашу.
— Пригодится, — ответил старший брат.
— А стрельнуть дашь, — Володя не мог отвести взгляда от пистолета в руках у Саши.
— Мал ты еще для таких дел, — снисходительно глянул на него Александр Ульянов. — Да и патронов мало, для дела надо беречь.
— Для какого дела? — не отставал Володя.
Саша пожал плечами. Он и сам толком не знал, для какого. Для очень важного дела. Саша явственно ощущал сейчас, что впереди у него будет очень важное дело.
Эх, на уши всех поставим. Удача с нами.
— Бухаря завалишь? — испуганно прошептал Володя.
— На кой мне твой Бухарь? — старший брат прицелился в канделябр.
— А ко мне сегодня Вовка Керенский подваливал.
— Да, — Саша нахмурился, водя стволом по помещению. — И что?
— Я сбежал. Там дырка была в заборе. Знаешь дом Лекова?
— Этого пьяницы, — Саша поморщился. Знаю, конечно.
— Так вот, я через его сад и рванул.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — усмехнулся Саша. — А то, что ты сбежал — это не страшно. Кто ты, а кто Вовчик-балалайка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56