На диване скомканный плед шерстяной в красно-синюю клетку производства Шотландии, а также несколько журналов “Плейбой” и других, откровенно порнографического содержания. Перед диваном столик с крышкой из толстого дымчатого стекла, на нем стопка журналов того же содержания, бутылка портвейна производства Португалии и два чешских стакана с изображением автомобилей...
Трофимыч вдруг подался вперед и сунул свой нос в один из стаканов.
– Назад! – ефрейторским голосом скомандовал Гужонкин, и плотник в испуге отпрянул.
– ...с другой стороны столика, – продолжал, не прерываясь, бубнить следователь, – кожаное кресло из того же гарнитура и торшер на бронзовой ноге с зеленым абажуром, современный, производства...
Вошел один из сыщиков, что-то пошептал следователю на ухо, тот оборвал протокол на полуслове, сказал:
– Да? Очень интересно! Товарищи понятые, попрошу за мной.
В спальне горела люстра, так как окна были наглухо занавешены тяжелыми велюровыми шторами, из-под которых интимно выбивался краешек белоснежного тюля. Тут было всего два предмета мебели: огромная двуспальная кровать, небрежно прикрытая полусмятым покрывалом, и такое же огромное, метра два в поперечнике, овальное зеркало на противоположной стене. Несколько картин в старинных лепных рамах украшали стены. Одна из них, запечатлевшая какой-то скучный сельский пейзажик, висела косо, и вот как раз около нее, словно ожидая разъяснений экскурсовода, толпилось человек пять. Они расступились, пропуская следователя с понятыми, а потом вперед вышел Валиулин, который осторожно взял картину за углы и снял с гвоздя. Под ней была дверца сейфа.
– Где эксперт? – не оборачиваясь, спросил следователь.
– Тут я, – протолкался сквозь толпу Гужонкин.
– Посмотрите, сможем что-нибудь сделать?
Леня подошел вплотную к стене, всмотрелся и пробормотал:
– Что-нибудь сможем...
После чего поддел ногтем край дверцы, и она открылась. В первое мгновение мне показалось, что сейф абсолютно пуст, но сейчас же я понял, что это не совсем так: внизу под полкой, разделяющей его на два отделения, к задней стенке прилипла новенькая двадцатипятирублевка.
Следователь вздохнул. Наверное, как и я, ожидал чего-то большего.
– Пишите, – кивнул он помощнику. – В спальне в капитальной стене справа от входа под картиной обнаружено углубление, представляющее собой сейф со стальной дверцей, размером... – Гужонкин приложил рулетку, – размером тридцать сантиметров в ширину, пятьдесят сантиметров в высоту, двадцать сантиметров в глубину. Замок открыт...
Я выбрался в коридор, за мной Панькин.
– Как бы нам воду пустить? – поинтересовался он. Я не сразу понял, о какой воде речь. Воды кругом было предостаточно.
– Воду, жильцам, – смущаясь, объяснил Панькин. – Мы стояк-то того... Весь подъезд без воды...
Вызвав Гужонкина, я растолковал ему ситуацию. Он понятливо кивнул, быстро оглядел в ванной комнате стены, с помощью лупы осмотрел рукоятки кранов, заглянул в саму наполненную до краев ванну, потом потянул за цепочку и выдернул пробку из сливного отверстия.
– Ни черта нет, можете делать, что хотите.
Панькин двумя руками проворно завинтил оба крана, приговаривая себе под нос осуждающе:
– Хлестало-то небось... Хлестало...
Что-то странное показалось мне в этом обстоятельстве, мелькнула в голове не мысль даже, а как бы изнанка мысли – мысль шиворот-навыворот, которую еще предстояло привести в нормальное состояние. Но легкость и прозрачность ее были таковы, что появление зама по розыску майора Мнишина смяло и развеяло эти разрозненные туманные клочки. Заглянув в ванную, он сказал, изучая погон на моем левом плече:
– Северин, хватит тут болтаться. Бери Дыскина, начинайте отработку жилого сектора. Для сведения: врач сказал, что смерть наступила вчера между девятнадцатью и двадцатью одним.
4
– Кто там?
– Ваш участковый. Откройте, пожалуйста.
Меня долго рассматривают в глазок, потом дверь открывается. Щуплая, как цыпленок, старушка в редких розовых буклях окидывает меня с головы до ног придирчивым взглядом блеклых, но ясных глаз. Спрашивает сурово:
– По какому поводу? – И тут же, не дав ответить на первый вопрос, задает следующий: – Что это вас там, внизу, столько понаехало?
Я отвечаю сразу на оба:
– С соседом вашим несчастье случилось.
– С соседом? – В тревоге она прижимает к груди маленькие сухие руки. – С кем?
– С Черкизовым, из сорок четвертой.
– Черкизов? – Она заметно успокаивается. – Не знаю.
– И вздыхает без особого сожаления: – Дом у нас большой... А что с ним?
Но я ухожу от ответа. Зачем волновать пожилую женщину...
– Скажите, вы вчера вечером выходили на улицу?
– На улицу? Я? Господь с вами, там же сейчас все течет и сплошной лед под ногами! Вот чем вам надо заняться, раз вы участковый, – воодушевляется она, – дворниками! Дворники теперь совершенно не желают выполнять свою работу, а пожилые люди ломают руки и ноги! Я вам скажу, – тон ее делается доверительным, – если в моем возрасте сломать шейку бедра...
Медицинская тема в принципе необъятна, поэтому я вежливо киваю:
– Спасибо, обратим внимание. Так, значит, вы вчера ничего необычного не слышали и не видели? – Она пожимает худенькими плечиками, и я задаю последний вопрос: – С вами кто еще живет в квартире?
– Дочь и внучка.
– Они когда обычно возвращаются домой?
– Дочь часов в шесть. А внучка – студентка, она... как когда...
Я делаю пометку в блокноте. Теперь моя задача – быстро и с достоинством ретироваться. Но не тут-то было.
– Ах, кстати! – Старуха цепко хватает меня за руку и тащит к окну. – Идите-ка сюда, блюститель порядка! Смотрите! – Отодвинув занавеску, она тычет куда-то вниз искривленным пальцем: – Видите фонарь? Он не горит уже вторую неделю! И каждый раз, когда Эллочка вечером звонит нам, что идет домой, я вынуждена сидеть у окна и караулить ее, когда она сворачивает от метро! Ну не безобразие?
Я записываю в блокнот про потухший фонарь, а во мне самом загорается надежда:
– Вчера вы тоже ее караулили?
– Вчера Элла весь день была дома, готовилась к коллоквиуму.
Соседняя квартира на звонки не отвечает, ставлю в блокноте минус. За дверью следующей летят быстрые шаги с пришлепом, далекий голос кричит: “Иду, иду-у!” – и на пороге возникает девица лет пятнадцати, а может, восемнадцати, шут их теперь разберет, с мокрыми спутанными волосами, в махровом халатике не длинней обычной мужской рубашки.
– Ой, кто это? – говорит она с легким испугом, близоруко вглядываясь в полутьму площадки.
Я представляюсь. Девица хрипловато смеется – полагаю, что над своим необоснованным испугом, и приглашает войти. Она усаживает меня в глубокое мягкое кресло, сама садится напротив, вытянув в мою сторону красивые длинные ноги, обутые в несуразные разбитые шлепанцы, больше, чем нужно, размеров на пять. Эти ноги меня раздражают, не как мужчину, разумеется, а как профессионала. Есть в криминалистике наука виктимология – о жертвах, способствующих совершению преступлений. Ну куда это годится: открывает дверь, не спрашивая, да еще в таком виде! Надо будет в следующий раз провести с ней беседу. Она тем временем извлекает из кармана халата большие круглые очки и становится похожа на сову.
– Черкизов? А, это такой противный старикашка с шестого этажа! Отвратный тип. Когда едешь с ним в одном лифте, он так смотрит, – сова передергивает плечами. – А еще норовит встать поближе и прижимается, прижимается! Однажды зазывал меня к себе, обещал угостить чем-то вкусным. Представляю себе это угощение! – Она грубо хохочет и закидывает одну свою длинную красивую ногу на другую длинную и красивую, при этом халатик ее разъезжается так, что моему обозрению предстает часть довольно чахлой, не до конца развитой груди. Ей откровенно любопытна реакция милиционера, но я не доставляю такого удовольствия, сидя с рассеянным видом и размышляя, что в те времена, когда нам преподавали виктимологию, эта наука была еще в совершенно младенческом состоянии. Спрашиваю:
– Сколько вам лет?
– Шестнадцать. А что?
– Молодой организм, – качаю я головой. – Боюсь, простудитесь.
Она снова хохочет, но уже не так уверенно.
– Когда вы последний раз видели Черкизова?
– Ну... месяц назад или больше.
– А вчера вы были дома?
– Вчера я была в Ленинграде. С классом, на экскурсии.
Я поднимаюсь, она капризно надувает губы:
– Вы уже уходите?
– Вечером зайду еще. Мне надо поговорить с вашими родителями.
– О чем это? – вскидывается она.
Я выдерживаю мстительную паузу. Потом нехотя:
– Все о том же: о Черкизове.
– Да, а что с ним случилось? – наконец-то интересуется она.
– Его убили.
– Как?! – от ее веселости не остается и следа. Я не без злорадства отвечаю:
– Очень просто. Позвонили в дверь, он забыл спросить, кто там, и открыл. Жуткая история, – добавляю я, выходя на площадку и спускаясь вниз по лестнице. Она стоит в дверях побледневшая, судорожной рукой перехватив халатик у горла.
И так далее, и тому подобное. Я хожу из квартиры в квартиру, задаю вопросы. “Вы что-нибудь видели? Вы что-нибудь слышали? В котором часу вы гуляете с собакой? Когда ваш сын приходит с работы?” И не удивляюсь тому, что никто ничего не слышал, никто ничего не видел. Только количество вопросов может перейти в качество. Впрочем, может и не перейти. Я знаю, что в соседнем подъезде вот так же ходит с этажа на этаж Дыскин. А в следующем еще кто-то из участковых или сыщиков. И что, обойдя этот дом, мы начнем обходить соседние. Мы будем расспрашивать пенсионеров, играющих в шахматы во дворе, молодых мамаш с колясками, старушек на лавочках, мальчишек-сборщиков макулатуры, лифтеров, дворников, почтальонов, автомобилистов и владельцев собак. О посторонних людях, о странном, о необычном, о подозрительном... Но в городе, где не все знают в лицо соседей по лестничной площадке, взгляд давно перестал делить встречных на “своих” и “посторонних”. И если некто спокойно зашел в подъезд, а потом так же спокойно из него вышел, на это, скорее всего, никто не обратил внимания.
Иное дело валиулинские сыщики. Они сейчас устанавливают родственников убитого, друзей, знакомых – все то, что называется связи, выдвигают версии, рисуют схемы. А ты тут бродишь от двери к двери в поисках неизвестно чего...
Когда я вернулся в отделение, ноги у меня гудели, голова от непрерывных разговоров казалась надутой воздухом. В предбаннике дежурной части никого не было. Один Калистратов сидел за своим пультом со скучным видом, подперев щеку кулаком.
– А, Северин, – обрадовался он, увидев меня. – Счастлив твой Бог! Спи спокойно, поймали убивца.
– Уже? – поразился я, с наслаждением опускаясь на отполированную задами многих задержанных деревянную скамью и вытягивая усталые ноги. – А кто расстарался?
– Мнишин. С поличным взял супостата. – Калистратов почему-то засмеялся.
– Где взял-то?
– А тут прямо, – Калистратов ткнул пальцем в мою сторону. – Вот где ты сидишь, там и взял. Он наш, местный, алкашок. Лечили мы его, лечили, теперь, видно, другие лечить будут. Гулял с утра в “Пяти колечках”, оттуда и забрали прямиком в вытрезвитель. А к вечеру прочухался – доставили сюда протоколы оформлять, тут его Мнишин и обратал.
– Давно?
– Да с полчаса всего. Иди глянь, они с ним в десятой работают.
В комнате №10 дым стоял столбом. Когда я вошел, Валиулин зыркнул в мою сторону, но ничего не сказал, из чего я сделал вывод, что мне можно остаться, и пристроился в уголке.
“Супостат” сидел на стуле посреди кабинета спиной ко мне.
Я слегка удивился, увидев, что на нем дорогая черная кожаная куртка, добротные твидовые брюки и хорошие ботинки: со слов дежурного местный алкашок представлялся мне чем-то вроде утреннего Парапетова.
– Поехали по второму кругу, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26