– смотрелось оно совершенно непристойно. Это не была непристойность порнографии, это была… это была непристойность смерти. Непонятно, откуда шло это ощущение, но от него невозможно было избавиться, как будто по тебе ползали не самые приятные насекомые, как будто тебе в ноздри забивалась земля, как будто из веку тебя пробивались корешки, бледные, немощные, как будто во рту у тебя стоял привкус болотной воды.
Женьку я уволила через неделю после секретарши и постаралась забыть о нем. И о снимках, которые он сделал. И – забыла. Влада не любит камера, пусть так. Но его люблю я – и этого достаточно. За три года жизни вместе он ни разу не заставил меня пожалеть ни о чем, за три года меня обдували самые разные ветра, и все они были прекрасны, и царапина на запястье так и оставалась царапиной, и леденец у меня во рту не таял, и музыкальная шкатулка играла, играла, играла… И мы все еще оставались любовниками, мы так и не выбрались из первой фазы отношений, когда желание застает тебя в самых неподходящих местах, и ты совершенно не в силах ему сопротивляться. Чилл-ауты в клубах, заднее сиденье машины, лифты, последние ряды в кинотеатрах, тамбуры в поездах, туалеты в самолетах – мы перепробовали все, были и совершенно экзотические места типа музейного зала мастеров раннего Северного Возрождения, и совсем уж экзотические ситуации, когда мы с Владом однажды прервали переговоры, отправились в комнату для совещаний и сделали это там.
Три долгих года я была счастлива.
И вот теперь все рухнуло.
Из-за двадцатилетней твари, которая увела моего Влада. Последнюю неделю я развлекаю себя тем, что придумываю ей все новые и новые эпитеты: мерзавка, липучка, дрянь, дешевка, девочка на шекель, пионовый фонарь, дурная кровь, глубокая глотка, давай-сделаем-это-по-быстрому-сучка, рикша из Шанхая, графиня из Гонконга, сирена Миссисипи, новобрачная была в черном, бей первым, Фредди, прощай, моя наложница; имеются в наличии и другие эпитеты – непечатные.
Фильм недели: «Господи, что я сделала, чтобы заслужить это?» (арт-хаус).
Композиция недели: «You don't know how much you can suffer» (кул джаз).
Книга недели: «Замки гнева» (постмодернистская срань).
Сок из свежевыжатых апельсинов, зубные щетки, дверные ручки, тостер, ершик для унитаза, шесть из семи латиноамериканских скульптур, кофейные зерна, эпилятор, беговая дорожка, антицеллюлитный массажер – все в доме пропитано чертовым «Ангелом» Тьерри Мюглера. Я готова поклясться, что и сперма Влада пахнет «Ангелом», и это он, Влад, принес запах в дом. Протащил, протиснул, приволок, утвердил, водрузил, в жизни моей мне не было так плохо.
Меня тошнит от этого запаха, прущего изо всех щелей.
И ничто не может его перешибить.
Сюрреализм ситуации заключается в том, что несколько лет назад, еще до появления Влада, точно такого же «Ангела» я подарила Шамариной на День взятия Бастилии, я хорошо помню светло-голубой флакон в форме звезды (так изображают звезды дети и слепые) – с двумя вытянутыми лучами. Шамарина посчитала запах слишком претенциозным для своего пятьдесят шестого размера и отдала духи сыну Ваське, с условием, что он подарит их своей подруге Дашке, которая нравилась Шамариной. Васька же сбагрил духи второй своей подруге, Симке, которую Шамарина на дух не выносила.
На этом следы «Ангела» затерялись во времени, и я и представить себе не могла, что когда-нибудь он снова всплывет.
Посещение парфюмерного, куда я, проклиная себя, зашла, чтобы еще раз увидеть врага в лицо, облегчения не принесло. Ангелы (все в тех же флаконах) стояли на полке между «Magie noire» и чем-то совсем уж цветочно-бессмысленным, кажется – «Diorissimo». Они стояли на полке, падшие, с вероломно сложенными крыльями, и имя им было – легион.
Двоих из легиона я приобрела, чтобы тут же размозжить им головы у стены соседнего дома: стеклянные осколки брызнули во все стороны, и мне на секунду стало легче. И я уже подумывала о том, чтобы отправиться за следующей партией, когда позвонила Шамарина. Я всегда ценила ее за честность, она была честна и сейчас.
– Только что видела твоего, – сообщила мне Шамарина. – В мексиканской забегаловке на Фонтанке.
– И что?
– Он там не один. С девушкой.
– И что?
– Тебе в подробностях? – Безжалостный тон Шамариной не предвещал ничего хорошего.
– Валяй подробности.
– Ей не старше двадцати. Симпатяга. Еще подробности?
– Валяй.
– Они целовались. Еще подробности?
Еще. – Я должна была остановить Шамарину именно в этом пикантном месте или чуть раньше, но не сделала этого, я с каким-то сатанинским остервенением решила двинуться навстречу собственной гибели.
– Они целовались взасос. И он кормил ее с рук. И вообще, они чуть столик не опрокинули… Ну, ты же знаешь, как это бывает.
О да, я знала, как это бывает. Я знала это очень хорошо. Я знала, что такое летать, что такое парить – над тайским супом с креветками, кус-кусом, курицей в соусе терияки, паэльей и сыром манчехо; я знала, что такое «кормить из рук», от этого «кормить» сердце мое выпускало ростки, они отпочковывались и превращались в такие же сердца, только маленькие. И маленькие сердца бились, стонали и подрагивали в каждом уголке моего тела, они забирались в горло и совершали головокружительный спуск в пах, они звенели, они вскрывали музыкальную шкатулку моего большого сердца острыми перочинными ножами, и я все, все прощала им ради упоительных секунд, минут, дней, недель, лет.
Теперь же я была не намерена прощать – никому и ничего, а «целоваться взасос»… Об этом лучше не думать.
– Ну, ты как там? – запоздало забеспокоилась Шамарина.
– Я в порядке.
– Слава богу! Я ведь предупреждала, душа моя: тот, кто решил завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов ко всему.
– Я в курсе. – Неужели это мой голос? Пустой, как сгнивший орех, бесцветный, как лак, которым пользовалась моя секретарша. Хорошо, что я ее уволила…
– Ты все-таки как?
– Я же сказала – в порядке.
– Ну и забей. Я ведь предупреждала, душа моя: мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий.
– Иди в жопу, – вяло посоветовала я.
– Ты, действительно, в порядке, – обрадовалась Шамарина. – Я просто решила: лучше бы тебе узнать об этом от меня, чем от кого-нибудь другого. Предупрежден – значит вооружен. А вообще, подобных мудаков нужно отсекать хирургическим путем, я всегда так делала. Р-раз – и готово.
Хирург из Шамариной оказался никакой. Хреновый хирург. Одним ударом она отсекла мне голову, выпотрошила грудную клетку, и все мои маленькие сердца грохнулись оземь. И задохнулись, как рыбы без воды. И музыкальная шкатулка грохнулась, за три года я так и не поняла, что она там наигрывала. Теперь же в ее осколках я обнаружила мелодию «You don't know how much you can suffer».
«Ты даже не знаешь, как сильно ты можешь страдать». Соло на саксофоне – Жан Моркс. Аллилуйя!..
До того как Шамарина позвонила мне, наличие маленькой твари с привкусом «Ангела» относилось к разряду субъективных факторов, его можно было списать на мою мнительность, предменструальный синдром или последствия ломовой работы в журнале и агентстве. Сейчас я лицом к лицу столкнулась с объективной реальностью. Сломанная музыкальная шкатулка по совместительству оказалась ящиком Пандоры, и демоны, так долго в ней скрывавшиеся, вырвались на волю.
– Ты на машине? – Оказывается, Шамарина и не думала отключаться.
– Что?
– Я спрашиваю – ты на машине?
– На оленях… А что?
– Я в том смысле… Ты могла бы подскочить в этот чертов кабак. Накрыла бы их тепленькими.
– Нуда, нуда… А что ты там делала?
– Не поняла?
Что делала ты в этом чертовом кабаке? – Я была близка к тому, чтобы возненавидеть несчастную Шамарину, а заодно ее детей, ее котов и ее лошадь Пржевальского.
– Как что? Я зашла туда пожрать. Что еще можно делать в кабаке?
– Ты права. Что еще можно делать в кабаке… Только жрать.
– Такты поедешь туда?
– Не знаю. Да… не думаю… Нет.
– Мне приехать? – Все-таки Шамарина была настоящей подругой.
– Не знаю. Да… не думаю… Нет.
– Определись, душа моя.
– Слушай… У меня хренова туча дел. Я позвоню, когда освобожусь.
Я не стала слушать дальнейший сострадательный лепет Шамариной. Я отключилась. То есть – отключилась полностью, в прямом смысле слова, ничего, кроме могильного холода; ничего, кроме червей, хозяйничающих в моей пустой диафрагме; ничего, кроме бамбуковых кольев, пригвоздивших мое тело к мокрой глине.
Сырость. Темнота. Смерть.
Спустя какое-то время я обнаружила себя стоящей в пробке на Фонтанке. До кабака, о котором говорила Шамарина, было рукой подать, и при желании, даже несмотря на пробку, я могла бы оказаться там минут через десять, в худшем случае – пятнадцать. Я могла бы ворваться в гнусный вертеп, сочащийся острыми соусами, босса-новой и флюидами моего парня, моего бойфренда, моего Большого Брата; флюидами, поток которых направлен совсем не на меня. Я могла бы это сделать, но… представить все последующее не составило большого труда: разъяренная фурия, прочно застрявшая в возрастном промежутке от тридцати до пятидесяти, ловит с поличным своего молодого любовника. Далее – со всеми остановками – нелицеприятное выяснение отношений с привлечением божьей матери и иных матерей, столовых приборов, посуды, а также гитары и маракасов, с боем вырванных у квартета псевдобразильцев, исполняющих «Девушку из Ипонемы» in live в сорока трех вариантах.
Театр кабуки. Шоу «Звезды Сан-Ремо в Кремле». Твою мать.
Нет, такой радости я не доставлю. Ни официантам, ни литографиям Сапаты, развешанным по стенам, ни квартету псевдобразильцев, которые обслуживают кабак. Ни самому Владу.
Его автомобиль я заметила сразу, на стоянке у кабака. Кой черт его, это была моя – моя! – тачка. У Влада не было ничего своего, кроме спортивной сумки, его и самого не было, это я создала его. Вылепила и вытесала. Вымыла и высушила. Заставила думать не только головкой члена. Сволочь. Сволочь. Сволочь.
Но ярость, охватившая меня, улетучилась так же внезапно, как и возникла.
Я просто не в состоянии ненавидеть Влада.
Я могу ненавидеть все, что угодно: раннюю зиму, позднюю весну, изюм, туфли на шпильках, индийские благовония, молочную пенку, междометия «йоу» и «бла-бла-бла», привычку Шамариной ковыряться спичками в ушах, пекинесов, Джулию Роберте, стойкое идиоматическое выражение «твоя бритая киска впирает меня не по-детски», герл-бэнд «Atomic Kids», проколотые пупки, шотландскую волынку, перфомансы и инсталляции (свят, свят, свят!), но ненавидеть Влада я не могу.
Только бы он не увидел меня.
Только бы они не увидели меня.
Только бы я не увидела их.
Выходящих из кабака, держащихся за руки, молодых, прекрасных, целующих друг друга взасос… Лучше об этом не думать.
Я не увидела их. Я благополучно проехала мимо.
Я не увидела их, но увидела множество других, молодых и прекрасных. Город казался переполненным совсем юными людьми, оккупированным ими; выбросившим белый флаг и сдавшимся на милость победителя. Я и не подозревала, что в Питере такое количество молодняка. Разодетого в куртки самой немыслимой расцветки, потягивающего пиво из самых немыслимых банок, украшенного ногами самой немыслимой длины. Их африканские косички стягивали мне горло, их татуировки жгли мне тело, их джинсы и банданы расстреливали меня в упор, только молодость имеет право на существование, говорит Шамарина.
И она права.
Ничего нового в этом шамаринском откровении нет, редакционная политика моего журнала исповедует те же принципы – и будь они прокляты, эти канареечные дольче-габбановские принципы. Трижды прокляты, с сегодняшнего дня, с сегодняшней минуты.
Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что она пахнет духами «Ангел», говорила я себе.
Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что твой любимый человек предпочел двадцатилетнюю, говорила я себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Женьку я уволила через неделю после секретарши и постаралась забыть о нем. И о снимках, которые он сделал. И – забыла. Влада не любит камера, пусть так. Но его люблю я – и этого достаточно. За три года жизни вместе он ни разу не заставил меня пожалеть ни о чем, за три года меня обдували самые разные ветра, и все они были прекрасны, и царапина на запястье так и оставалась царапиной, и леденец у меня во рту не таял, и музыкальная шкатулка играла, играла, играла… И мы все еще оставались любовниками, мы так и не выбрались из первой фазы отношений, когда желание застает тебя в самых неподходящих местах, и ты совершенно не в силах ему сопротивляться. Чилл-ауты в клубах, заднее сиденье машины, лифты, последние ряды в кинотеатрах, тамбуры в поездах, туалеты в самолетах – мы перепробовали все, были и совершенно экзотические места типа музейного зала мастеров раннего Северного Возрождения, и совсем уж экзотические ситуации, когда мы с Владом однажды прервали переговоры, отправились в комнату для совещаний и сделали это там.
Три долгих года я была счастлива.
И вот теперь все рухнуло.
Из-за двадцатилетней твари, которая увела моего Влада. Последнюю неделю я развлекаю себя тем, что придумываю ей все новые и новые эпитеты: мерзавка, липучка, дрянь, дешевка, девочка на шекель, пионовый фонарь, дурная кровь, глубокая глотка, давай-сделаем-это-по-быстрому-сучка, рикша из Шанхая, графиня из Гонконга, сирена Миссисипи, новобрачная была в черном, бей первым, Фредди, прощай, моя наложница; имеются в наличии и другие эпитеты – непечатные.
Фильм недели: «Господи, что я сделала, чтобы заслужить это?» (арт-хаус).
Композиция недели: «You don't know how much you can suffer» (кул джаз).
Книга недели: «Замки гнева» (постмодернистская срань).
Сок из свежевыжатых апельсинов, зубные щетки, дверные ручки, тостер, ершик для унитаза, шесть из семи латиноамериканских скульптур, кофейные зерна, эпилятор, беговая дорожка, антицеллюлитный массажер – все в доме пропитано чертовым «Ангелом» Тьерри Мюглера. Я готова поклясться, что и сперма Влада пахнет «Ангелом», и это он, Влад, принес запах в дом. Протащил, протиснул, приволок, утвердил, водрузил, в жизни моей мне не было так плохо.
Меня тошнит от этого запаха, прущего изо всех щелей.
И ничто не может его перешибить.
Сюрреализм ситуации заключается в том, что несколько лет назад, еще до появления Влада, точно такого же «Ангела» я подарила Шамариной на День взятия Бастилии, я хорошо помню светло-голубой флакон в форме звезды (так изображают звезды дети и слепые) – с двумя вытянутыми лучами. Шамарина посчитала запах слишком претенциозным для своего пятьдесят шестого размера и отдала духи сыну Ваське, с условием, что он подарит их своей подруге Дашке, которая нравилась Шамариной. Васька же сбагрил духи второй своей подруге, Симке, которую Шамарина на дух не выносила.
На этом следы «Ангела» затерялись во времени, и я и представить себе не могла, что когда-нибудь он снова всплывет.
Посещение парфюмерного, куда я, проклиная себя, зашла, чтобы еще раз увидеть врага в лицо, облегчения не принесло. Ангелы (все в тех же флаконах) стояли на полке между «Magie noire» и чем-то совсем уж цветочно-бессмысленным, кажется – «Diorissimo». Они стояли на полке, падшие, с вероломно сложенными крыльями, и имя им было – легион.
Двоих из легиона я приобрела, чтобы тут же размозжить им головы у стены соседнего дома: стеклянные осколки брызнули во все стороны, и мне на секунду стало легче. И я уже подумывала о том, чтобы отправиться за следующей партией, когда позвонила Шамарина. Я всегда ценила ее за честность, она была честна и сейчас.
– Только что видела твоего, – сообщила мне Шамарина. – В мексиканской забегаловке на Фонтанке.
– И что?
– Он там не один. С девушкой.
– И что?
– Тебе в подробностях? – Безжалостный тон Шамариной не предвещал ничего хорошего.
– Валяй подробности.
– Ей не старше двадцати. Симпатяга. Еще подробности?
– Валяй.
– Они целовались. Еще подробности?
Еще. – Я должна была остановить Шамарину именно в этом пикантном месте или чуть раньше, но не сделала этого, я с каким-то сатанинским остервенением решила двинуться навстречу собственной гибели.
– Они целовались взасос. И он кормил ее с рук. И вообще, они чуть столик не опрокинули… Ну, ты же знаешь, как это бывает.
О да, я знала, как это бывает. Я знала это очень хорошо. Я знала, что такое летать, что такое парить – над тайским супом с креветками, кус-кусом, курицей в соусе терияки, паэльей и сыром манчехо; я знала, что такое «кормить из рук», от этого «кормить» сердце мое выпускало ростки, они отпочковывались и превращались в такие же сердца, только маленькие. И маленькие сердца бились, стонали и подрагивали в каждом уголке моего тела, они забирались в горло и совершали головокружительный спуск в пах, они звенели, они вскрывали музыкальную шкатулку моего большого сердца острыми перочинными ножами, и я все, все прощала им ради упоительных секунд, минут, дней, недель, лет.
Теперь же я была не намерена прощать – никому и ничего, а «целоваться взасос»… Об этом лучше не думать.
– Ну, ты как там? – запоздало забеспокоилась Шамарина.
– Я в порядке.
– Слава богу! Я ведь предупреждала, душа моя: тот, кто решил завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов ко всему.
– Я в курсе. – Неужели это мой голос? Пустой, как сгнивший орех, бесцветный, как лак, которым пользовалась моя секретарша. Хорошо, что я ее уволила…
– Ты все-таки как?
– Я же сказала – в порядке.
– Ну и забей. Я ведь предупреждала, душа моя: мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий.
– Иди в жопу, – вяло посоветовала я.
– Ты, действительно, в порядке, – обрадовалась Шамарина. – Я просто решила: лучше бы тебе узнать об этом от меня, чем от кого-нибудь другого. Предупрежден – значит вооружен. А вообще, подобных мудаков нужно отсекать хирургическим путем, я всегда так делала. Р-раз – и готово.
Хирург из Шамариной оказался никакой. Хреновый хирург. Одним ударом она отсекла мне голову, выпотрошила грудную клетку, и все мои маленькие сердца грохнулись оземь. И задохнулись, как рыбы без воды. И музыкальная шкатулка грохнулась, за три года я так и не поняла, что она там наигрывала. Теперь же в ее осколках я обнаружила мелодию «You don't know how much you can suffer».
«Ты даже не знаешь, как сильно ты можешь страдать». Соло на саксофоне – Жан Моркс. Аллилуйя!..
До того как Шамарина позвонила мне, наличие маленькой твари с привкусом «Ангела» относилось к разряду субъективных факторов, его можно было списать на мою мнительность, предменструальный синдром или последствия ломовой работы в журнале и агентстве. Сейчас я лицом к лицу столкнулась с объективной реальностью. Сломанная музыкальная шкатулка по совместительству оказалась ящиком Пандоры, и демоны, так долго в ней скрывавшиеся, вырвались на волю.
– Ты на машине? – Оказывается, Шамарина и не думала отключаться.
– Что?
– Я спрашиваю – ты на машине?
– На оленях… А что?
– Я в том смысле… Ты могла бы подскочить в этот чертов кабак. Накрыла бы их тепленькими.
– Нуда, нуда… А что ты там делала?
– Не поняла?
Что делала ты в этом чертовом кабаке? – Я была близка к тому, чтобы возненавидеть несчастную Шамарину, а заодно ее детей, ее котов и ее лошадь Пржевальского.
– Как что? Я зашла туда пожрать. Что еще можно делать в кабаке?
– Ты права. Что еще можно делать в кабаке… Только жрать.
– Такты поедешь туда?
– Не знаю. Да… не думаю… Нет.
– Мне приехать? – Все-таки Шамарина была настоящей подругой.
– Не знаю. Да… не думаю… Нет.
– Определись, душа моя.
– Слушай… У меня хренова туча дел. Я позвоню, когда освобожусь.
Я не стала слушать дальнейший сострадательный лепет Шамариной. Я отключилась. То есть – отключилась полностью, в прямом смысле слова, ничего, кроме могильного холода; ничего, кроме червей, хозяйничающих в моей пустой диафрагме; ничего, кроме бамбуковых кольев, пригвоздивших мое тело к мокрой глине.
Сырость. Темнота. Смерть.
Спустя какое-то время я обнаружила себя стоящей в пробке на Фонтанке. До кабака, о котором говорила Шамарина, было рукой подать, и при желании, даже несмотря на пробку, я могла бы оказаться там минут через десять, в худшем случае – пятнадцать. Я могла бы ворваться в гнусный вертеп, сочащийся острыми соусами, босса-новой и флюидами моего парня, моего бойфренда, моего Большого Брата; флюидами, поток которых направлен совсем не на меня. Я могла бы это сделать, но… представить все последующее не составило большого труда: разъяренная фурия, прочно застрявшая в возрастном промежутке от тридцати до пятидесяти, ловит с поличным своего молодого любовника. Далее – со всеми остановками – нелицеприятное выяснение отношений с привлечением божьей матери и иных матерей, столовых приборов, посуды, а также гитары и маракасов, с боем вырванных у квартета псевдобразильцев, исполняющих «Девушку из Ипонемы» in live в сорока трех вариантах.
Театр кабуки. Шоу «Звезды Сан-Ремо в Кремле». Твою мать.
Нет, такой радости я не доставлю. Ни официантам, ни литографиям Сапаты, развешанным по стенам, ни квартету псевдобразильцев, которые обслуживают кабак. Ни самому Владу.
Его автомобиль я заметила сразу, на стоянке у кабака. Кой черт его, это была моя – моя! – тачка. У Влада не было ничего своего, кроме спортивной сумки, его и самого не было, это я создала его. Вылепила и вытесала. Вымыла и высушила. Заставила думать не только головкой члена. Сволочь. Сволочь. Сволочь.
Но ярость, охватившая меня, улетучилась так же внезапно, как и возникла.
Я просто не в состоянии ненавидеть Влада.
Я могу ненавидеть все, что угодно: раннюю зиму, позднюю весну, изюм, туфли на шпильках, индийские благовония, молочную пенку, междометия «йоу» и «бла-бла-бла», привычку Шамариной ковыряться спичками в ушах, пекинесов, Джулию Роберте, стойкое идиоматическое выражение «твоя бритая киска впирает меня не по-детски», герл-бэнд «Atomic Kids», проколотые пупки, шотландскую волынку, перфомансы и инсталляции (свят, свят, свят!), но ненавидеть Влада я не могу.
Только бы он не увидел меня.
Только бы они не увидели меня.
Только бы я не увидела их.
Выходящих из кабака, держащихся за руки, молодых, прекрасных, целующих друг друга взасос… Лучше об этом не думать.
Я не увидела их. Я благополучно проехала мимо.
Я не увидела их, но увидела множество других, молодых и прекрасных. Город казался переполненным совсем юными людьми, оккупированным ими; выбросившим белый флаг и сдавшимся на милость победителя. Я и не подозревала, что в Питере такое количество молодняка. Разодетого в куртки самой немыслимой расцветки, потягивающего пиво из самых немыслимых банок, украшенного ногами самой немыслимой длины. Их африканские косички стягивали мне горло, их татуировки жгли мне тело, их джинсы и банданы расстреливали меня в упор, только молодость имеет право на существование, говорит Шамарина.
И она права.
Ничего нового в этом шамаринском откровении нет, редакционная политика моего журнала исповедует те же принципы – и будь они прокляты, эти канареечные дольче-габбановские принципы. Трижды прокляты, с сегодняшнего дня, с сегодняшней минуты.
Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что она пахнет духами «Ангел», говорила я себе.
Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что твой любимый человек предпочел двадцатилетнюю, говорила я себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54