Оставалось еще пятнадцать минут до прихода автобуса. Дверь пивной, расположенной напротив, была открыта, но он знал, что в подобных заведениях, где всегда мало посетителей, каждый незнакомец вызывает любопытство. Из-за овладевшего им напряжения умиротворенный покой, царивший в селении, казался удушающим, исполненным сытого самодовольства. Такое же чувство охватило его и в церкви, во время проповеди священника, когда тот заговорил о господней справедливости и благородстве смерти. Ему захотелось вскочить и закричать, что в его стране смерть отвратительна, но он знал, что это бессмысленно. На него посмотрят, как на умалишенного. Они все равно ничего не поймут. В конце они пели гимн «На прекрасной зеленой земле Англии» – вот все, что они хотят видеть, когда правда за пределами их страны слишком омерзительна. Разве что самолет время от времени пролетит в вышине и напомнит им, что существует другая жизнь. Но даже гул его моторов они постараются как можно скорее выбросить из памяти. Что они знают об изнуряющей жаре, о смраде в трущобах, где живут большеглазые, истощенные постоянным недоеданием дети, а по улицам расхаживают вооруженные полицейские в солнцезащитных очках и мундирах мышиного цвета, с непременной жевательной резинкой за щекой. Но главное, они и понятия не имеют о тюрьме Сан-Фернандо в Тортосе, главном городе провинции. Они, конечно, не одобрили бы такого, но ненависти у них бы это не вызвало, потому что им неведом животный страх.
От отчаяния Андрес даже затряс головой и в ярости пнул ногой землю, но тут же спохватился: не заметил ли кто, как он беснуется, – нет, все спокойно, у лавки мясника по-прежнему мирно беседуют две женщины. Здесь он ощущал себя, как во сне – верилось, что это не так, только потому, что, как говорится, своими руками потрогать можно. Эту сельскую Англию, словно сошедшую с рекламного проспекта, отделяла от Латинской Америки вечность. И он подумал, что невольно принял на себя роль карающего ангела, мстящего за человека, которого он никогда не видел. Простого montanes, весь смысл жизни которого – в смерти. Андрес ругнул себя, а заодно и судьбу за столь горькую эпитафию.
3
Алекс Гамильтон почувствовал тайное удовлетворение, когда его гость, отложив меню, принялся разглядывать портреты, развешенные по стенам. Обед в этом клубе всегда производил должное впечатление на американцев, и Юджин Бэйрд, видимо, не был исключением. Зала отличалась удивительно красивыми пропорциями, а среди картин висели работы Ромни и Лоренса. Как всегда, Алекс небрежно давал пояснения – так, будто все это принадлежало ему. На мгновение Бэйрд зажмурился, поправляя очки в светлой оправе. Затем открыл глаза и машинально продолжал смотреть на портреты, о которых рассказывал Гамильтон, а сам думал о меню: цены в нем не были проставлены, что свидетельствовало об исключительной привилегированности заведения, куда он попал.
Как раз то, чего так рьяно, судя по слухам, добивается Алекс Гамильтон: прыгнуть как можно выше, чтобы поскорее забылась его подмоченная в предыдущее десятилетие репутация. Поговаривали, что тогда министерство торговли устроило расследование деятельности одной из его компаний, и, хотя Бэйрд этого не знал, Гамильтона чуть не забаллотировали при приеме в клуб шесть лет спустя. Алекс Гамильтон ненавидел Сити за столь длинную память. В его глазах это было сущим лицемерием, ибо буквально все его коллеги прошли через подобные неприятности. Кроме того, он всегда утешал себя мыслью, что аристократы, ведущие род от вигов, которые учредили этот самый клуб, наверняка обязаны своим состоянием какому-нибудь пирату-предку или любовнице короля. Его собственная семья – хотя и не столь выдающаяся – не исключение: ведь вся его деятельность как раз и была направлена на исправление безрассудств, допущенных прадедом. Он поймал себя на том, что совсем оставил без внимания гостя, и с улыбкой обратился к нему:
– Я думаю, нам стоит отметить это событие, Джин. Все уже готово для проведения пресс-конференции, на которой будет объявлено о вашем назначении.
– Право же, Алекс, я прямо не знаю, что и сказать. – Бэйрд улыбнулся своими тонкими бескровными губами. – И искренне ценю вашу поддержку в этом деле.
Алекс Гамильтон внутренне расхохотался: до чего же дешево обходятся эти профессора. Правда, в этой области английским компаниям еще далеко до американских.
– Вот что я вспомнил, – помолчав, сказал Бэйрд. – Пока я дожидался вас у церкви, я там мельком увидел одного нашего журналиста. Мы с ним, помнится, сталкивались в Вашингтоне. Вылетела из головы его фамилия, хотя почти уверен, он работал в «Вашингтон пост». – Гамильтону это явно не понравилось, хоть он и попытался скрыть раздражение. – Если он по мою душу, то я дам вам знать, хотя не понимаю, что он нашел интересного в сегодняшней панихиде.
Гамильтон только пожал плечами и некоторое время смотрел на своего гостя. Мало кто мог спокойно вынести этот пристальный взгляд немигающих глаз под набухшими веками. И чтобы прервать молчание, Бэйрд поспешно добавил:
– Выглядит как бывалый газетчик. Ему, пожалуй, лет шестьдесят.
Жестом Гамильтон дал понять, что считает этот вопрос недостойным дальнейшего внимания, и придвинул стул поближе к столу. Он прикинул, что к завтрашнему дню его человек в Вашингтоне уже все выяснит.
– Знаете, Алекс, – Бэйрд понял, что разговор о журналисте исчерпан, – я проанализировал ситуацию в ООН. Судя по тому, что я вчера слышал, давление на южноамериканском фронте усиливается.
– Я в курсе. И хотел бы узнать ваше мнение по этому поводу.
Бэйрд заговорил, как всегда монотонно, слегка в нос, широко пользуясь жаргоном, но ничем не выдавая собственного мнения. Гамильтон цинично усмехнулся, вспомнив презрительное отношение своего собеседника ко всякого рода идеалам в политике, которые он считал незрелой и сентиментальной белибердой. А вот его-де суждения научно-объективны и не зависят от системы ценностей, но Алекс Гамильтон прекрасно знал, что Бэйрд отнюдь не принадлежит к числу холодных, бесстрастных аналитиков. Ученые не очень-то свободны от тщеславия, и тот же Бэйрд однажды с горечью жаловался нескольким людям на происки радикалов, лишивших его Нобелевской премии.
Вспомнив об этом и продолжая наблюдать за своим гостем, сосредоточенно потягивавшим минеральную воду, Гамильтон не мог удержаться от улыбки. Бэйрд был трезвенник – не пил из страха повторить путь отца-алкоголика. Это казалось Гамильтону патетически наивным. Таким же примитивным, как одержимость древнегреческих трагиков идеей рока, который преследует людей из поколения в поколение. Преодолел же он беспомощность своей презренной семьи в финансовых делах. Он положил руки на край стола, как бы давая понять, что обед окончен.
– Думаю, мы могли бы попить кофе в библиотеке.
– Конечно, – отозвался Бэйрд, вставая из-за стола вместе с ним. – Превосходный обед, Алекс.
Гамильтон привычно улыбнулся и жестом предложил гостю пройти вперед.
– С сахаром? – спросил он, когда они снова уселись за столик. Бэйрд отрицательно покачал головой. – Возвратимся к Латинской Америке, – начал Гамильтон, достав не спеша две таблетки сахарина из серебряной табакерки. – Западные правительства, несомненно, отдают себе отчет в том, что они должны действовать здесь с предельной осторожностью.
– Конечно.
– Следовательно, хотя любая моральная позиция была бы невыгодна, им, возможно, придется проявить большую щепетильность в вопросах торговли с непопулярными правительствами этого региона.
– Например, с правительством генерала Иньесты?
– Вот именно, – сухо подтвердил Гамильтон. – Поэтому необходимо как можно оперативнее принять меры, которые облегчили бы бремя, лежащее на их совести. Вот здесь Институт и может сыграть решающую роль. Поэтому мне хотелось бы попросить вас приступить к работе над докладом. Вы понимаете, что я имею в виду – данные, подтверждающие рост валового национального продукта и жизненного уровня населения с тех пор, как был восстановлен порядок в стране, и так далее и тому подобное. Сколько, по-вашему, потребуется времени, чтобы такое создать?
Юджин Бэйрд слегка смутился от бесцеремонности, с какою была изложена просьба: дорогим куртизанкам не принято говорить в глаза об их обязанностях. Он ожидал большей тонкости при обсуждении подобных проблем, хотя и полностью разделял цель, ради которой это предпринималось.
– Я, очевидно, дам вам знать, как только войду в курс дела.

* * *
Был ранний вечер, и посетителей в баре сидело немного, поэтому Брайан Дандас от скуки принялся разглядывать армейские плакаты, развешанные по стенам. Посетители были типичными завсегдатаями подобных заведений в Белгрэвии. Дандас был уверен, что никто из них тут не живет – всех главным образом притягивала престижность места. Потянувшись за стаканом с пивом, стоявшим перед ним на столике, он снова взглянул на часы. И поморщился от раздражения.
Тощая блондинка за стойкой, в красном свитере и джинсах, работавшая здесь барменшей на полставки, давно приметила его плотную коренастую фигуру, одиноко торчавшую за столиком в дальнем углу зала. Типичный шотландец, он выглядел здесь чужеродным элементом по сравнению с бойкими, кричаще одетыми юнцами, завсегдатаями бара, которые из кожи вот лезут, чтобы произвести впечатление на девчонок, и громко хохочут над их шуточками. Возраста он был самого неопределенного, а порицание, с каким он поглядывал вокруг, казалось, выдавало в нем провинциала строгих правил.
Действительно, инспектору Дандасу было не по себе в этом месте, к тому же его раздражало затянувшееся ожидание. Привел его сюда телефонный звонок от бывшего коллеги, а он не успел сориентироваться, чтобы предложить другое место встречи. Как раз во вкусе Майка Кларксона, подумал он. В свое время, когда Дандаса перевели из Манчестера в столичную полицию, они работали вместе в Спецслужбе. Майк, помнится, всегда выпендривался и с высокомерием столичного сноба даже прозвал Дандаса Прямолинейным Шведом. Майк нарочито коверкал его манчестерский выговор, делая вид, что по-дружески подтрунивает над ним.
Когда Майк Кларксон вошел в бар, Дандас увидел, как он сначала приветливо махнул барменше, а уж потом огляделся. Он был в пиджаке с блестящими пуговицами и походил скорее на преуспевающего торговца, чем на бывшего полицейского. Откинув назад свои непослушные светлые волосы, Кларксон направился в глубину зала и, остановившись у столика Дандаса, положил руку ему на плечо.
– Прости, что задержался, старина. Неприятности на работе. Подожди, только возьму что-нибудь выпить. Как ты? Пьешь все то же? – Подавив раздражение, Дандас кивнул. – Боюсь, тут нет ньюкаслского коричневого, – пошутил Кларксон, направляясь к стойке.
И принялся болтать с барменшей, пока та наполняла стаканы. Дандас снова взглянул на часы. Хорошо еще, что он сообразил приехать на машине, хотя до дому все равно добираться не меньше двадцати минут. Он устал и был голоден, к тому же не успел заехать за продуктами. А в квартире, насколько он помнил, хоть шаром покати, если не считать пары рыбных палочек в холодильнике.
Он вздрогнул, когда на столик, за которым он сидел, с грохотом опустился стакан. Дандас поднял глаза и увидел расплывшуюся в улыбке физиономию Кларксона.
– Ну, как дела? Не думаю, чтоб они были столь же мрачны, как твоя физиономия.
– Все как обычно, – коротко ответил Дандас с легкой гримасой.
– Как всегда перерабатываешь и мало получаешь. Я же говорил тебе в последний раз, когда мы виделись, что, если ты надумаешь…
– Если такое произойдет, то я свяжусь с тобой.
– Все вы, идеалисты, одинаковы: хотите, чтобы такие, как я, чувствовали себя виноватыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35