– Я из Виляр де Монте, – говорит Адега, – что между скалой Сарносо и холмом Эсбаррадо, и знаю даже, кто чьим молоком вскормлен. Вы, дон Камило, из семьи драчунов, и это весит немало. Ваш дед убил дубиной Хана Амиэйроса, мельника, и ему пришлось уехать на 14 лет, уехать в Бразилию, это вы сами знаете. Я из Виляр де Монте, это за Сильвабоа и Рикобело, вдоль по берегу, но мой покойник, Сидран Сегаде, был из Касурраке. Говорю это, чтобы вы знали, мне можно доверять, я не из чужаков прохвостов, которых сейчас много шатается. Разрази меня Господь, если мы не родня! Ваш дед уехал в Бразилию сто лет назад, при Изабелле II. У него была скандальная связь, извините, но так говорят, с Манечей Амиэйрос, у которой два брата – Хан и еще один, не помню имени, Фуко, по-моему, да, Фуко, у него был один глаз, не то чтобы потерял другой, нет, вообще один глаз посреди лба, так родился. Ваш дед и Манеча встречались в сосняке, в пещере, где устроили гнездышко из сухих гортензий и очаг – жарить чорисо и греться. Однажды вечером братья Манечи поджидали вашего деда у излучины Клавилиньо, у одного мачете, у другого – железяка, но ваш дед направил на них коня и опрокинул. Фуко, одноглазый, бросил палку и убежал как трус, но Хан кинулся на вашего деда, и началась драка. Хан всадил ему в бок мачете, но ваш дед, невысокий, но отчаянный, не потерял сознания, а хватил Хана палкой того говнюка, что убежал.
Говорят, когда мертвеца вскрыли, веселенькая была картина – легкие, как вода! Здорово он его огрел!
Третий из девяти Гамусо – Роке; хоть он не священник, его, не знаю почему, прозвали Крего. У Крего невероятный каральо, известный во всей округе и дальше, за Понферрадой, в Леоне! Он может им гордиться не меньше, чем падре из Сан-Мигель де Бусиньос, который появится в этом правдивом рассказе в свое время. Когда хотят поразить туристов, им показывают монастырь в Осейре, след ноги дьявола на холме Каргадойра – его козлиные прыжки хорошо видно – и каральо Роке, прямо, что называется, благодать Божья.
– Ну-ка, Роке, покажи, сам знаешь что, этим господам – супругам из Мадрида. За стаканчик водки.
– Пусть будет два.
– Ладно, два.
Тут Роке расстегивает штаны и высвобождает свой дар Божий, который ниспадает, как дохлый зверек, до колен. Роке, хотя уже должен бы привыкнуть, всегда немного смущается.
– Извините, сеньора, так он не очень внушителен. Словно еще сомневается в себе…
Адега, мать Бенисьи, хорошо знала все, что произошло, но долго хранила тайну.
Но она тоже не умеет молчать – мы одной крови.
– Не могу, сеньор, и не хочу, довольно уж молчала! Хотите винограду?
– Да, конечно, спасибо.
Приятно внимать исполненной кротости литании, словно идет месса, слышать, как терпеливо каплет на поле, на крыши, стучит по стеклу окон.
– Мой брат Секундино украл бумаги в суде Карбалиньо, – продолжает Адега, – вернее, писец, Хуан Мостейрон, по прозвищу Кохо де Мараньис, бывший карабинер, позволил их взять, брат не считался с деньгами, дал пять песо за подлость, а другие пять за доброту, всего десять. Кто Афуто – старшего из девяти Гамусо – убил, тот сам уже мертв, и мертв как следует, это вы знаете лучше меня, незачем и говорить. Касурракцы любят задирать нос, но мы, женщины из Виляр де Монте и других мест, ладим с ними – женщине, в конце концов, нужно, чтоб ее кормили. Фабиан Мингела – Моучо – чужак; правда, его отец и семья пришли сюда давно, но они все равно чужаки; по-моему, почти марагатцы, не хочу вам лгать, поэтому скажу, что поклясться не могу. Если выучится моя внучка Хила, которой уже 12 лет и она, кажется, еще не начала пакостничать, я подарю ей бумаги и вдобавок сапоги мертвяка, что убил Афуто, стоят они мало, я знаю, но все-таки память. Мой брат Секундино держит в них табак – очень смешно; дон Сильвио, поп из прихода Санта-Мария де Карбальеда, откуда родом его свойственник, святой Фернандес, сказал, что, если брат не похоронит сапоги в освященном месте, попадет в ад. Это не повлияло, Секундино не боится ада, считает, что Господу больше по душе жизнь и еда, чем смерть и голод. Подложу еще веток, холодно.
Первый признак выродка – редкие волосы, у Моучо они жиденькие и скудные.
– А цвет?
– По-всякому, зависит от дня.
Четвертый и пятый из девяти Гамусо, Селестино и Сеферино, близнецы, и оба – попы, учились в семинарии в Оренсе и, как говорят, окончили с блеском. Селестино зовут Карочей, и он в приходе Сан-Мигель де Табоадела. Сеферино зовут Фурело, и он был в приходе Сан-Адриан де Сапеаус, в округе Райрис де Вейга, теперь перевели в приход Санта-Мария де Карбальеда, в Пиньор де Cea, на место дона Сильвио.
Да; приятно видеть, как льет без остановки, постоянно; зимой и летом, днем и ночью, на землю, на грехи, для мужчин, для женщин и для зверей.
К Бальдомеро Афуто спереди не подойдешь, он был смелым, как волк Сакумейры; его брат Танис Перельо, глазом не моргнув, одной рукой поднимал человека; у другого брата, Крего де Комесаньи, есть кое-что непристойное; их братья Селестино Кароча и Сеферино Фурело, как вы уже знаете, служат мессы и неплохо играют в чамело и коррелятиво. Кароча – охотник (зайцы и дикие голуби), Фурело – рыбак (пенкас и барбос и, если повезет, форель). Остается еще четверо Гамусо.
Адега – женщина предусмотрительная, но щедрая, в юности была, наверно, очень весела и радушна, не знала удержу и любила пирушки.
– Говорят, – рассказывает Адега, – что мертвяк, убивший Афуто, убил и моего покойника, и других с дюжину, известно, что выродкам, извините, нравится спускать курок. Наверняка не знаю, но когда мертвяка убили, я поставила свечку Иисусу в церкви Санта-Мария де Осейра. Бывает, что по мертвым убиваешься, но есть и такие, что радуют, верно? Некоторых боишься – утопленников, чумных, а другие, наоборот, смешат. Я была девчонкой, когда в Боусе да Фодо одного так здорово вздернули, что мальчишки раскачивались у него на ногах, а ему хоть бы что; но пришла полиция и прогнала ребят, сеньор судья был очень серьезный, очень достойный – кастилец, дон Леон по имени, шуток не терпел, хорошо его помню. Теперь уж нет этого обычая, самолеты летают.
Ласаро Кодесаля, что был убит в Марокко, еще не забыли. Не одна Адега может рассказать о нем. Как-то вечером Ласаро шел из Кабрейры, спускался и пел. Ласаро Кодесаль всегда пел, чтобы знали, кто идет, и у Креста Чоско его остановил некий супруг:
– Я один, а у тебя тоже есть дубина.
– Посторонись, мне не до шуток. Я иду своей дорогой.
Дело пошло вкривь, и оба обменялись ударами – сотней, а то и двумя. Ласаро Кодесаль избил того, привязал ему руки за спиной к его же дубине и отправил восвояси:
– Иди домой, жене на потеху, и в другой раз не лезь к мирным людям. Что случилось, то случилось.
Тогда еще виднелся край горы, если б не мавр-предатель, этот край никогда бы не стерся. Здесь смоковницам не очень удобно расти, был бы я богачом, нашел бы место, где смоковницы здоровые, и купил бы сотню в память Ласаро Кодесаля, парня, что управлялся дубиной лучше всех, – пусть птицы съедят все смоквы. Досадно, что я беден, – делал бы дела, посмотрел бы мир, дарил бы женщинам кольца, покупал бы смоковницы. А то, раз не умеешь играть ни на скрипке, ни на виолончели, проводишь вечера в кровати. Бенисья, как послушная свинья, никогда не скажет «нет». Бенисья не умеет ни читать, ни играть на аккордеоне, но молода и очень хорошо поджаривает фрукты, умеет также доставить удовольствие когда нужно, и соски у нее сладкие, большие и твердые, словно каштаны. Адега, ее мать, продолжает рассказывать о повешенных: – Дурачок из Бидуэйроса, сын попа из Сан-Мигель де Бусиньос, не повесился, его повесили из любопытства. Попа из Сан-Мигель де Бусиньос зовут дон Мерехильдо Агрехан Фентейра, и у него кое-что тоже славится своими размерами; когда оружие на изготовку, – Господи, прости! – кажется, что у него под сутаной сосна. Куда вы идете с этим, падре? Поглядеть, любят ли меня прихожане, прохвост ты проклятый (или «шлюха проклятая», если спрашивала женщина). Извините. Слушайте, дон Камило, Я хочу дать вам попробовать чорисо, очень сытно и к тому же восстанавливает силы. Мой покойник Сидран был так силен, потому что клал в рот чорисо целиком; говорю вам, что мертвяк-убийца, если бы подошел спереди, по-честному, не убил бы его. Моего покойника застрелили сзади, не дали и обернуться, не то бы мертвяк-убийца и его шайка (если был не один) до сих пор бы еще бежали.
Шестой из девяти Гамусо – Чуфретейро, он же Матиас, умеет немного гадать по картам и жонглировать. Был он собачником в приходе Санта-Мария де Оренсе, но потом, немного расшевелившись, начал работать в Корбалиньо, в мастерской гробов «Эль Репосо», где неплохо загребал. Чуфретейро общительный, ритмично танцует, сладко и чисто поет, удачно орудует кием (имеет в месяц до 1000, а то и больше). Чуфретейро тщеславен, острит, рассказывает анекдоты про Отто и Фрица с немецким акцентом. Чуфретейро – вдовец, жена его, Пуринья, младшая сестра Лолиньи Москосо, жены Афуто, умерла от чахотки, все знают, что ее околдовала ведьма. В этой семье девочки не заживаются, умирают прежде, чем надоесть мужьям.
Адега пошла за чорисо и водкой, в ее чорисо и водке можно не сомневаться, они очень полезны.
– Дурачка из Бидуэйроса повесили из любопытства, моего мужа, Сидрана Сегаде, прикончили тоже, только в другом роде; всегда есть дурные люди, но тогда, в войну, было все-таки хуже. Бог их накажет, так остаться не может; Он многих уже призвал, и мало кто умер в постели, как положено, чтобы старший сын закрыл покойнику глаза. Вы знаете конец мертвяка, что убил Афуто, старшего из девяти Гамусо, и моего мужа. Убивал, убивал, но в итоге не вышел живым из Меихо Эйрос; кто проливает кровь, кончит тем, что захлебнется в крови. Вы лучше меня знаете, не говорите, если не хотите, что мертвяка, убившего Афуто и моего мужа, подстерег ваш родич у ручья Боусас до Гаго и убил, тут и рассказывать нечего. Розалию Трасульфе зовут Дурной Козой, потому что очень распущенна, всегда была такая. Розалия Трасульфе расстегнула корсаж, вывалила груди и сказала мертвяку, что шел, убивая людей: на, бери, мне это не важно, я жить хочу. И теперь говорит: да, я давала эту грудь мертвяку и все прочее тоже, но я жива, и после него я хорошо отмыла и грудь, и живот, вволю! Одно удовольствие ее слушать!
У всех Гамусо есть прозвища; не всегда подходят, но часто в точку. Седьмого из девяти братьев Гамусо, Хулиана, кличут Пахароло, потому что быстр, как молния, проворен, как луч, и любит шутить. У Пахароло часовая лавка в Чантаде, продажа часов по случаю, лавка его жены Пилар. Далеко, но на бойком месте. Пахароло женился на вдове часовщика, чантадинке. Первый муж Пилар, Урбано Дапена Эскурон, владелец лавки, умер от колик, торговлю унаследовал их сын, Урбанито, умерший от анемии, всегда был вялый, и лавка тогда перешла к Пилар, такой порядок. У Пахароло и Пилар пять сыновей и три дочери, все здоровые и красивые. Вряд ли Пахароло станет хозяином лавки, конечно, но ему это не важно, достаточно быть мужем хозяйки и видеть, что дети едят горячее и могут учиться.
– Дурная Коза, – продолжает Адега, – дала грудь мертвяку, убившему моего мужа и Афуто Гамусо и, наверно, еще с дюжину, но теперь выродок сдох, дон Камило, и даже не лежит в могиле, одна женщина (как-нибудь скажу кто, вы не проговоритесь, что это я сказала, Господь не хочет, чтоб об этом слишком болтали) украла его останки с кладбища и сделала с ними то, что вы никогда бы без меня не узнали. Надо держаться земли, земля прочнее воды. Дурная Коза совсем не дура и живет еще, наверно, со своей дочкой Эдельмирой, у той муж – полицейский в Саррии. Он моего возраста, на год или два старше, мы всегда дружили. Все мы, женщины, кому-нибудь как-нибудь даем грудь, для того и живем, нравится нам, не нравится, главное, забыть, что противно; одному парню – на сеновале, другому – в доме, попу в ризнице, прохожему в кухне, мельнику на мельнице, чужаку на горе, мужу, когда ему захочется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32