Робин Лебосан думает, что все идет уже под гору, писать все равно что жить, внезапно останавливаешься, чувствуешь толчок, от которого вот-вот сердце выскочит, ты гибнешь, жизнь уходит через глаза, через рот, через рот тоже, все истории кончаются в одной точке, там, где выродок уже убит, вспомни еще раз Эдгара По, наши мысли бессильны и вялы, наши воспоминания – вялы и неверны, хорошо бы жить без мыслей и без воспоминаний, но не могу, быть бы как розы и жимолость, у которых только ощущения; возможно, и у крошечных, слабых зверьков, улиток, стрекоз, душа пуста и безутешна, как у роз и жимолости.
– Спишь?
– Нет, дремлю только.
Дядя Клаудио велел донье Архентине Видуэйре, вдове Сомосы, молчать, потом обратился к своему шурину Кривому Вагамьяну (этого обычно не величают доном) и сказал:
– Представляешь средневекового короля, которого собственный шут убил при всем дворе, когда праздновали годовщину какой-то победы? Именно так случилось с Дино V, герцогом Беттега, у которого были парик, стеклянный глаз, железная рука и деревянная нога. Его семь сыновей, забив шута палками и четвертовав, чтобы коршунам было удобнее, смеялись до упаду и ознаменовали свое желанное сиротство тем, что покрыли всех монашек обители, всех, ни одной не пропустили; «Хроника Аристида Прокаженного» рассказывает об этом, дает имена и целую россыпь деталей, я бы не смог запомнить всех приключений этой семьи.
Сеньорита Рамона не верит историям дяди Клаудио.
– По-моему, он шут, половина его рассказов – выдумки.
Дядя Клето приходит навестить сеньориту Рамону, он кажется капризным и разбитым, как никогда, ходит зигзагами, чтобы не наступить на кресты и линии плиток, дядя Клето поет «Мадлон», заключая каждый куплет, пукает; дядя Клето смеется, морщит нос и вращает глазами, становясь похожим на китайца, дядя Клето грязнее и чище, чем когда-либо, непонятно, но это так, лицо у него озабоченное, дядя Клето предан гигиене и очень бережется, все знают, наводит чистоту и профилактику, тратит много спирта на дезинфекцию, но в то же время живет в дерьме, никогда не меняет белье, когда разлезется от грязи и ветхости, выбрасывает. Этот визит дяди Клето к сеньорите Рамоне был уже давно, вскоре после начала войны, когда умерла тетя Хесуса.
– Мончина, момент ужасный, и на нас свалились огромные проблемы, которые надо решать, – где похоронить Хесусу? Все наши уже в гробницах, каждый в своей, в пантеон иголки не просунешь, не так плохо, что я оставил бедную Лоурдес в Париже! Представляешь, что бы мы делали, если бы бедняжка Лоурдес не осталась в Париже? Вторая проблема – я уже говорил, везде проблемы, – как выносить тело Хесусы? Эмилита хочет через парадные комнаты, ты знаешь, какая она, Эмилита, всегда один ветер в голове, в этом случае придется все чистить, потому что невероятно грязно, противно думать, но лет пятнадцать уже никто туда не входил, не мыли ни стен, ни полов, ничего, по мебели бегают крысы и сороконожки, за картинами уютно сидят мокрицы, в сырости за картинами, в Альбароне очень сыро.
– Никому нельзя поручить?
– Можно, можно, конечно, я этим займусь, скажу, и придет человек, вытащит все из вестибюля, ящики, бумаги, самое громоздкое, все нужно сжечь, потом придешь ты и посмотришь.
– Ладно.
Смерть – ординарная глупость, которая уже теряет престиж. Старые племена презирают смерть, смерть – обычай; замечено, что женщины наслаждаются похоронами, дают советы, распоряжаются, женщинам на похоронах уютно. Падре Сантистебан говорит о смерти очень уверенно, пожалуй, это его профессия, в Библии сказано, что живая собака лучше мертвого льва, это наверняка правда, живой червь лучше мертвой красавицы; что тебе власть над миром, если потеряешь душу? Эти слова тоже справедливы, дядя Клето играет джаз, стуча палочкой по столу, вазе, бутылке, тазу, подоконнику, у каждой вещи свой звук, суть в том, чтобы заставить их звучать в свое время, ни раньше, ни позже, тетя Хесуса уже не может услышать ритмы дяди Клето, неблагородные звуки не достигают небес, тетя Эмилия осталась совсем одна. Она бормочет:
– До дна лагуны Антела никто никогда не доставал, кто пересечет лагуну Антела, теряет память и осуждает сам себя на вечные муки, беспамятные не могут спастись, потому что Бог и святые очень ценят память, память лелеет страдания, но и душу тоже.
Дон Клаудио Бланко Респино недобрым взглядом смотрит на донью Архентину Видуэйру, вдову Сомосы, женщину, говорящую больше, чем нужно, болтовня – отвратительный порок, принес много вреда обществу, к дьяволу болтунов! Болтовня может даже вызвать войны, эпидемии и другие бедствия, дон Клаудио, шурин Кривого Вагамьяна, раздумывает в молчании, можно было бы услышать, как муха пролетит, в лагуне Антела полно москитов, лягушек, водяных змей, мертвецы Антелы просят прощения, звоня в колокола в Иванову ночь, но колокола под водой и слышны очень редко. Дядя Клаудио говорит сам себе:
– Ну и мысли! Ясно, что меня грызет совесть.
Дон Брегимо Фараминьяс, отец сеньориты Рамоны, играл на банджо очень свободно, плохо, что он умер; Рокиньо, дурачка, что провел пять лет в ящике из весело разрисованной зигзагами и углами жести, избивает его мать, Секундина, она курит, когда не видят, моет окурки в уксусе и делает очень хороший табак, вестибюль дяди Клето очистил не кто иной, как Секундина, ее рекомендовала Ремедиос, хозяйка харчевни Рауко.
– Ослица, но работает хорошо, и дурачок не мешает, забьется в угол и сидит тихохонько все время, иногда и не дышит.
Сеньорита Рамона сказала дяде Клето:
– Ремедиос говорит, что мужчины нет, но Секундина сумеет хорошо вычистить, она сможет прийти завтра рано утром.
– Ладно, пусть придет к двенадцати, не раньше. Мать сеньориты Рамоны утопилась в реке Аснейрос, некоторые топятся в пруду, мать сеньориты Рамоны была женщиной достойной и утонченной, одной из тех, что всегда хотят умереть.
– Помню, ей очень нравились стихи Беккера.
– Неудивительно.
В доме дяди Клето все запущено, все идет через пень-колоду, водопровод разбит, стекла вылетели почти все, вместо них фанера и жесть, сиденья у одного стула тоже нет, нет света, телефон обрезан, паутина раз от разу все гуще, собака Веспора сдохла, подвывая, собака Веспора выла, чуя две смерти, тети Хесусы и собственную, Секундина сложила целую гору из ящиков и бумаг, а также курток и туфель и по крайней мере десяти метров клеенки, и подожгла, когда велели, не прежде, кто суеверен, кто нет, это дело вкуса, кто верит в чудеса и чудодейственные источники, кто нет, возможно, зависит от образования, есть божества красивые и образованные, бородатый Суселлус, рогатый Сернунно, есть невежественные и грубые, даже называя их, навлечешь беду, волна дикости захлестнула всех нас, и мы не можем избежать ее; Робин Лебосан заметил вчера вечером сеньорите Рамоне:
– Этот туман невежества повлечет очень печальную реакцию, Монча, и я не знаю противоядия.
– Я тоже, Робин, будем надеяться, что все пройдет, не затронув нас.
Раймундо, что из Касандульфов, когда бреется, напевает «Святое сердце»: «Святое сердце, идут года, но ты чаруешь нас всегда».
– Других песен не знаешь?
– А тебе что?
– Да так просто.
Раймундо, что из Касандульфов, также цедит сквозь зубы «Лицом к солнцу» и «Мой конь»; «Ориаменди» он насвистывает, так как не знает слов, то же с Гимном Риего, но тут нужно быть осторожным, можно кого-нибудь задеть. Раймундо, что из Касандульфов, не забывает о белой камелии для сеньориты Рамоны, ясно, что печаль не отшибла у него память.
Бальдомеро Марвис Касарес, Трипейро, отец девяти братьев Гамусо, всегда говорил, что выигравшему так же трудно, как и проигравшему; идя по жизни, ступай твердо, это так, но не слишком тревожь ближнего, тем более не обижай его, может обернуться плохо, бывает, сверкают кинжалы, не у всех раны быстро заживают, у некоторых – медленно; Нунчинья Сабаделье хотела повидать мир и не пошла дальше Бургаса, думаешь проглотить все, что тебе бросает судьба, потом видишь, что нет, и крошки не можешь съесть, и приходится склонять голову, чтобы ее не лишиться, нет и нет, лягушкам графства Типперэри нечего завидовать антельским.
История бежит, как конь без узды, как гончая за зайцем, как сороконожка, белые и желтые листки календаря падают, как зеленые и золотистые листья смоковниц, в конце концов их не остается ни одного, люди изобрели способ оплодотворять коров зимой и без быка, не так, как заведено с тех пор, как Бог изобрел коров и быков, история бежит, обгоняя время, иногда события как бы выпадают из своего времени по вине истории, к примеру, почему слоны Ганнибала не вышли из Ноева ковчега?
– Ничего не могу делать, хочу услышать взрыв ракеты, пока не услышу, не смогу ничего делать, чувствую себя не в своей тарелке, дашь мне коньяку?
– Да.
Тети Хесуса и Эмилия всегда много плакали, полжизни провели в рыданьях, дядю Клето это никогда не трогало, но он не очень заслуживает осуждения, им нравится плакать? пусть плачут, плач никому не мешает, иногда, правда, мешает, но все равно тетя Хесуса, пожалуй, плачет и в чистилище.
– Или в раю.
– Нет, в раю не плачут.
Льет над грешниками и праведниками, над мудрыми, глупыми и обыкновенными, над нами, леонезцами и португальцами, над мужчинами и женщинами, животными, деревьями, травами и камнями, на кожу, на сердца и души, даже на души, льет на три качества души.
– Помнишь, как молния убила двух девочек в Мараньисе, за горой Формигейрос?
Сеньорита Рамона, Раймундо, что из Касандульфов, и Робин Лебосан, каждый под зонтиком, медленно идут под дождем; им, пожалуй, нравится мокнуть.
– Ты мог бы жить в стране, где нет дождя?
– Да, почему нет? ко всему привыкаешь, посмотри на англичан и голландцев, в странах, где нет дождя, тоже живут и чувствуют, трудно вообразить, но это так, уверен, что так.
Робин Лебосан говорит об одиночестве, его слушают сеньорита Рамона и Раймундо, что из Касандульфов, все трое промокшие и жалкие, но кроме того, возможно, и счастливые, Робин Лебосан, доморощенный философ, время от времени дает себе волю и говорит:
– Одиночество не беда, Господь одинок, но в обществе не нуждается; человек, ясное дело, не Бог, это я знаю, Священное Писание говорит, что одиночество плохо, но я не верю, одиночество очищает душу, общество – загрязняет, не всегда, но часто, дьявол гнездится в сердце одинокого, это правда, но прогнать его, отпугнуть нетрудно, в безмолвии больше радости, чем в веселье, и спокойствие всегда сопутствует одинокому, разве не чувствуешь себя более всего одиноким в присутствии нежеланных людей? Человек бежит одиночества, когда боится себя самого, когда ему скучно с собой, у онаниста (прости, Монча) не может быть ни угрызений совести, ни даже скуки, онанист должен гордиться своим независимым и славным одиночеством. Мачадо говорит, что одинокое сердце – не сердце, сказано красиво, благородно, остроумно – но и только, ибо это неправда; сейчас нельзя говорить о Мачадо (об Антонио Мачадо, о других можно), так или иначе, секрет в том, чтобы жить спиной ко всему, достичь этого трудно, но это, должно быть, почти блаженство, есть только две возможности – ты хочешь одиночества и ищешь его или ты боишься одиночества, и оно находит тебя против твоей воли; в первом случае это награда, во втором – цена независимости; самое драгоценное, чем боги могут благословить человека – независимость, простите меня за мое занудство.
Дорогу пересекает Танис Гамусо с четырьмя суками: Флорой, Перлой, Мейгой и Вольворетой, вытащил их погулять, поразмять мускулы, на волков он их не пускает, очень дороги, целое состояние; кобели дешевле, Султан, Морито, Леон, Маринейро, у Царя нога сломана, они не только дешевле, но и крепче, кобелей нельзя выпустить на дорогу – передерутся, кобели сплачиваются лишь перед лицом врага, они благородны и спокойны, но иногда скучают, дерутся и грызутся, а подчас становятся опасны, так как невероятно сильны, псы Таниса весят по восемьдесят кило, Маринейро, пожалуй, потянет и на все сто, самки легче, но разница не столь велика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Спишь?
– Нет, дремлю только.
Дядя Клаудио велел донье Архентине Видуэйре, вдове Сомосы, молчать, потом обратился к своему шурину Кривому Вагамьяну (этого обычно не величают доном) и сказал:
– Представляешь средневекового короля, которого собственный шут убил при всем дворе, когда праздновали годовщину какой-то победы? Именно так случилось с Дино V, герцогом Беттега, у которого были парик, стеклянный глаз, железная рука и деревянная нога. Его семь сыновей, забив шута палками и четвертовав, чтобы коршунам было удобнее, смеялись до упаду и ознаменовали свое желанное сиротство тем, что покрыли всех монашек обители, всех, ни одной не пропустили; «Хроника Аристида Прокаженного» рассказывает об этом, дает имена и целую россыпь деталей, я бы не смог запомнить всех приключений этой семьи.
Сеньорита Рамона не верит историям дяди Клаудио.
– По-моему, он шут, половина его рассказов – выдумки.
Дядя Клето приходит навестить сеньориту Рамону, он кажется капризным и разбитым, как никогда, ходит зигзагами, чтобы не наступить на кресты и линии плиток, дядя Клето поет «Мадлон», заключая каждый куплет, пукает; дядя Клето смеется, морщит нос и вращает глазами, становясь похожим на китайца, дядя Клето грязнее и чище, чем когда-либо, непонятно, но это так, лицо у него озабоченное, дядя Клето предан гигиене и очень бережется, все знают, наводит чистоту и профилактику, тратит много спирта на дезинфекцию, но в то же время живет в дерьме, никогда не меняет белье, когда разлезется от грязи и ветхости, выбрасывает. Этот визит дяди Клето к сеньорите Рамоне был уже давно, вскоре после начала войны, когда умерла тетя Хесуса.
– Мончина, момент ужасный, и на нас свалились огромные проблемы, которые надо решать, – где похоронить Хесусу? Все наши уже в гробницах, каждый в своей, в пантеон иголки не просунешь, не так плохо, что я оставил бедную Лоурдес в Париже! Представляешь, что бы мы делали, если бы бедняжка Лоурдес не осталась в Париже? Вторая проблема – я уже говорил, везде проблемы, – как выносить тело Хесусы? Эмилита хочет через парадные комнаты, ты знаешь, какая она, Эмилита, всегда один ветер в голове, в этом случае придется все чистить, потому что невероятно грязно, противно думать, но лет пятнадцать уже никто туда не входил, не мыли ни стен, ни полов, ничего, по мебели бегают крысы и сороконожки, за картинами уютно сидят мокрицы, в сырости за картинами, в Альбароне очень сыро.
– Никому нельзя поручить?
– Можно, можно, конечно, я этим займусь, скажу, и придет человек, вытащит все из вестибюля, ящики, бумаги, самое громоздкое, все нужно сжечь, потом придешь ты и посмотришь.
– Ладно.
Смерть – ординарная глупость, которая уже теряет престиж. Старые племена презирают смерть, смерть – обычай; замечено, что женщины наслаждаются похоронами, дают советы, распоряжаются, женщинам на похоронах уютно. Падре Сантистебан говорит о смерти очень уверенно, пожалуй, это его профессия, в Библии сказано, что живая собака лучше мертвого льва, это наверняка правда, живой червь лучше мертвой красавицы; что тебе власть над миром, если потеряешь душу? Эти слова тоже справедливы, дядя Клето играет джаз, стуча палочкой по столу, вазе, бутылке, тазу, подоконнику, у каждой вещи свой звук, суть в том, чтобы заставить их звучать в свое время, ни раньше, ни позже, тетя Хесуса уже не может услышать ритмы дяди Клето, неблагородные звуки не достигают небес, тетя Эмилия осталась совсем одна. Она бормочет:
– До дна лагуны Антела никто никогда не доставал, кто пересечет лагуну Антела, теряет память и осуждает сам себя на вечные муки, беспамятные не могут спастись, потому что Бог и святые очень ценят память, память лелеет страдания, но и душу тоже.
Дон Клаудио Бланко Респино недобрым взглядом смотрит на донью Архентину Видуэйру, вдову Сомосы, женщину, говорящую больше, чем нужно, болтовня – отвратительный порок, принес много вреда обществу, к дьяволу болтунов! Болтовня может даже вызвать войны, эпидемии и другие бедствия, дон Клаудио, шурин Кривого Вагамьяна, раздумывает в молчании, можно было бы услышать, как муха пролетит, в лагуне Антела полно москитов, лягушек, водяных змей, мертвецы Антелы просят прощения, звоня в колокола в Иванову ночь, но колокола под водой и слышны очень редко. Дядя Клаудио говорит сам себе:
– Ну и мысли! Ясно, что меня грызет совесть.
Дон Брегимо Фараминьяс, отец сеньориты Рамоны, играл на банджо очень свободно, плохо, что он умер; Рокиньо, дурачка, что провел пять лет в ящике из весело разрисованной зигзагами и углами жести, избивает его мать, Секундина, она курит, когда не видят, моет окурки в уксусе и делает очень хороший табак, вестибюль дяди Клето очистил не кто иной, как Секундина, ее рекомендовала Ремедиос, хозяйка харчевни Рауко.
– Ослица, но работает хорошо, и дурачок не мешает, забьется в угол и сидит тихохонько все время, иногда и не дышит.
Сеньорита Рамона сказала дяде Клето:
– Ремедиос говорит, что мужчины нет, но Секундина сумеет хорошо вычистить, она сможет прийти завтра рано утром.
– Ладно, пусть придет к двенадцати, не раньше. Мать сеньориты Рамоны утопилась в реке Аснейрос, некоторые топятся в пруду, мать сеньориты Рамоны была женщиной достойной и утонченной, одной из тех, что всегда хотят умереть.
– Помню, ей очень нравились стихи Беккера.
– Неудивительно.
В доме дяди Клето все запущено, все идет через пень-колоду, водопровод разбит, стекла вылетели почти все, вместо них фанера и жесть, сиденья у одного стула тоже нет, нет света, телефон обрезан, паутина раз от разу все гуще, собака Веспора сдохла, подвывая, собака Веспора выла, чуя две смерти, тети Хесусы и собственную, Секундина сложила целую гору из ящиков и бумаг, а также курток и туфель и по крайней мере десяти метров клеенки, и подожгла, когда велели, не прежде, кто суеверен, кто нет, это дело вкуса, кто верит в чудеса и чудодейственные источники, кто нет, возможно, зависит от образования, есть божества красивые и образованные, бородатый Суселлус, рогатый Сернунно, есть невежественные и грубые, даже называя их, навлечешь беду, волна дикости захлестнула всех нас, и мы не можем избежать ее; Робин Лебосан заметил вчера вечером сеньорите Рамоне:
– Этот туман невежества повлечет очень печальную реакцию, Монча, и я не знаю противоядия.
– Я тоже, Робин, будем надеяться, что все пройдет, не затронув нас.
Раймундо, что из Касандульфов, когда бреется, напевает «Святое сердце»: «Святое сердце, идут года, но ты чаруешь нас всегда».
– Других песен не знаешь?
– А тебе что?
– Да так просто.
Раймундо, что из Касандульфов, также цедит сквозь зубы «Лицом к солнцу» и «Мой конь»; «Ориаменди» он насвистывает, так как не знает слов, то же с Гимном Риего, но тут нужно быть осторожным, можно кого-нибудь задеть. Раймундо, что из Касандульфов, не забывает о белой камелии для сеньориты Рамоны, ясно, что печаль не отшибла у него память.
Бальдомеро Марвис Касарес, Трипейро, отец девяти братьев Гамусо, всегда говорил, что выигравшему так же трудно, как и проигравшему; идя по жизни, ступай твердо, это так, но не слишком тревожь ближнего, тем более не обижай его, может обернуться плохо, бывает, сверкают кинжалы, не у всех раны быстро заживают, у некоторых – медленно; Нунчинья Сабаделье хотела повидать мир и не пошла дальше Бургаса, думаешь проглотить все, что тебе бросает судьба, потом видишь, что нет, и крошки не можешь съесть, и приходится склонять голову, чтобы ее не лишиться, нет и нет, лягушкам графства Типперэри нечего завидовать антельским.
История бежит, как конь без узды, как гончая за зайцем, как сороконожка, белые и желтые листки календаря падают, как зеленые и золотистые листья смоковниц, в конце концов их не остается ни одного, люди изобрели способ оплодотворять коров зимой и без быка, не так, как заведено с тех пор, как Бог изобрел коров и быков, история бежит, обгоняя время, иногда события как бы выпадают из своего времени по вине истории, к примеру, почему слоны Ганнибала не вышли из Ноева ковчега?
– Ничего не могу делать, хочу услышать взрыв ракеты, пока не услышу, не смогу ничего делать, чувствую себя не в своей тарелке, дашь мне коньяку?
– Да.
Тети Хесуса и Эмилия всегда много плакали, полжизни провели в рыданьях, дядю Клето это никогда не трогало, но он не очень заслуживает осуждения, им нравится плакать? пусть плачут, плач никому не мешает, иногда, правда, мешает, но все равно тетя Хесуса, пожалуй, плачет и в чистилище.
– Или в раю.
– Нет, в раю не плачут.
Льет над грешниками и праведниками, над мудрыми, глупыми и обыкновенными, над нами, леонезцами и португальцами, над мужчинами и женщинами, животными, деревьями, травами и камнями, на кожу, на сердца и души, даже на души, льет на три качества души.
– Помнишь, как молния убила двух девочек в Мараньисе, за горой Формигейрос?
Сеньорита Рамона, Раймундо, что из Касандульфов, и Робин Лебосан, каждый под зонтиком, медленно идут под дождем; им, пожалуй, нравится мокнуть.
– Ты мог бы жить в стране, где нет дождя?
– Да, почему нет? ко всему привыкаешь, посмотри на англичан и голландцев, в странах, где нет дождя, тоже живут и чувствуют, трудно вообразить, но это так, уверен, что так.
Робин Лебосан говорит об одиночестве, его слушают сеньорита Рамона и Раймундо, что из Касандульфов, все трое промокшие и жалкие, но кроме того, возможно, и счастливые, Робин Лебосан, доморощенный философ, время от времени дает себе волю и говорит:
– Одиночество не беда, Господь одинок, но в обществе не нуждается; человек, ясное дело, не Бог, это я знаю, Священное Писание говорит, что одиночество плохо, но я не верю, одиночество очищает душу, общество – загрязняет, не всегда, но часто, дьявол гнездится в сердце одинокого, это правда, но прогнать его, отпугнуть нетрудно, в безмолвии больше радости, чем в веселье, и спокойствие всегда сопутствует одинокому, разве не чувствуешь себя более всего одиноким в присутствии нежеланных людей? Человек бежит одиночества, когда боится себя самого, когда ему скучно с собой, у онаниста (прости, Монча) не может быть ни угрызений совести, ни даже скуки, онанист должен гордиться своим независимым и славным одиночеством. Мачадо говорит, что одинокое сердце – не сердце, сказано красиво, благородно, остроумно – но и только, ибо это неправда; сейчас нельзя говорить о Мачадо (об Антонио Мачадо, о других можно), так или иначе, секрет в том, чтобы жить спиной ко всему, достичь этого трудно, но это, должно быть, почти блаженство, есть только две возможности – ты хочешь одиночества и ищешь его или ты боишься одиночества, и оно находит тебя против твоей воли; в первом случае это награда, во втором – цена независимости; самое драгоценное, чем боги могут благословить человека – независимость, простите меня за мое занудство.
Дорогу пересекает Танис Гамусо с четырьмя суками: Флорой, Перлой, Мейгой и Вольворетой, вытащил их погулять, поразмять мускулы, на волков он их не пускает, очень дороги, целое состояние; кобели дешевле, Султан, Морито, Леон, Маринейро, у Царя нога сломана, они не только дешевле, но и крепче, кобелей нельзя выпустить на дорогу – передерутся, кобели сплачиваются лишь перед лицом врага, они благородны и спокойны, но иногда скучают, дерутся и грызутся, а подчас становятся опасны, так как невероятно сильны, псы Таниса весят по восемьдесят кило, Маринейро, пожалуй, потянет и на все сто, самки легче, но разница не столь велика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32