– А Долоринья выздоровела после аппендицита?
– Когда еще! Она сейчас как роза, посмотреть приятно. Робин Лебосан и Раймундо, что из Касандульфов, углубились в очень приятное и многословное философствование, сеньорита Рамона угощает их, больше говорит Робин, Раймундо немного устал, уже несколько дней он выглядит уставшим.
– Можно жить и можно притворяться, Раймундо, я не очень силен, я слаб, иду по жизни притворяясь, признаться, живу в стороне от того, чем живешь ты, мне бы, к примеру, хотелось жить полнее, но должен утешать себя – терпи! – по-моему, то, что далеко от нас, не существует, не живет, ты меня понимаешь, ось мира – наше собственное сердце и дом Мончи; того, что вдали, пожалуй, и нет: перуанского индейца, дующего в тростниковую флейту, эскимоса, свежующего тюленя, китайца, что курит опиум, – ты меня понимаешь? – негра, играющего на саксофоне, мавра, который зачаровывает змей, неаполитанца с его спагетти, мир очень тесен, жизнь коротка, Мончо Прегисас объехал земной шар, это правда, у Мончо Прегисаса была в Гуаякиле любовь, но прочие покидали наши горы лишь для войны, я и этого не делал, но никто не может доказать, что надо колесить по свету; хорошо, когда девушка играет на лютне, сидя на скамеечке у горящего камина, эти старинные обычаи давно канули в вечность, затерялись в хаосе, теперь все стало хуже, одна эпоха умирает, другая рождается, Раймундо; колос рождается и умирает каждый год, но дуб долговечнее человека, необязательно тонуть в дерьме, Раймундо, ты меня понимаешь, лучше пустить пулю в висок.
У Раймундо, что из Касандульфов, печальный вид.
– Ты говоришь о хаосе, Робин, это верно, многое никогда не восстановить, сколько ни проживем, обычаи, сметенные хаосом… не знаю; понимаешь, я вырван с корнем или вроде этого, может быть, я зря не умер молодым? Хочу сказать, более молодым, чем сейчас. Прошу вас обоих простить меня, дашь мне коньяку, Монча?
– Да, Раймундо, хочешь, поиграю?
Льет над водами Арнего, что текут, вращая жернова, разгоняя зобатых и жертв ядовитой саламандры или жабы, а также пугая умирающих; Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, голая, свистит на холме Эсбаррадо, с грудей каплет, волосы – как ветви плакучей ивы, и в руке зажат воробьишко.
– Простудишься, Катуха, воспаление легких схватишь.
– Нет, сеньор, холод по мне скользит.
Кажется, то же, что и было всегда, но здесь уже прошел ураган, оставивший в памяти боль.
– А что делать с мертвыми?
– Три обычных вещи, милая; три вещи, что делают всегда: омыть лица и похоронить, прочесть молитву и отомстить за них, нельзя убивать безнаказанно!
– Ваша правда!
Льет над водами Бермуна, ручья, который плачет, как тонущий ребенок, льет над водами пяти рек: Виньяо, что бежит с равнины Вальдо Варнейро, Аснейрос, рожденной в скалах Двух Святых Отцов, Осейры, освежающей горячую кожу монахов, Комесо, бегущую на север по дороге из Рапосы Рангада, и Бураля, где девушки Агросантиньо стирают тряпье; льет над вязами и каштанами, ивами и вишнями, мужчинами и женщинами, над дроком, и папоротником, и омелой, над живыми и мертвыми, льет над страной.
– Это единственное, что никто не может изменить.
– Слава Богу.
На похоронах дяди дона Клаудио Монтенегро мы все встретились, были напряженные минуты, когда появился гражданский губернатор, к счастью, люди вскоре успокоились, мой дядя, Клаудио Монтенегро, никому не позволял одурачить себя, ничтожного Венсеслао Кальдрагу поймал в волчий капкан, не давал ему ни есть, ни пить, ни хлеба, ни воды, тот три дня выл, когда освободили, был кротким, как кролик.
– И убежал?
– Да, сеньор, хромая, но убежал.
Мертвяк, убивший старшего из девяти Гамусо – Афуто и Сидрана Сегаде, мужа Адеги, еще жив, но долго это не продлится, между святой Мартой и святым Луисом исполнится три года, как он убил десять или двенадцать человек, а может, и больше, и сейчас от него уже несет мертвечиной, люди шарахаются, завидев его.
– Чувствуешь запах приговоренного?
Как-то утром слепой Гауденсио, возвращаясь с мессы, упал без сознания на улице, казалось, дух испустил.
– Это аккордеонист из дома Паррочи, от голода, наверно. Слепому Гауденсио дали кофе в полицейском участке, и он сразу очнулся.
– Вы ушиблись?
– Нет, сеньор, я почувствовал, что теряю сознание, и сел. Когда он вернулся в дом Паррочи, никто не знал об этом, все девки спали, его привел полицейский, который сильно кашлял.
– Пришли уже.
– Да воздаст вам Господь.
Слепой Гауденсио лег в постель и укрылся с головой, чтобы пропотеть.
– Это мне поможет, скорее всего, мне не хватило воздуха из-за неудобной позы в недобрую минуту.
К вечеру Гауденсио играл, как всегда.
– Гауденсио.
– Слушаю, дон Самуэль.
– Сыграй ту мазурку, такую красивую, ты знаешь.
– Да, сеньор, но извините, сегодня сыграть не смогу, по правде, не знаю, когда смогу.
Басилиса Дурочка из заведения Тоналейры в Ля-Корунье, говорят, что в целом мире не сыскать такой шлюхи, но это ложь, никто этого не может знать, Басилиса Дурочка посылала шоколад и табак сержанту Антемилю, пока не надоело, Басилиса Дурочка так и не узнала, что сержант Антемиль умер, думала, что непостоянен, как все мужчины, кроме Хавьерито Пертеги, но он педераст и выполняет нетрудные поручения, годится и для того, чтобы получать пинки в зад.
– Тебе не стыдно, что у тебя яйца висят?
Дон Лесмес Кабесон Ортигейра, медик, практикующий мелкую хирургию, один из шефов «Рыцарей Ля-Коруньи», упал в море в порту, там, где однажды видели кита, и утонул, возможно, его толкнули, Долоринья Алонтра смеялась, когда ей рассказали.
– Это был слюнтяй, мучитель женщин, хорошо, что утонул.
День поминовения надлежит провести мирно, раньше был обычай играть на гаите и есть на кладбище бублики, мертвым сейчас очень тяжко, и никто не должен веселиться.
– Мертвые могут иногда беседовать?
– Никогда; говорят, что мертвые со временем еще больше мертвы, но я сомневаюсь.
В День поминовения 1939 года началась уже вторая мировая война, день святого Карлоса немного позже Дня поминовения, в день святого Карлоса в том году в доме сеньориты Рамоны собираются созванные Робином Лебосаном мужчины, двадцать два кровных родича: Раймундо, что из Касандульфов, никто никогда не называет его фамилии, потому что очень больно, это история, рассказывать которую долго и мучительно, Раймундо, похоже, избегает многословия, он невесел; четверо стоящих Гамусо, то есть Танис Перельо, что может одной рукой свалить быка, жена его упала с лестницы и сломала ногу, скорее всего приняла слишком много анисовой; Рокиньо Крего де Комесанья со своим знаменитым каральо, сейчас он немного сдал, но на вид не хуже прежнего; Матиас Чуфретейро, что уже давно не танцует; Хулиан Пахароло, часы, карманные и наручные, будильники с кукушкой, настольные и стенные; Селестино Карочи и Сеферино Фурело, близнецов Гамусо, нет, потому что священники; Бенетиньо Лакрау и Салюстио Михирикейро освободили как инвалидов, старший Гамусо, Бальдомеро Афуто, как известно, убит. Три Марвиса из Бринидело, Сегундо, Эваристо и Камило, молодцы по природе и великолепно ездят на самых упрямых конях, не держась руками; отца их, Роке, нет, уже стареет, остался в Эсперело со своей португалкой; дон Камило и артиллерист Камило, у дона Камило болят уши, сильно болят, но он молчит, это и так всем известно; дон Балтасар и дон Эдуардо, братья дона Камило, адвокат и инженер; Лусио Сегаде и трое старших сыновей его – Лусио, Перфекто и Камило, нелегко было убедить их, сами хотели свершить правосудие, никого не слушая; дядя Клето, он не здоровается за руку, опасаясь микробов; безногий Маркос Альбите, который приехал, вихляя по коридору в тележке, ее толкала дурочка из Мартиньи; Гауденсио Бейра не должен быть из-за слепоты; у Поликарпо из Баганейры, дрессировщика зверей, в кармане ручной крысенок, он из уважения не вынимает его; Мончо Прегисас на деревяшке, открывший омбу, дерево с листьями, как раковины; достопочтенный дядя Эвелио, иначе Хабарин (Вепрь), и, ясное дело, Робин Лебосан; кое-кто прибыл издалека, все в шляпах, картузах или карлистских шапочках, одним тыкают, другим выкают, дон Камило в круглой шляпе, пальто с волчьим воротником; гостям прислуживают сеньорита Рамона, Адега, ее дочь Бенисья, дурочка из Мартиньи и кузины Мончо Прегисаса, Георгина и Адела, слуг сеньориты Рамоны считать нельзя, очень старые; мужчины ужинают горячим и копченой свининой или запеченным в тесте мясом, на выбор, едят сыр, на сладкое айву и засахаренную дыню, когда бьет двенадцать, дон Камило делает знак и все замолкают и закуривают, дон Камило привез сигар на всех, женщины подают кофе и водку, потом уходят на кухню, ни одна не остается подслушивать за дверью, потому что жизнью мужчин распоряжаются мужчины, женщины знают это и почитают, есть дела, о которых женщине можно говорить только в постели, с одним мужчиной, да и то не всегда.
– Встанем все. «Отче наш…»
– «Хлеб наш насущный…»
Когда снова садятся – не все, не хватает стульев, дон Камило смотрит на Робина Лебосана.
– Наш родич, Робин Лебосан Кастро де Села, который не солжет и не затемнит истины, сообщит нам.
Робин громко и очень подробно рассказывает то, что все мы уже знаем, и под конец спрашивает:
– Хотите, чтобы назвал вам имя того, кто убил Бальдомеро Афуто и Сидрана Сегаде?
– Да:
Робин опускает глаза.
– Да простит мне Бог. Его зовут Фабиан Мингела Абраган Каррупо, прозвище Моучо, на лбу у него свиная кожа, имя названо, и с этого момента ни один из нас не должен произносить его.
Молчание прервано дядей Эвелио, Хабарином:
– Говори, Камило.
Дон Камило, не произнося ни слова, с очень серьезным лицом тоже опускает глаза. От решения, хотя и ожидаемого, каждого пробрала дрожь.
– Кому велишь?
Дон Камило, так же молча, смотрит на Таниса Гамусо (Перельо), и тот поднимается и крестится.
– Да помогут мне Всевышний, апостол Сантьяго и наш родич святой Фернандес. Аминь. Когда услышите взрыв ракеты, дело будет сделано.
Сборище постепенно расходится, соблюдая порядок, три Марвиса из Бринидело уезжают тут же, путь далек; дон Валтасар и дон Эдуардо отправляются ночевать в Лалин, к своему дальнему родичу, священнику Фрейхидо, уезжают на автомобиле, ночь очень темная, тем лучше, меньше шансов, что полиция спросит пропуск; дон Камило уходит с дядей Эвелио Хабарином, артиллерист Камило ночует в доме Раймундо, что из Касандульфов, трое приезжих Гамусо проводят ночь со своим братом Танисом; все идет как надо, никто не говорит лишнего, в доме сеньориты Рамоны останется лишь Мончо Прегисас, у которого не хватает ноги, и Маркос Альбите, у которого не хватает обеих, ночь слишком глухая, чтобы безногим ходить по горам; Катуха Баинте спит, свернувшись, на крыльце, и над домом сеньориты Рамоны водворяется глубокий и безмолвный покой. Дон Камило, прежде чем уйти, велел передать попу Сеферино Гамусо, рыболову Фурело (святой Петр тоже ловил рыбу):
– Пусть отслужит мессу за упокой души того, кого я знаю. И пусть не спрашивает о том, о чем сам должен догадаться, пусть молчит как труп.
– Да, дон Камило.
Над домом сеньориты Рамоны опускается туман, стирая все произнесенные слова, еще плавающие в воздухе, одно за другим, память не сопротивляется туману, так лучше.
– Завтра поговорим?
– Нет, послезавтра, мне утром нужно в Карбалиньо.
Нельзя обвинять Дурную Козу за то, что спит с кем придется, вы знаете, кому Дурная Коза давала грудь, но не произносите его имени, каждый делает то, что ему остается делать, и никого это не касается, с кем она спит, важно только для нее самой, любая женщина вправе ложиться под кого хочет, если ей нравится. Ладно, допустим, выродков много, но этот – тот самый.
– Думаешь, Дурная Коза решилась бы спариться с кабаном?
– А тебе что до этого?
Льет без остановки со дня святого Рамона Нонато, покровителя игорного дома в Карбалиньо, на дороге в Ривадавию:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32