Сеньорита Рамона велит позвать Робина Лебосана.
– Получила письмо от Раймундо, говорит, что ему дадут отпуск.
– Хорошо.
У Робина вид озабоченный.
– Монча.
– Ну.
– Я сам не запишусь. Пусть призовут мой год. И кроме того, хочу открыть тебе тайну.
– Мне?
– Да. И никому больше. Если Фабиан Мингела придет в деревню, я его убью. То, что о нем говорят, – правда.
Сеньорита Рамона помедлила с ответом.
– Успокойся, Робин, посмотрим, что скажет Раймундо, когда приедет. Ты говорил с Сидраном Сегаде, мужем Адеги?
– Да.
– И с Бальдомеро Афуто?
– Тоже.
– И что они думают?
– Что Моучо – ничтожество, но может стать опасным, он – предатель, и кроме того, не один.
– Сколько с ним?
– Не знаю и не знаю, кто они и откуда, никогда их не видел.
– А полиции известно?
– Говорят, что не хотят ничего знать, это не их дело.
– Нет? А чье же тогда?
– Знал бы я!
Хлеб священен, есть священные вещи, которые в мире, где все навыворот, не уважают – сон, хлеб, уединение, жизнь; хлеб нельзя ни жечь, ни швырять, хлеб следует есть; если зачерствел, брось в воду, пусть куры едят; если упал на землю, поцелуй и положи там, где на него не наступят; если подаешь нищему, тоже поцелуй; хлеб священен, он как Бог, а человек – наоборот, смехотворный пискун с плохо переваренными претензиями, ощипанный и бестолковый…
Сеньорита Рамона закрыла ставни.
– Все это очень странно, совершенно не понимаю, что происходит, наверно, большинство испанцев не понимают, зачем столько крови?
Сеньорита Рамона говорит, прерывая речь паузами:
– Возможно, война с чужеземцами, что врываются в дом, благородна – к примеру, с французами в прошлом веке; не знаю, я не мужчина, женщины всегда думают иначе, возможно, благородно воевать с другими народами за территорию, но воевать за идею, которая, чего доброго, окажется ложью, и воевать между собой! Это настоящее безумие!
– Да, я думаю так же, но молчу, и ты молчи.
– Да, да, зачем говорить. Я молчу, как мертвая, хочу лишь одного, чтоб это окончилось поскорее. Люди, слепо верующие, очень опасны, есть и те, что не веруют, но притворяются, эти еще хуже, слепая вера – штопор, которым вытаскивают совесть, или консервный нож для совести… хочу только, чтобы мы скорее увидели конец этого безумия.
– Но до конца еще далеко.
– Ты думаешь?
– Уверен! Весь мир взбудоражен, и никто не хочет слушать голос разума.
Сеньорита Рамона придвигает Робину Лебосану пепельницу.
– Не бросай пепел на пол.
– Извини.
Сеньорита Рамона не может скрыть беспокойства.
– Да, правда в том, что эти ослепленные борцы тупоголовы и становятся предателями, быстро заражаются бешенством, к тому же сбиты с толку, ты понимаешь хоть что-нибудь из того, что творится? Они нервничают, злятся, а озлобленный и нервный человек хуже скорпиона.
– В конце концов, да хранит нас Господь!
Сейчас как в древности, когда шли пешком в Святую Землю и мужчины отправлялись в путь ради цвета глаз возлюбленной и цвета облаков, ради вкуса придорожных плодов, ради любого цветка с пчелой в нем, ради запаха пустынь и лугов, идем на север, идем на юг, идем быстро, еле двигаемся, гибнем и никогда не находим свой дом и так далее. Людей Мартиньо Фруиме несколько раз задерживали, когда они шли косить в Белинчон, провинция Куэнка. Помнишь те стихи Росалии де Кастро «Кастильянцы из Кастилии»? Шли косить девять мужчин и шесть женщин, одна родила по дороге, кроме того, трое детей шести-семи лет. Мартиньо Фруиме сказал своим людям:
– Вы видите, что делается, думаю, лучше вернуться домой, здесь всех убьют, ни одного не останется.
– Ладно, но говорят, что в Гальейре командуют фашисты.
– А нам что? Дом есть дом, земля есть земля, кто командир, тот и командует.
– Да, это верно.
Они находились далеко за Тахо, шли обратно ночью, ориентируясь по Полярной звезде, при свете луны, днем спали, пересекли две линии фронта и добрались до деревни Несперейра, приход Карбальейра, в Ногейра де Рамуин, там живут точильщики и такие же косари, как они сами, уходили цветущие, как розы, возвращались черные, как негры. Боже правый!
– Ты всегда верил, что дойдем живыми?
– Да…
Первый кобелек, занявшийся Долориньей Алонтрой после операции аппендицита, был дон Лесмес Кабесон Ортигейра, врач-практикант, специалист по несложной хирургии и один из шефов гражданской милиции «Рыцари Ля-Коруньи» – нечто вроде политической и патриотической стражи.
– У тебя болит это место?
– Да, сеньор.
– Потерпи, за это тебе плачу.
– Да, сеньор.
По слухам, имя дона Лесмеса связано с операциями лагеря Раты и нападением на масонские ложи «Возрождение» и «Мысль и Дело», так и бывает: тебя вовлекает во все это смерть ближних твоих, и внезапно ты оказываешься среди трупов, понимаешь, что и сам убит и лежишь на земле.
Дон Лесмес скрывает, что посещает дом Апачи, положение обязывает соблюдать форму, он сказал Долоринье, что зовут его дон Висенте и он – священник.
– Никому не говори, дочь моя, плоть слаба и грешна, сама знаешь.
– Да, сеньор.
Однажды ночью дон Лесмес поднял шум, потому что взорвалась консервная банка, как раз когда он трудился, и, ясное дело, испугался.
– Саботаж, саботаж! – ревел дон Лесмес, застегивая штаны. – Это – покушение! Попытка напасть! Это – гнездо красных!
Апача его остановила:
– Слушайте, вы, дон Лесмес, со всем моим почтением – нет здесь никаких красных, поняли? Здесь все – такие националисты, что дальше некуда, и я – первая, ни малейшего сомнения насчет моего дома не допущу, слышите? Ни малейшего! И если не извинитесь, позвоню дону Оскару, он мой хороший друг, и вы объяснитесь с ним – здесь, у меня, люди развлекаются, а не занимаются конспирацией, поняли?
Дон Лесмес поджал хвост:
– Извините, я подумал, что это бомба, поймите. Раймундо, что из Касандульфов, не знает, кто такой дон Оскар, но не спрашивает. Зачем? Разве важно то, что происходит в борделях? Мы, националисты, взяли Толедо (почему «мы»?) и освободили Алькасар; Раймундо, что из Касандульфов, замечает, что у него пульсирует в висках, наверно, температура. Франко объявлен генералиссимусом сухопутных, морских и воздушных сил, Робин Лебосан говорит, что не запишется, пусть призовут его год, каждый идет своим путем и будет идти, сеньорита Рамона ездит верхом, ест печенье и думает, думает все время; мы, националисты, у ворот Мадрида, почему, собственно, «мы»? Когда Раймундо, что из Касандульфов, приехал в отпуск в деревню, нашел сеньориту Рамону странной.
– Что с тобой?
– Ничего, а что?
– Так, подумал, что-то произошло.
Пуринью Коррего, самую старую из служанок сеньориты Рамоны, нашли утром мертвой.
– Как это случилось?
– Должно быть, умерла от старости, всех это постигает раньше или позже, некоторые до старости и не доживают.
У сеньориты Рамоны со времен отца теперь остались только Антонио Вегадекабо и Сабела Соулесин.
– И попугай.
– Ладно, и попугай, ясное дело.
Фабиан Мингела не вошел в дом Сидрана Сегаде, мужа Адеги, в дом Афуто Гамусо он тоже не входил, не решился, в обоих случаях он спрятался поблизости и подстерег момент, когда хозяева пришли домой. Фабиан Мингела (Моучо) послал десять человек схватить Сидрана и Афуто и доставить связанными. Сидран Сегаде встретил тех выстрелами, сдался, когда подожгли дом, никто не прибежал ни на звуки пальбы, ни на пламя пожара, сеньорита Рамона удержала Раймундо, что из Касандульфов, и Робина Лебосана, которые находились у нее, Адегу ударили прикладом в лицо и оставили без сознания, привязанной к дереву, Бальдомеро Афуто тоже отстреливался, и более метко, одного убил, сдался, когда схватили его жену, Лолинью, и шестерых детей, им пришлось заткнуть рты, чтобы не кусались.
– Боже, что за люди!
Фабиан Мингела, мертвяк, что убил Афуто, когда собирался убить Афуто, улыбался, как кролик, своим пленникам, у обоих руки связаны за спиной, у обоих глаза налиты кровью, и оба хранят молчание.
– Пошли!
У Фабиана Мингелы блестит свиная кожа на лбу. Попугай сеньориты Рамоны, существо других пространств и других пейзажей, кажется здесь грустным и озабоченным. У Фабиана Мингелы редкие волосы, при лунном свете мертвяк, убивший Афуто, похож на покойника.
– Никогда не думал, что так обернется?
Ни Сидран Сегаде, ни Бальдомеро Афуто не раскрывают рта. У Фабиана Мингелы лоб, как панцирь черепахи, может, еще хуже, с тех пор как все это началось, не слышно скрипа тележной оси, как ни старайся.
– Ты понимаешь, что в моей власти? Пришел мой час! У Афуто гаснет звездочка, которая загоралась на лбу – иногда была красная, как рубин, другой раз – синяя, как сапфир, или фиолетовая, как аметист, или белая, как бриллиант, – и сатана исхитрился убить его предательски, осталась только пара сотен шагов.
Фина Понтеведреска – как кофейная мельница, Фине Понтеведреске нравится плясать кубинский танец «Шевелись, Ирена», ее муж умер, так как был бесхарактерным, поэтому поезд его раздавил.
Люди Фабиана Мингелы оставили своего убитого товарища в канаве, перед этим взяли бумажник с документами, ночью были тысячи звуков и тысячи безмолвий, сокрушавших души путников и отдававшихся эхом в их сердцах. Фабиан Мингела бледен, но не больше, чем обычно, он всегда такой. Он спрашивает:
– Ну что, боишься?
Пепиньо Хурело каждое утро идет к мессе просить о милосердии.
– Правда ли, что одно из дел милосердия – погребать мертвых?
– Да, сын мой.
Пепиньо Хурело очень напуган, еле угадывает слабый лучик, дающий ему разум.
У Фабиана Мингелы борода растет кустиками, четыре волоска здесь, четыре там.
– Думаю, тебе не придется подлавливать меня в картах. Не хочешь говорить?
Руки Фабиана Мингелы похожи на улиток, влажные, холодные, бледные, как у больных на пороге смерти, почти покойничков, – дайте воздуха, у вас его много.
– Хочешь помолиться Господу Иисусу Христу? Фабиан Мингела смотрит всегда вбок, как жабы Сан-Модесто, их там три, а кажется – сотня.
– Наклал в штаны?
У Фабиана Мингелы голосок тонкий, как у семи девственниц из Священного Писания.
– Проси у меня прощения.
– Развяжи мне руки.
– Нет.
Фабиан Мингела, мертвяк, что убил Афуто, щупает себе срамные части, иногда долго их не находит.
– Говорю тебе, проси прощения.
– Развяжи мне руки.
– Нет.
Эутело, или Сиролас, тесть Таниса Гамусо, брата Афуто, притих, когда началась заваруха, есть люди, которые стреляют, и есть примирившиеся с этим; Фабиан Мингела, мертвяк, что убил также Сидрана Сегаде, мужа Адеги, и, наверно, еще дюжину, не хочет пачкать сапог, он отступает на два шага назад и стреляет Бальдомеро Афуто в спину, уже лежащему на земле стреляет в голову. Бальдомеро Марвис Вентела, он же Афуто Гамусо, напрягается и умирает без единого стона, умирает не сразу, но достойно, не успокоив, не утешив и не обрадовав убийцу. Фабиан Мингела сказал Сидрану Сегаде:
– Ты следующий, у тебя еще полчаса.
Труп Бальдомеро Афуто остался у поворота на Канисес, первым увидел его со своего дуба дрозд в неверном свете утра; птицы, когда начинается день, стрекочут как безумные, через несколько минут смолкают, ясно, занимаются своим делом, Бальдомеро Афуто лежит мертвый, кровь на спине и на голове, кровь и во рту, кровь и земля, кровь закрыла татуировку, черви быстро начнут пожирать женщину и змею, куница, что сосет кровь мертвых, внезапно убегает, словно спугнутая кем-то. Новости мчатся, как ящерицы.
– Как пыль на ветру?
– Пожалуй, или еще быстрее.
К вечеру, когда в дом Паррочи пришло известие, слепой Гауденсио играл на аккордеоне мазурку «Малютка Марианна». Гауденсио не открыл рта, играл одно и то же до утра.
– Почему не сыграешь что-нибудь другое?
– Потому что не сыграю, мазурка эта – для мертвеца, который еще не остыл.
Жизнь продолжается, но по-иному, жизнь всегда изменчива и тем более, если чувствуешь боль.
– Уже восемь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32