Подумаешь, совесть его замучила! А этот кофе запишите на мой счет и девайте его куда хотите! Я его пить не желаю.
Селестино опешил, он не знает, что делать. Он готов запустить нахалу сифоном в голову, но вовремя спохватывается: «Способность предаваться слепой ярости — признак того, что человек недалеко ушел от животного». Селестино убирает свою любимую книгу с бутылок и прячет в ящик. Да, бывают дни, когда твой ангел-хранитель поворачивается к тебе спиной и даже Ницше как будто переходит на противоположную сторону улицы.
Пабло попросил вызвать такси.
— Еще рано куда-либо ехать. Если хочешь, можем посидеть в кино, чтобы убить время.
— Как ты хочешь, Пабло. Главное, чтобы мы сидели совсем-совсем рядышком.
Таксист явился. После войны они почти все почему-то перестали носить фуражки.
— Такси ждет, сеньор.
— Благодарю. Пошли, малышка?
Пабло подает Лаурите пальто. Они садятся в машину, Лаурита шепчет:
— Вот жулье! Ты только взгляни, когда будем проезжать мимо фонаря: у него на счетчике уже шесть песет.
На углу улицы О'Донелла Мартин сталкивается с Пако.
В тот миг, когда до его слуха доносится «Привет!», он думает: «Да, Байрон прав: если у меня будет сын, я для него выберу профессию самую прозаическую — либо адвокат, либо морской разбойник».
Пако кладет ему руку на плечо.
— Ишь ты, даже запыхался. Почему меня не подождал?
У Мартина вид лунатика, он как будто бредит.
— Еще немного, и я бы его убил! Вот свинья!
— Кто?
— Да тот, хозяин бара.
— Хозяин бара? Бедняга он! Что он тебе сделал?
— Стал напоминать о деньгах. Он отлично знает, когда у меня есть деньги, я всегда плачу!
— Ну, дорогой мой, ему, видно, приспичило!
— Да, чтоб налог платить. Все они хороши. Мартин опускает глаза и тихо говорит:
— Меня сегодня из одного кафе взашей вытолкали.
— Что, побили?
— Нет, не побили, но близко к тому. Ах, Пако, я уже сыт по горло!
— Ладно, не расстраивайся, береги нервы. Куда идешь?
— Спать.
— Это самое лучшее. Хочешь, завтра встретимся?
— Как хочешь. Передашь через Фило, где ты будешь. Я к ней загляну.
— Ладно.
— Вот книга, которую ты просил. А писчей бумаги принес?
— Нет, не удалось достать. Может, завтра раздобуду.
Сеньорита Эльвира ворочается в постели, она расстроена — можно подумать, что ей не спится после чересчур роскошного ужина. Но нет, ей вспомнилось детство и позорный столб в Вильялоне — это воспоминание иногда мучает ее. Чтобы от него отделаться, сеньорита Эльвира принимается читать «Верую», пока не заснет; бывают ночи, когда это воспоминание так неотвязно, что приходится повторять «Верую» по сто пятьдесят-двести раз.
Мартин ночует у своего друга Пабло Алонсо на тахте в гардеробной. У него есть ключ от квартиры, и в уплату за гостеприимство он должен выполнять всего три условия: никогда не просить денег, никого не приводить в квартиру и уходить в полдесятого утра до одиннадцати вечера. Случай болезни не
предусмотрен.
Утром, уходя из квартиры Алонсо, Мартин отправляется на почтамт или в Испанский банк — там тепло, можно писать стихи, делая вид, будто заполняешь телеграфные бланки или приходно-расходные квитанции.
Когда Алонсо дает Мартину пиджак поприличней — а он перестает их носить почти новыми, — Мартин Марко осмеливается сунуться в холл ресторана «Палас» в послеобеденные часы. Не то чтобы его привлекала роскошь, отнюдь, просто он стремится изучать разные сферы общества.
«Как-никак жизненный опыт», — думает он.
Дон Леонсио Маэстре, усевшись на чемоданчик, закурил сигарету. Он счастлив необычайно, напевает про себя«Lа donna ё mobile», но с другими словами. В молодости дон Леонсио Маэстре как-то получил первый приз — живой цветок — на поэтических состязаниях, которые устраивались на острове Менорке, его родине.
Слова песенки, которую напевает дон Леонсио, разумеется, сложены в честь сеньориты Эльвиры.
Он, однако, озабочен тем, что, как ни верти, ударения в первом стихе оказываются не на месте. Возможны три варианта:
1. МИлаЯ ЭльвИритА!
2. МИлая ЭльвиритА!
3. МИлая ЭльвирИта!
По правде сказать, ни один нельзя признать идеальным, но первый все же лучше других; в нем по крайней мере ударения на тех же местах, что в «La donna e mobi I e».
Прикрыв глаза, дон Леонсио ни на миг не перестает думать о сеньорите Эльвире.
«Бедняжечка моя! Как ей хотелось курить! Да, Леонсио, когда ты преподносил ей эту пачку, закраснелся ты, наверно, как маков цвет…»
Дон Леонсио так упоен любовными мечтами, что не ощущает холода от обитого жестью чемоданчика под своими ягодицами.
Сеньор Суарес выходит из такси у подъезда своего дома. В хромоте его теперь чувствуется что-то вызывающее. Он поправляет пенсне и заходит в лифт. Сеньор Суарес живет вместе с матерью-старушкой, отношения у них самые нежные — по вечерам, когда он ложится спать, матушка приходит укрыть его и благословить на сон грядущий.
— Как себя чувствуешь, сыночек?
— Отлично, мамуля.
— Ну, так до завтра, если Богу будет угодно. Укройся получше, чтоб не озяб. Отдыхай, золотце.
— Спасибо, мамуля, и ты отдыхай. Поцелуй меня.
— С удовольствием, сынок. Не забудь прочитать молитвы.
— Не забуду, мамочка. До завтра.
Сеньору Суаресу лет пятьдесят, его матушке года на двадцать два больше.
Сеньор Суарес поднялся на четвертый этаж, секция В, достал ключ и отпер дверь. Он намерен переменить галстук, причесаться, сбрызнуть себя одеколоном и под каким-нибудь благовидным предлогом поскорей смотаться из дому в том же такси.
— Мамуля!
По мере того как сеньор Суарес проходит но комнатам, его голос, призывающий мать, становится все более похожим на возгласы тирольских пастухов, которых показывают в кино.
— Мамуля!
В одной из ближайших ко входу комнат горит свет, но оттуда никто не ответил.
— Мамуля! Мамуля!
Сеньор Суарес начинает нервничать.
— Мамуля! Мамуля! Ах ты, боже мой! А вот сейчас я к тебе войду! Мамуля!
Подгоняемый какой-то непонятной силой, сеньор Суарес бросается вперед по коридору. Непонятная эта сила, вероятно, не что иное, как любопытство.
— Мамуля!
Уже взявшись за ручку, сеньор Суарес тут же пятится и бегом выбегает из квартиры. На ходу он повторяет:
— Мамуля! Мамуля!
Тут он чувствует, что сердце у него стучит часто-часто: перескакивая через ступеньки, он мчится вниз по лестнице.
— Везите меня на шоссе Сан-Херонимо, напротив здания конгресса.
Таксист отвез его на шоссе Сан-Херонимо, напротив здания конгресса.
Маурисио Сеговия, досыта насмотревшись и наслушавшись, как донья Роса оскорбляет своих официантов, встал и вышел из кафе.
— Уж не знаю, кто из них гнусней — эта жирная свинья в трауре или это сборище болванов. Ох, задали бы они ей все вместе когда-нибудь хорошую взбучку!
Как все рыжие, Маурисио Сеговия добродушен, но он не выносит несправедливости. И если он убежден, что официантам следовало бы сговориться и устроить донье Росе трепку, то лишь потому, что своими глазами видел, как она над ними измывается; пусть бы расквитались с ней — око за око, — тогда можно было бы начать новый счет.
— Все дело в том, какое кому сердчишко дадено — у одних оно пухлое и мягкое, как слизняк, но есть и такие, у кого оно небольшое и твердое, как кремень.
Дон Ибрагим де Остоласа-и-Бофарулл погляделся в зеркало, вскинул голову, погладил бороду и воскликнул:
— Господа академики! Я не хотел бы дольше отвлекать ваше внимание и т. д. и т. д. (Ну, это пойдет гладко… Голову держать повыше, горделиво… Следить за манжетами, иногда они слишком вылезают наружу, будто вот-вот вспорхнут в воздух.)
Дон Ибрагим зажег трубку и принялся ходить взад-вперед по комнате. Затем остановился и, положив одну руку на спинку стула, а другую, с трубкой, воздев кверху, как свиток, который обычно держат статуи ученых господ, продолжал:
— Как можем мы допустить — а именно этого желает сеньор Клементе де Диего, — чтобы владение по праву давности считалось законным путем присвоения известных прав вследствие пользования таковыми? Тут сразу бросается в глаза недостаточная обоснованность доводов, господа академики. Прошу простить за повторение, но разрешите мне еще раз, как я делал уже неоднократно, призвать на помощь логику; без нее в мире мысли и шагу не ступишь. (Тут наверняка раздастся ропот одобрения.) Разве не очевидно, о высокочтимые коллеги, что для того, чтобы чем-либо пользоваться, надо этим владеть? По глазам вашим вижу, что вы со мной согласны. (Скорее всего, кто-нибудь из публики тихо подтвердит: «Очевидно, очевидно».) Затем, если для того, чтобы чем-либо пользоваться, надо этим владеть, то, изменив действительный залог этого предложения на страдательный, мы можем утверждать, что ничто не может быть используемо, пока оно не стало владением.
Дон Ибрагим выдвинул ногу к воображаемой рампе и изящным жестом разгладил полу халата. Простите, фрака. Потом улыбнулся.
— Итак, господа академики, поскольку для того, чтобы чем-либо пользоваться, надо этим владеть, то для того, чтобы владеть, надо сперва приобрести. Неважно, под каким предлогом; я пока всего лишь сказал «надо приобрести», ибо ничто, абсолютно ничто не может стать владением без предварительного приобретения. (Тут меня, возможно, прервут аплодисментами. Надо к этому быть готовым.)
Голос Дона Ибрагима звучал торжественно, как фагот. По другую сторону тонкой дощатой стенки возвратившийся с работы муж спрашивал у жены:
— Ну что, малышка уже покакала?
Дону Ибрагиму стало немного зябко, он поправил на шее шарф. В зеркале отразился черный галстук бабочкой, приличествующий вечернему костюму.
Дон Марио де ла Вега, издатель, куривший сигару, отправился ужинать с бакалавром, дипломированным по третьему циклу.
— Знаете, что я вам скажу? Незачем вам завтра приходить ко мне для разговора, придете прямо на работу. Я люблю решать дела вот так, на ходу.
Бакалавр сперва немного растерялся. Он хотел было заметить, что лучше бы ему приступить к работе через несколько дней, чтобы привести в порядок кое-какие дела, но подумал, что ему, чего доброго, могут вообще отказать.
— Да-да, очень благодарен, постараюсь работать как можно лучше.
— Это вам же пойдет на пользу. — Дон Марио де ла Вега улыбнулся.
— Итак, по рукам. А теперь, чтобы начало было добрым, приглашаю вас поужинать.
Глаза бакалавра затуманились.
— Ах, что вы…
Издатель предупредительно заметил:
— Ну, разумеется, если вы не заняты. Я вовсе не желаю быть назойливым.
— О нет, нет, не тревожьтесь, причем тут назойливость, совсем напротив. Я сегодня свободен.
Набравшись смелости, бакалавр добавил:
— Сегодня вечером я совершенно свободен, я в вашем полном распоряжении.
В таверне дон Марио принялся нудно объяснять, что он, мол, со своими подчиненными всегда обращается хорошо, что ему приятно, когда его подчиненные довольны, когда его подчиненные преуспевают, когда его подчиненные смотрят на него как на отца и когда его подчиненные с любовью относятся к делам типографии.
— Если между директором и подчиненными нет сотрудничества, предприятие не может преуспевать. А когда предприятие преуспевает, это выгодно для всех: для хозяина и для подчиненных. Подождите минуточку, я должен позвонить, передать одно распоряжение.
Бакалавр, выслушав разглагольствования своего нового патрона, накрепко усвоил, что ему отведена роль подчиненного. Но на тот случай, если он вдруг ничего не понял, дон Марио во время ужина уточнил:
— Вначале будете получать шестнадцать песет, но о трудовом договоре чтоб и не заикаться. Понятно?
— Да, сеньор, понятно.
Сеньор Суарес вышел из такси напротив конгресса и направился по улице Прадо в кафе, где его ждали. Чтобы унять нетерпеливое волнение, от которого у него поджилки тряслись, сеньор Суарес предпочел остановить такси, не доезжая кафе.
— Ах, милый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Селестино опешил, он не знает, что делать. Он готов запустить нахалу сифоном в голову, но вовремя спохватывается: «Способность предаваться слепой ярости — признак того, что человек недалеко ушел от животного». Селестино убирает свою любимую книгу с бутылок и прячет в ящик. Да, бывают дни, когда твой ангел-хранитель поворачивается к тебе спиной и даже Ницше как будто переходит на противоположную сторону улицы.
Пабло попросил вызвать такси.
— Еще рано куда-либо ехать. Если хочешь, можем посидеть в кино, чтобы убить время.
— Как ты хочешь, Пабло. Главное, чтобы мы сидели совсем-совсем рядышком.
Таксист явился. После войны они почти все почему-то перестали носить фуражки.
— Такси ждет, сеньор.
— Благодарю. Пошли, малышка?
Пабло подает Лаурите пальто. Они садятся в машину, Лаурита шепчет:
— Вот жулье! Ты только взгляни, когда будем проезжать мимо фонаря: у него на счетчике уже шесть песет.
На углу улицы О'Донелла Мартин сталкивается с Пако.
В тот миг, когда до его слуха доносится «Привет!», он думает: «Да, Байрон прав: если у меня будет сын, я для него выберу профессию самую прозаическую — либо адвокат, либо морской разбойник».
Пако кладет ему руку на плечо.
— Ишь ты, даже запыхался. Почему меня не подождал?
У Мартина вид лунатика, он как будто бредит.
— Еще немного, и я бы его убил! Вот свинья!
— Кто?
— Да тот, хозяин бара.
— Хозяин бара? Бедняга он! Что он тебе сделал?
— Стал напоминать о деньгах. Он отлично знает, когда у меня есть деньги, я всегда плачу!
— Ну, дорогой мой, ему, видно, приспичило!
— Да, чтоб налог платить. Все они хороши. Мартин опускает глаза и тихо говорит:
— Меня сегодня из одного кафе взашей вытолкали.
— Что, побили?
— Нет, не побили, но близко к тому. Ах, Пако, я уже сыт по горло!
— Ладно, не расстраивайся, береги нервы. Куда идешь?
— Спать.
— Это самое лучшее. Хочешь, завтра встретимся?
— Как хочешь. Передашь через Фило, где ты будешь. Я к ней загляну.
— Ладно.
— Вот книга, которую ты просил. А писчей бумаги принес?
— Нет, не удалось достать. Может, завтра раздобуду.
Сеньорита Эльвира ворочается в постели, она расстроена — можно подумать, что ей не спится после чересчур роскошного ужина. Но нет, ей вспомнилось детство и позорный столб в Вильялоне — это воспоминание иногда мучает ее. Чтобы от него отделаться, сеньорита Эльвира принимается читать «Верую», пока не заснет; бывают ночи, когда это воспоминание так неотвязно, что приходится повторять «Верую» по сто пятьдесят-двести раз.
Мартин ночует у своего друга Пабло Алонсо на тахте в гардеробной. У него есть ключ от квартиры, и в уплату за гостеприимство он должен выполнять всего три условия: никогда не просить денег, никого не приводить в квартиру и уходить в полдесятого утра до одиннадцати вечера. Случай болезни не
предусмотрен.
Утром, уходя из квартиры Алонсо, Мартин отправляется на почтамт или в Испанский банк — там тепло, можно писать стихи, делая вид, будто заполняешь телеграфные бланки или приходно-расходные квитанции.
Когда Алонсо дает Мартину пиджак поприличней — а он перестает их носить почти новыми, — Мартин Марко осмеливается сунуться в холл ресторана «Палас» в послеобеденные часы. Не то чтобы его привлекала роскошь, отнюдь, просто он стремится изучать разные сферы общества.
«Как-никак жизненный опыт», — думает он.
Дон Леонсио Маэстре, усевшись на чемоданчик, закурил сигарету. Он счастлив необычайно, напевает про себя«Lа donna ё mobile», но с другими словами. В молодости дон Леонсио Маэстре как-то получил первый приз — живой цветок — на поэтических состязаниях, которые устраивались на острове Менорке, его родине.
Слова песенки, которую напевает дон Леонсио, разумеется, сложены в честь сеньориты Эльвиры.
Он, однако, озабочен тем, что, как ни верти, ударения в первом стихе оказываются не на месте. Возможны три варианта:
1. МИлаЯ ЭльвИритА!
2. МИлая ЭльвиритА!
3. МИлая ЭльвирИта!
По правде сказать, ни один нельзя признать идеальным, но первый все же лучше других; в нем по крайней мере ударения на тех же местах, что в «La donna e mobi I e».
Прикрыв глаза, дон Леонсио ни на миг не перестает думать о сеньорите Эльвире.
«Бедняжечка моя! Как ей хотелось курить! Да, Леонсио, когда ты преподносил ей эту пачку, закраснелся ты, наверно, как маков цвет…»
Дон Леонсио так упоен любовными мечтами, что не ощущает холода от обитого жестью чемоданчика под своими ягодицами.
Сеньор Суарес выходит из такси у подъезда своего дома. В хромоте его теперь чувствуется что-то вызывающее. Он поправляет пенсне и заходит в лифт. Сеньор Суарес живет вместе с матерью-старушкой, отношения у них самые нежные — по вечерам, когда он ложится спать, матушка приходит укрыть его и благословить на сон грядущий.
— Как себя чувствуешь, сыночек?
— Отлично, мамуля.
— Ну, так до завтра, если Богу будет угодно. Укройся получше, чтоб не озяб. Отдыхай, золотце.
— Спасибо, мамуля, и ты отдыхай. Поцелуй меня.
— С удовольствием, сынок. Не забудь прочитать молитвы.
— Не забуду, мамочка. До завтра.
Сеньору Суаресу лет пятьдесят, его матушке года на двадцать два больше.
Сеньор Суарес поднялся на четвертый этаж, секция В, достал ключ и отпер дверь. Он намерен переменить галстук, причесаться, сбрызнуть себя одеколоном и под каким-нибудь благовидным предлогом поскорей смотаться из дому в том же такси.
— Мамуля!
По мере того как сеньор Суарес проходит но комнатам, его голос, призывающий мать, становится все более похожим на возгласы тирольских пастухов, которых показывают в кино.
— Мамуля!
В одной из ближайших ко входу комнат горит свет, но оттуда никто не ответил.
— Мамуля! Мамуля!
Сеньор Суарес начинает нервничать.
— Мамуля! Мамуля! Ах ты, боже мой! А вот сейчас я к тебе войду! Мамуля!
Подгоняемый какой-то непонятной силой, сеньор Суарес бросается вперед по коридору. Непонятная эта сила, вероятно, не что иное, как любопытство.
— Мамуля!
Уже взявшись за ручку, сеньор Суарес тут же пятится и бегом выбегает из квартиры. На ходу он повторяет:
— Мамуля! Мамуля!
Тут он чувствует, что сердце у него стучит часто-часто: перескакивая через ступеньки, он мчится вниз по лестнице.
— Везите меня на шоссе Сан-Херонимо, напротив здания конгресса.
Таксист отвез его на шоссе Сан-Херонимо, напротив здания конгресса.
Маурисио Сеговия, досыта насмотревшись и наслушавшись, как донья Роса оскорбляет своих официантов, встал и вышел из кафе.
— Уж не знаю, кто из них гнусней — эта жирная свинья в трауре или это сборище болванов. Ох, задали бы они ей все вместе когда-нибудь хорошую взбучку!
Как все рыжие, Маурисио Сеговия добродушен, но он не выносит несправедливости. И если он убежден, что официантам следовало бы сговориться и устроить донье Росе трепку, то лишь потому, что своими глазами видел, как она над ними измывается; пусть бы расквитались с ней — око за око, — тогда можно было бы начать новый счет.
— Все дело в том, какое кому сердчишко дадено — у одних оно пухлое и мягкое, как слизняк, но есть и такие, у кого оно небольшое и твердое, как кремень.
Дон Ибрагим де Остоласа-и-Бофарулл погляделся в зеркало, вскинул голову, погладил бороду и воскликнул:
— Господа академики! Я не хотел бы дольше отвлекать ваше внимание и т. д. и т. д. (Ну, это пойдет гладко… Голову держать повыше, горделиво… Следить за манжетами, иногда они слишком вылезают наружу, будто вот-вот вспорхнут в воздух.)
Дон Ибрагим зажег трубку и принялся ходить взад-вперед по комнате. Затем остановился и, положив одну руку на спинку стула, а другую, с трубкой, воздев кверху, как свиток, который обычно держат статуи ученых господ, продолжал:
— Как можем мы допустить — а именно этого желает сеньор Клементе де Диего, — чтобы владение по праву давности считалось законным путем присвоения известных прав вследствие пользования таковыми? Тут сразу бросается в глаза недостаточная обоснованность доводов, господа академики. Прошу простить за повторение, но разрешите мне еще раз, как я делал уже неоднократно, призвать на помощь логику; без нее в мире мысли и шагу не ступишь. (Тут наверняка раздастся ропот одобрения.) Разве не очевидно, о высокочтимые коллеги, что для того, чтобы чем-либо пользоваться, надо этим владеть? По глазам вашим вижу, что вы со мной согласны. (Скорее всего, кто-нибудь из публики тихо подтвердит: «Очевидно, очевидно».) Затем, если для того, чтобы чем-либо пользоваться, надо этим владеть, то, изменив действительный залог этого предложения на страдательный, мы можем утверждать, что ничто не может быть используемо, пока оно не стало владением.
Дон Ибрагим выдвинул ногу к воображаемой рампе и изящным жестом разгладил полу халата. Простите, фрака. Потом улыбнулся.
— Итак, господа академики, поскольку для того, чтобы чем-либо пользоваться, надо этим владеть, то для того, чтобы владеть, надо сперва приобрести. Неважно, под каким предлогом; я пока всего лишь сказал «надо приобрести», ибо ничто, абсолютно ничто не может стать владением без предварительного приобретения. (Тут меня, возможно, прервут аплодисментами. Надо к этому быть готовым.)
Голос Дона Ибрагима звучал торжественно, как фагот. По другую сторону тонкой дощатой стенки возвратившийся с работы муж спрашивал у жены:
— Ну что, малышка уже покакала?
Дону Ибрагиму стало немного зябко, он поправил на шее шарф. В зеркале отразился черный галстук бабочкой, приличествующий вечернему костюму.
Дон Марио де ла Вега, издатель, куривший сигару, отправился ужинать с бакалавром, дипломированным по третьему циклу.
— Знаете, что я вам скажу? Незачем вам завтра приходить ко мне для разговора, придете прямо на работу. Я люблю решать дела вот так, на ходу.
Бакалавр сперва немного растерялся. Он хотел было заметить, что лучше бы ему приступить к работе через несколько дней, чтобы привести в порядок кое-какие дела, но подумал, что ему, чего доброго, могут вообще отказать.
— Да-да, очень благодарен, постараюсь работать как можно лучше.
— Это вам же пойдет на пользу. — Дон Марио де ла Вега улыбнулся.
— Итак, по рукам. А теперь, чтобы начало было добрым, приглашаю вас поужинать.
Глаза бакалавра затуманились.
— Ах, что вы…
Издатель предупредительно заметил:
— Ну, разумеется, если вы не заняты. Я вовсе не желаю быть назойливым.
— О нет, нет, не тревожьтесь, причем тут назойливость, совсем напротив. Я сегодня свободен.
Набравшись смелости, бакалавр добавил:
— Сегодня вечером я совершенно свободен, я в вашем полном распоряжении.
В таверне дон Марио принялся нудно объяснять, что он, мол, со своими подчиненными всегда обращается хорошо, что ему приятно, когда его подчиненные довольны, когда его подчиненные преуспевают, когда его подчиненные смотрят на него как на отца и когда его подчиненные с любовью относятся к делам типографии.
— Если между директором и подчиненными нет сотрудничества, предприятие не может преуспевать. А когда предприятие преуспевает, это выгодно для всех: для хозяина и для подчиненных. Подождите минуточку, я должен позвонить, передать одно распоряжение.
Бакалавр, выслушав разглагольствования своего нового патрона, накрепко усвоил, что ему отведена роль подчиненного. Но на тот случай, если он вдруг ничего не понял, дон Марио во время ужина уточнил:
— Вначале будете получать шестнадцать песет, но о трудовом договоре чтоб и не заикаться. Понятно?
— Да, сеньор, понятно.
Сеньор Суарес вышел из такси напротив конгресса и направился по улице Прадо в кафе, где его ждали. Чтобы унять нетерпеливое волнение, от которого у него поджилки тряслись, сеньор Суарес предпочел остановить такси, не доезжая кафе.
— Ах, милый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34