На стене красуются в трех одинаковых золоченых рамах вышитая на альпака «Тайная вечеря», литография, изображающая мадонну Мурильо, и свадебная фотография — улыбающаяся Паулина в белой фате и черном платье и сеньор Рамон с торчащими усами, в фетровой шляпе и при золотой цепочке.
Мартин идет по улице Алькантара до квартала, где стоят шале, сворачивает по улице Айалы и подзывает сторожа.
— Спокойной ночи, сеньорито.
— Да уж, спокойной! Куда там!
При свете лампочки видна табличка с надписью «Вилла Фило». У Мартина еще сохранились смутные, как бы затушеванные чувства родственной привязанности. Да, нехорошо получилось у него с сестрой… Ладно! Что сделано, то сделано, вода спала — мельница молоть не будет. В конце концов, его сестра не икона, чтоб на нее молиться. Любовь — это такая штука, Бог весть где она кончается. И где начинается. Какую-нибудь собачонку можно любить сильней, чем родную мать. Да, сестра… Ба! Мужчина, когда его пригреют, уже не различает, кто да что. Мы, мужчины, в этом смысле недалеко ушли от животных.
Буквы в надписи «Вилла Фило» черные, резкие, холодные, чересчур прямые, вовсе не изящные.
— Вы уж меня извините, я еще пройдусь на улицу Монтеса.
— Как вам угодно, сеньорито.
Мартин размышляет: «Какой подонок этот сторож, да и все сторожа — подонки, без расчета не улыбнутся и не рассердятся. Если б он знал, что у меня ни гроша в кармане, он вытолкнул бы меня взашей, палку бы обломал о мою спину».
Лежа в постели, донья Мария, квартирующая в цокольном этаже, беседует с мужем. Донье Марии лет сорок, может, сорок два. Муж ее с виду лет на шесть старше.
— Слушай, Пепе.
— Что?
— По-моему, ты стал ко мне равнодушней.
— Вовсе нет!
— А мне кажется, да.
— Вот еще выдумала!
Дон Хосе Сьерра относится к жене ни хорошо ни плохо; она для него как мебель, с которой человек иногда, по странной прихоти, разговаривает, будто с существом одушевленным.
— Слушай, Пепе.
— Что?
— Кто выиграет войну?
— А тебе что до того? Брось ты думать об этих вещах, лучше спи.
Донья Мария принимается смотреть в потолок. Немного погодя снова заговаривает с мужем:
— Слушай, Пепе.
— Что?
— Может, взять это самое?
— Ладно уж, бери что хочешь.
На улице Монтеса надо толкнуть калитку, войти в садик и постучать в дверь костяшками пальцев. Звонок там без кнопки, а торчащий железный стерженек иногда ударяет током. Мартину это известно по опыту.
— Привет, донья Хесуса! Как поживаете?
— Неплохо. А ты, сынок?
— Как видите! Скажите, пожалуйста, Марухита здесь?
— Нет, сынок. Нынче вечером не вернулась, я и сама беспокоюсь. Да, наверно, скоро придет. Хочешь подождать ее?
— Пожалуй, подожду. Дел у меня не так уж много!
Донья Хесуса — полная, добродушная, приветливая женщина, в молодости, видимо, была недурна собой, волосы у нее выкрашены в рыжий цвет. Она очень подвижна и предприимчива.
— Ладно, проходи, посидишь с нами на кухне, ты же свой человек.
— Ну да…
Вокруг плиты, на которой в нескольких кастрюлях греется вода, пять-шесть девиц, скучая, дремлют, на их лицах не прочтешь ни печали, ни радости — полное равнодушие.
— Холод какой!
— Да, а у нас тут неплохо, правда?
— Я думаю! Очень даже неплохо! Донья Хесуса подходит к Мартину.
— Слушай, садись-ка поближе к плите, ты совсем озяб. Пальто у тебя есть?
— Да нет.
— Вот бедняга!
Мартину сострадание неприятно. В душе Мартин тоже немного ницшеанец.
— Послушайте, донья Хесуса, а Уругвайки тоже нет?
— Она-то есть, да занята — пришла с мужчиной, и они заперлись на всю ночь.
— Вот как!
— Послушай, можно тебя спросить, зачем тебе понадобилась Марухита? Хочешь побыть с ней?
— Нет… Я хотел кое-что ей сказать.
— Ладно уж, не дури. У тебя что… с деньгами плохо?
Мартин Марко улыбается, он уже начал отогреваться.
— Плохо — не то слово, донья Хесуса, хуже некуда!
— Ох и глуп ты, милый мой. Мы старые друзья, и ты мне не доверяешь, а ведь я так любила бедную твою мать, царство ей небесное!
Донья Хесуса хлопает по плечу худенькую девушку, которая, греясь у огня, читает роман.
— Знаешь что, Пура, ступай-ка ты с ним. Тебе ведь нездоровится? Идите, ложитесь, и можешь уже не спускаться. Ни о чем не беспокойся, завтра я постараюсь, чтобы ты была не в убытке.
Пура, которой нездоровится, смотрит на Мартина с улыбкой. Она молода, очень миловидна, изящна, немного бледна, под глазами круги, в ней есть что-то от порочной девственницы.
Мартин пожимает руку донье Хесусе.
— Большое спасибо, донья Хесуса, вы ко мне всегда так добры!
— Молчи, баловник, ты же знаешь, ты для меня как сын.
Наверх по лестнице, тремя этажами выше, комнатка на чердаке.
Кровать, умывальник, зеркальце в белой раме, вешалка и стул.
Мужчина и женщина.
Когда нет любви, ищи хоть тепла. Пура и Мартин накидали на кровать всю свою одежду, чтоб было теплей. Погасили свет и («Нет, нет. Лежи тихонько, тихонечко»)… уснули, обнявшись, как новобрачные.
С улицы время от времени доносились протяжные окрики ночных сторожей.
За фанерной перегородкой слышался скрип матраца, бессмысленный и откровенный, как пение цикад.
К половине второго, к двум часам ночи мрак густо ложится на загадочно притихший город.
Тысячи мужчин спят, обняв своих жен, не думая о трудном жестоком дне, который поджидает их, притаясь, как хищный зверь, за немногими оставшимися часами.
Сотни и сотни холостяков предаются тайному, возвышенному и изысканному пороку одиночества.
А десятки девушек ждут — чего ждут, Господи, зачем Ты их обольщаешь иллюзиями? — ждут, упиваясь золотыми мечтами…
Глава пятая
Вечером, к половине девятого, а иногда и раньше, Хулита обычно возвращается домой.
Добрый вечер, дочка!
Добрый вечер, мама!
Мать оглядывает ее с головы до ног, сияя глупой гордостью.
— Где ж это ты пропадала?
Девушка кладет шляпу на пианино и перед зеркалом взбивает прическу. Говорит она рассеянно, не глядя на мать.
— Да так, в разных местах.
Умильным голоском, словно желая подольститься, мать ее укоряет:
— В разных местах! Целые дни проводишь где-то на улице, а потом приходишь и мне ничего не рассказываешь, мне, которой так приятно знать о твоих делах! Твоей матери, которая так тебя любит…
Девушка подкрашивает губы, глядясь в зеркальце пудреницы.
— А где папа?
— Не знаю. Ушел довольно давно, он, наверно, скоро вернется. Почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Вдруг вспомнила о нем, потому что видела его на улице.
— Надо же — встретились в таком большом городе.
— Подумаешь, пятачок! Я встретила папу на улице Санта-Энграсия. Выходила от фотографа, снялась там.
— А мне ничего не сказала.
— Хотела сделать тебе сюрприз… Папа входил в тот же дом, там, кажется живет какой-то его друг, который заболел.
Девушка в зеркальце наблюдает за матерью. Иногда ей думается, что у матери глупое лицо.
— И он мне ни слова не сказал!
Донья Виси грустнеет.
— Вы никогда мне ничего не рассказываете. Хулита с улыбкой подходит поцеловать мать.
— Какая ты славная, моя старушка!
Донья Виси целует ее, потом откидывает голову и округляет брови.
— Фу, от тебя пахнет табаком!
Хулита надувает губки.
— Я не курила, ты прекрасно знаешь, что я не курю, я считаю, что это не женственно.
Мать пытается сделать строгое лицо.
— Так что же это? Тебя кто-то целовал?
— Ради Бога, мама! За кого ты меня принимаешь?
Бедная женщина берет Хулиту за руки.
— Прости, доченька, ты права. Какие глупости я говорю!
На секунду она задумывается, потом произносит тихо, будто сама с собой разговаривая:
— Просто мерещится мне, что мою старшую доченьку повсюду поджидают опасности…
Хулита роняет две слезинки.
— Странные вещи ты говоришь!
Мать улыбается, немного через силу, и гладит девушку по голове.
— Ладно, перестань, ты ведь уже не маленькая. Не обращай на меня внимания, я это в шутку сказала.
Хулита глядит рассеянно, она как будто не слышит.
— Мама…
— Что, доченька?
Дон Пабло думает о том, что родственники жены пришли морочить ему голову, испортили весь вечер. В эти часы он обычно уже сидел в кафе доньи Росы, попивал шоколад.
Племянницу жены зовут Анита, ее мужа — Фидель. Анита — дочка брата доньи Пуры, чиновника аюнтамьенто в Сарагосе, он еще получил орден Благотворительного общества за то, что однажды вытащил из Эбро утопавшую даму, которая оказалась кузиной председателя собрания депутатов. Фидель, муж Аниты, держит кондитерскую в Уэске. Они приехали в Мадрид на несколько дней — свадебное путешествие.
Фидель — молодой человек с усиками и в светло-зеленом галстуке. В Сарагосе он с полгода назад получил приз на конкурсе исполнителей танго, и в тот же вечер его познакомили с девушкой, которая теперь стала его женой.
Отец Фиделя, тоже кондитер, был человеком совсем неотесанным, принимал как слабительное песок, и все его разговоры были лишь об урожае да о пресвятой деве де Пилар. Но, воображая себя очень образованным и деловым человеком, заказал два сорта визитных карточек; на одних стояло: «Хоакин Бустаманте. Коммерсант», а на других было напечатано готическим шрифтом: «Хоакин Бустаманте Вале. Автор проекта «Необходимо удвоить продукцию сельского хозяйства Испании». После его смерти осталась чертова гибель обтрепанных листов бумаги с цифрами и чертежами; он мечтал удвоить урожаи, применив изобретенную им систему: нагромождение террас с плодородной землей, которые бы орошались водой из артезианских колодцев и получали больше солнечных лучей благодаря системе зеркал.
Отец Фиделя изменил название кондитерской, когда унаследовал ее от старшего брата, погибшего в 1898 году на Филиппинах. Прежде на ее вывеске значилось «Усладительница», это название он счел недостаточно многозначительным и поставил другое: «На земле наших предков». Целых полгода придумывал он это название, набралось не менее трехсот вариантов, все примерно в таком же стиле.
Во времена Республики, когда отец умер, Фидель снова переменил название кондитерской, теперь на вывеске стояло: «Золотой шербет».
— Вовсе ни к чему давать кондитерским названия с политическим смыслом, — говорил он.
Тонкая интуиция подсказывала Фиделю, что вывеска «На земле наших предков» была связана с определенным направлением ума.
— Наше дело — сбывать всем без различия сдобные булочки и птицу. И республиканцы, и карлисты платят нам одними и теми же песетами.
Как вы уже знаете, молодые приехали в Мадрид провести здесь медовый месяц и сочли своим долгом нанести тетушке длительный визит. Дон Пабло прямо не знал, как от них избавиться.
— Стало быть, Мадрид вам понравился?
— Да, очень…
Проходит несколько секунд, затем дон Пабло говорит:
— Что ж, это хорошо!
Донья Пура уже без сил. А юная парочка будто ничего не замечает.
Викторита отправилась на улицу Фуэнкарраль, в молочную доньи Рамоны Брагадо, бывшей возлюбленной того господина, который дважды был заместителем министра финансов.
— Привет, Викторита! Как я рада тебя видеть!
— Привет, донья Рамона.
Донья Рамона умильно, медоточиво улыбается.
— Я так и знала, что моя девочка обязательно придет!
Викторита тоже пытается улыбнуться.
— Да, сразу видно, что вы к этим делам привычны.
— Что ты сказала?
— Да так, ничего.
— Аи, дочка, какая же ты подозрительная!
Викторита сбросила пальто, ворот блузки у нее расстегнут, взгляд странный — — то ли умоляющий, покорный, но, может, и отчаянный.
— Ну что, хороша я?
— Да что ты, дочка, что с тобой?
— Ничего, со мной ничего.
Донья Рамона, отведя глаза в сторону, попыталась пустить в ход свои испытанные приемчики сводни.
— Ладно, ладно! Не капризничай, как маленькая. Заходи, поиграешь в карты с моими племянницами.
Викторита поднялась.
— Нет, донья Рамона. Мне некогда. Меня ждет мой жених. Мне, знаете ли, уже осточертело кружить вокруг да около, как осел у нории .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Мартин идет по улице Алькантара до квартала, где стоят шале, сворачивает по улице Айалы и подзывает сторожа.
— Спокойной ночи, сеньорито.
— Да уж, спокойной! Куда там!
При свете лампочки видна табличка с надписью «Вилла Фило». У Мартина еще сохранились смутные, как бы затушеванные чувства родственной привязанности. Да, нехорошо получилось у него с сестрой… Ладно! Что сделано, то сделано, вода спала — мельница молоть не будет. В конце концов, его сестра не икона, чтоб на нее молиться. Любовь — это такая штука, Бог весть где она кончается. И где начинается. Какую-нибудь собачонку можно любить сильней, чем родную мать. Да, сестра… Ба! Мужчина, когда его пригреют, уже не различает, кто да что. Мы, мужчины, в этом смысле недалеко ушли от животных.
Буквы в надписи «Вилла Фило» черные, резкие, холодные, чересчур прямые, вовсе не изящные.
— Вы уж меня извините, я еще пройдусь на улицу Монтеса.
— Как вам угодно, сеньорито.
Мартин размышляет: «Какой подонок этот сторож, да и все сторожа — подонки, без расчета не улыбнутся и не рассердятся. Если б он знал, что у меня ни гроша в кармане, он вытолкнул бы меня взашей, палку бы обломал о мою спину».
Лежа в постели, донья Мария, квартирующая в цокольном этаже, беседует с мужем. Донье Марии лет сорок, может, сорок два. Муж ее с виду лет на шесть старше.
— Слушай, Пепе.
— Что?
— По-моему, ты стал ко мне равнодушней.
— Вовсе нет!
— А мне кажется, да.
— Вот еще выдумала!
Дон Хосе Сьерра относится к жене ни хорошо ни плохо; она для него как мебель, с которой человек иногда, по странной прихоти, разговаривает, будто с существом одушевленным.
— Слушай, Пепе.
— Что?
— Кто выиграет войну?
— А тебе что до того? Брось ты думать об этих вещах, лучше спи.
Донья Мария принимается смотреть в потолок. Немного погодя снова заговаривает с мужем:
— Слушай, Пепе.
— Что?
— Может, взять это самое?
— Ладно уж, бери что хочешь.
На улице Монтеса надо толкнуть калитку, войти в садик и постучать в дверь костяшками пальцев. Звонок там без кнопки, а торчащий железный стерженек иногда ударяет током. Мартину это известно по опыту.
— Привет, донья Хесуса! Как поживаете?
— Неплохо. А ты, сынок?
— Как видите! Скажите, пожалуйста, Марухита здесь?
— Нет, сынок. Нынче вечером не вернулась, я и сама беспокоюсь. Да, наверно, скоро придет. Хочешь подождать ее?
— Пожалуй, подожду. Дел у меня не так уж много!
Донья Хесуса — полная, добродушная, приветливая женщина, в молодости, видимо, была недурна собой, волосы у нее выкрашены в рыжий цвет. Она очень подвижна и предприимчива.
— Ладно, проходи, посидишь с нами на кухне, ты же свой человек.
— Ну да…
Вокруг плиты, на которой в нескольких кастрюлях греется вода, пять-шесть девиц, скучая, дремлют, на их лицах не прочтешь ни печали, ни радости — полное равнодушие.
— Холод какой!
— Да, а у нас тут неплохо, правда?
— Я думаю! Очень даже неплохо! Донья Хесуса подходит к Мартину.
— Слушай, садись-ка поближе к плите, ты совсем озяб. Пальто у тебя есть?
— Да нет.
— Вот бедняга!
Мартину сострадание неприятно. В душе Мартин тоже немного ницшеанец.
— Послушайте, донья Хесуса, а Уругвайки тоже нет?
— Она-то есть, да занята — пришла с мужчиной, и они заперлись на всю ночь.
— Вот как!
— Послушай, можно тебя спросить, зачем тебе понадобилась Марухита? Хочешь побыть с ней?
— Нет… Я хотел кое-что ей сказать.
— Ладно уж, не дури. У тебя что… с деньгами плохо?
Мартин Марко улыбается, он уже начал отогреваться.
— Плохо — не то слово, донья Хесуса, хуже некуда!
— Ох и глуп ты, милый мой. Мы старые друзья, и ты мне не доверяешь, а ведь я так любила бедную твою мать, царство ей небесное!
Донья Хесуса хлопает по плечу худенькую девушку, которая, греясь у огня, читает роман.
— Знаешь что, Пура, ступай-ка ты с ним. Тебе ведь нездоровится? Идите, ложитесь, и можешь уже не спускаться. Ни о чем не беспокойся, завтра я постараюсь, чтобы ты была не в убытке.
Пура, которой нездоровится, смотрит на Мартина с улыбкой. Она молода, очень миловидна, изящна, немного бледна, под глазами круги, в ней есть что-то от порочной девственницы.
Мартин пожимает руку донье Хесусе.
— Большое спасибо, донья Хесуса, вы ко мне всегда так добры!
— Молчи, баловник, ты же знаешь, ты для меня как сын.
Наверх по лестнице, тремя этажами выше, комнатка на чердаке.
Кровать, умывальник, зеркальце в белой раме, вешалка и стул.
Мужчина и женщина.
Когда нет любви, ищи хоть тепла. Пура и Мартин накидали на кровать всю свою одежду, чтоб было теплей. Погасили свет и («Нет, нет. Лежи тихонько, тихонечко»)… уснули, обнявшись, как новобрачные.
С улицы время от времени доносились протяжные окрики ночных сторожей.
За фанерной перегородкой слышался скрип матраца, бессмысленный и откровенный, как пение цикад.
К половине второго, к двум часам ночи мрак густо ложится на загадочно притихший город.
Тысячи мужчин спят, обняв своих жен, не думая о трудном жестоком дне, который поджидает их, притаясь, как хищный зверь, за немногими оставшимися часами.
Сотни и сотни холостяков предаются тайному, возвышенному и изысканному пороку одиночества.
А десятки девушек ждут — чего ждут, Господи, зачем Ты их обольщаешь иллюзиями? — ждут, упиваясь золотыми мечтами…
Глава пятая
Вечером, к половине девятого, а иногда и раньше, Хулита обычно возвращается домой.
Добрый вечер, дочка!
Добрый вечер, мама!
Мать оглядывает ее с головы до ног, сияя глупой гордостью.
— Где ж это ты пропадала?
Девушка кладет шляпу на пианино и перед зеркалом взбивает прическу. Говорит она рассеянно, не глядя на мать.
— Да так, в разных местах.
Умильным голоском, словно желая подольститься, мать ее укоряет:
— В разных местах! Целые дни проводишь где-то на улице, а потом приходишь и мне ничего не рассказываешь, мне, которой так приятно знать о твоих делах! Твоей матери, которая так тебя любит…
Девушка подкрашивает губы, глядясь в зеркальце пудреницы.
— А где папа?
— Не знаю. Ушел довольно давно, он, наверно, скоро вернется. Почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Вдруг вспомнила о нем, потому что видела его на улице.
— Надо же — встретились в таком большом городе.
— Подумаешь, пятачок! Я встретила папу на улице Санта-Энграсия. Выходила от фотографа, снялась там.
— А мне ничего не сказала.
— Хотела сделать тебе сюрприз… Папа входил в тот же дом, там, кажется живет какой-то его друг, который заболел.
Девушка в зеркальце наблюдает за матерью. Иногда ей думается, что у матери глупое лицо.
— И он мне ни слова не сказал!
Донья Виси грустнеет.
— Вы никогда мне ничего не рассказываете. Хулита с улыбкой подходит поцеловать мать.
— Какая ты славная, моя старушка!
Донья Виси целует ее, потом откидывает голову и округляет брови.
— Фу, от тебя пахнет табаком!
Хулита надувает губки.
— Я не курила, ты прекрасно знаешь, что я не курю, я считаю, что это не женственно.
Мать пытается сделать строгое лицо.
— Так что же это? Тебя кто-то целовал?
— Ради Бога, мама! За кого ты меня принимаешь?
Бедная женщина берет Хулиту за руки.
— Прости, доченька, ты права. Какие глупости я говорю!
На секунду она задумывается, потом произносит тихо, будто сама с собой разговаривая:
— Просто мерещится мне, что мою старшую доченьку повсюду поджидают опасности…
Хулита роняет две слезинки.
— Странные вещи ты говоришь!
Мать улыбается, немного через силу, и гладит девушку по голове.
— Ладно, перестань, ты ведь уже не маленькая. Не обращай на меня внимания, я это в шутку сказала.
Хулита глядит рассеянно, она как будто не слышит.
— Мама…
— Что, доченька?
Дон Пабло думает о том, что родственники жены пришли морочить ему голову, испортили весь вечер. В эти часы он обычно уже сидел в кафе доньи Росы, попивал шоколад.
Племянницу жены зовут Анита, ее мужа — Фидель. Анита — дочка брата доньи Пуры, чиновника аюнтамьенто в Сарагосе, он еще получил орден Благотворительного общества за то, что однажды вытащил из Эбро утопавшую даму, которая оказалась кузиной председателя собрания депутатов. Фидель, муж Аниты, держит кондитерскую в Уэске. Они приехали в Мадрид на несколько дней — свадебное путешествие.
Фидель — молодой человек с усиками и в светло-зеленом галстуке. В Сарагосе он с полгода назад получил приз на конкурсе исполнителей танго, и в тот же вечер его познакомили с девушкой, которая теперь стала его женой.
Отец Фиделя, тоже кондитер, был человеком совсем неотесанным, принимал как слабительное песок, и все его разговоры были лишь об урожае да о пресвятой деве де Пилар. Но, воображая себя очень образованным и деловым человеком, заказал два сорта визитных карточек; на одних стояло: «Хоакин Бустаманте. Коммерсант», а на других было напечатано готическим шрифтом: «Хоакин Бустаманте Вале. Автор проекта «Необходимо удвоить продукцию сельского хозяйства Испании». После его смерти осталась чертова гибель обтрепанных листов бумаги с цифрами и чертежами; он мечтал удвоить урожаи, применив изобретенную им систему: нагромождение террас с плодородной землей, которые бы орошались водой из артезианских колодцев и получали больше солнечных лучей благодаря системе зеркал.
Отец Фиделя изменил название кондитерской, когда унаследовал ее от старшего брата, погибшего в 1898 году на Филиппинах. Прежде на ее вывеске значилось «Усладительница», это название он счел недостаточно многозначительным и поставил другое: «На земле наших предков». Целых полгода придумывал он это название, набралось не менее трехсот вариантов, все примерно в таком же стиле.
Во времена Республики, когда отец умер, Фидель снова переменил название кондитерской, теперь на вывеске стояло: «Золотой шербет».
— Вовсе ни к чему давать кондитерским названия с политическим смыслом, — говорил он.
Тонкая интуиция подсказывала Фиделю, что вывеска «На земле наших предков» была связана с определенным направлением ума.
— Наше дело — сбывать всем без различия сдобные булочки и птицу. И республиканцы, и карлисты платят нам одними и теми же песетами.
Как вы уже знаете, молодые приехали в Мадрид провести здесь медовый месяц и сочли своим долгом нанести тетушке длительный визит. Дон Пабло прямо не знал, как от них избавиться.
— Стало быть, Мадрид вам понравился?
— Да, очень…
Проходит несколько секунд, затем дон Пабло говорит:
— Что ж, это хорошо!
Донья Пура уже без сил. А юная парочка будто ничего не замечает.
Викторита отправилась на улицу Фуэнкарраль, в молочную доньи Рамоны Брагадо, бывшей возлюбленной того господина, который дважды был заместителем министра финансов.
— Привет, Викторита! Как я рада тебя видеть!
— Привет, донья Рамона.
Донья Рамона умильно, медоточиво улыбается.
— Я так и знала, что моя девочка обязательно придет!
Викторита тоже пытается улыбнуться.
— Да, сразу видно, что вы к этим делам привычны.
— Что ты сказала?
— Да так, ничего.
— Аи, дочка, какая же ты подозрительная!
Викторита сбросила пальто, ворот блузки у нее расстегнут, взгляд странный — — то ли умоляющий, покорный, но, может, и отчаянный.
— Ну что, хороша я?
— Да что ты, дочка, что с тобой?
— Ничего, со мной ничего.
Донья Рамона, отведя глаза в сторону, попыталась пустить в ход свои испытанные приемчики сводни.
— Ладно, ладно! Не капризничай, как маленькая. Заходи, поиграешь в карты с моими племянницами.
Викторита поднялась.
— Нет, донья Рамона. Мне некогда. Меня ждет мой жених. Мне, знаете ли, уже осточертело кружить вокруг да около, как осел у нории .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34