На седьмой, в ложе кинотеатра «Бильбао», он обнял ее за талию и прошептал на ухо:
— Нас здесь никто не видит, Виси… дорогая моя Виси… жизнь моя.
Она, уронив голову на его плечо, проговорила тоненьким, еле слышным голоском, который прерывался от волнения:
— Ах, Альфредо, как я счастлива!
У Альфредо-Ангуло Эчеварриа застучало в висках, закружилась, как в горячке, голова и сердце учащенно забилось.
«Это надпочечники. Да, это надпочечники выделяют избыток адреналина».
Третья из дочерей, Эсперанса, быстрая, как ласточка, робкая, как голубка. Есть, конечно, и у нее свои штучки, но она знает, что ей к лицу роль будущей супруги, — она говорит мало, нежнейшим голоском, всем повторяет одно и то же:
— Как ты хочешь, я сделаю все, как ты хочешь. Жених Агустин Родригес Сильва старше ее на пятнадцать лет, он владелец аптеки на улице Майор.
Отец девушки в восторге, будущий зять кажется ему человеком достойным. Мать тоже счастлива.
— Представьте себе, мыло «Ящерица», то самое, довоенное, которого нигде не достанешь, и вообще все, что бы я ни попросила, он моментально для меня раздобудет.
Приятельницы глядят на нее с завистью. Вот счастливая женщина! Мыло «Ящерица»!
Донья Селия гладит простыни, вдруг раздается телефонный звонок.
— Кто говорит?
— Донья Селия, это вы? Говорит дон Франсиско.
— Привет, дон Франсиско! Что скажете хорошенького?
— Да ничего особенного. Вы будете дома?
— Да-да, вы же знаете, я домоседка.
— Прекрасно, зайду к вам часиков в девять.
— Когда хотите, вы же знаете, я вам всегда рада. Позвонить еще кому…
— Нет, никому не звоните.
— Ладно, ладно.
Донья Селия повесила трубку, прищелкнула пальцами и пошла на кухню выпить рюмочку анисовой. Бывают же такие удачные дни. Плохо, конечно, что выпадают и несчастливые, когда все идет вкривь и вкось, ломаного гроша не выручишь.
Когда донья Матильда и донья Асунсьон ушли из молочной, донья Рамона накинула пальто и отправилась нa улицу Мадера, там работает упаковщицей в типографии одна девушка, которую она учит уму-разуму.
— Викторита здесь?
— Да, вон она.
Викторита, стоя у длинного стола, упаковывает стопки книг.
— Здравствуй, Викторита! Не хочешь ли, милочка, зайти после работы ко мне в молочную? Придут мои племянницы сыграть в картишки, поболтаем немного, повеселимся.
Викторита краснеет.
— Хорошо, сеньора, зайду, если хотите.
Викторита готова разрыдаться, она прекрасно понимает, на что идет. Викторите лет восемнадцать, но она полная, статная, ей можно дать все двадцать или двадцать два. У девушки есть жених, его освободили от военной службы, потому что он болен туберкулезом; бедняга не может работать, весь день лежит в постели, совсем ослаб, одна у него радость, когда Викторита после работы заходит к нему.
— Как ты себя чувствуешь?
— Получше.
Когда мать выходит из спальни, Викторита приближается к кровати и целует больного. — Не целуй меня, еще заразишься.
— Я не боюсь, Пако. Тебе что, неприятно меня целовать?
— Еще спрашиваешь!
— А остальное неважно, я ради тебя готова на все…
Однажды у Викториты было особенно бледное, усталое лицо, и Пако спросил:
— Что с тобой?
— Ничего, просто я думала.
— О чем думала?
— Да о том, что были бы у тебя лекарства да еды вдоволь, ты бы мог поправиться.
— Возможно, но ты же сама знаешь…
— Я могу достать денег.
— Ты?
Голос у Викториты стал хриплый, будто у пьяной.
— Да, я. Молодая женщина, даже самая уродливая, кое-чего стоит.
— Что ты говоришь?
Викторита была очень спокойна.
— То, что слышишь. Ради того, чтобы ты выздоровел, я готова пойти в любовницы к первому встречному — были бы у него деньги.
Пако слегка зарумянился, ресницы у него задрожали; Викторите стало немного не по себе, когда Пако сказал:
— Как хочешь.
Но в глубине души Викторита почувствовала, что любит его еще сильней.
Донья Роса в кафе метала громы и молнии. Лопесу за разбитые бутылки с ликером была устроена головомойка, которая наверняка войдет в историю, — такие сцены не каждый день увидишь.
— Успокойтесь, сеньора, я заплачу за бутылки.
— Попробовал бы не заплатить! Неужели мне из своего кармана выкладывать! И разве в этом суть? А какой переполох поднялся! А посетители как напугались! А какое это производит впечатление, когда все летит кувырком? А? Разве за это заплатишь? Кто мне за это заплатит? Скотина! Первейшая ты скотина, как есть красный, нахал ты этакий да еще сутенер! Сама я виновата, давно надо было донести на всех вас! А еще я им нехороша! Где глаза твои были? О какой шлюхе размечтался? Жеребячья ваша порода! И ты такой, и все прочие! Ничего вокруг себя не видите!
Консорсио Лопес, бледный как полотно, пытается ее успокоить:
— Это несчастный случай, сеньора, я же не нарочно.
— Я думаю! Еще не хватало, чтобы ты это сделал умышленно! Это уж было бы полное безобразие! Чтобы в моем кафе, перед самым моим носом, такой дерьмовый работник, как ты, колотил мое добро просто так, потому что ему, видите ли, так вздумалось! Да, последние времена наступают! Это уж я точно знаю! Только вы этого не увидите! Вот придет конец моему терпению, и я всех вас спроважу в тюрьму, одного за другим! Тебя первого, паскуда ты несчастная! Еще скажешь, я с вами плохо обращаюсь? Да будь у меня такой зловредный характер, как у вас…
Когда скандал был в полном разгаре и все в кафе, приумолкнув, настороженно слушали крики хозяйки, в зал вошла высокая полная женщина не первой молодости, но хорошо сохранившаяся, довольно смазливая и одетая несколько кричаще. Села она за столик прямо напротив стойки. При виде ее у Лопеса и вовсе кровинки в лице не осталось. Марухита за эти десять лет превратилась в пышную, цветущую, холеную, пышущую здоровьем, уверенную в себе женщину. Каждый, кто встретил бы ее на улице, сразу бы определил — деревенская богачка, счастливая в замужестве, сытно ест, тряпок вдоволь, привыкла всеми командовать и делать, что ее левой ноге вздумается.
Марухита позвала официанта:
— Мне, пожалуйста, кофе.
— С молоком?
— Нет, черного. Кто эта женщина, что так кричит?
— Наша хозяйка, хозяйка кафе.
— Попросите ее подойти ко мне, скажите, я прошу оказать такую любезность.
У бедняги официанта задрожал в руках поднос. — Что, прямо сейчас чтобы подошла?
— Да. Скажите, пусть придет. Я ее прошу.
Официант с лицом осужденного, идущего на казнь, приблизился к стойке.
— Лопес, налейте чашку черного. Простите, сеньора, мне надо вам что-то сказать.
Донья Роса обернулась.
— Чего тебе?
— Не мне, нет, это вон та сеньора просит вас.
— Какая?
— Вон та, с кольцом, вон она смотрит сюда.
— Она меня зовет?
— Да, велела позвать хозяйку, не знаю, что ей нужно, похоже, какая-то важная дама, на вид богачка. Сказала мне — скажи, мол, вашей хозяйке, чтобы она оказала любезность подойти ко мне.
Донья Роса, нахмурив брови, подошла к столику Марухиты. Лопес провел рукой по глазам.
— Добрый вечер. Вы меня спрашивали?
— Вы хозяйка кафе?
— К вашим услугам.
— Тогда, значит, вас. Позвольте представиться: сеньора Гутьеррес, донья Мария Ранеро де Гутьеррес, вот моя визитная карточка, здесь адрес. Мой супруг и я, мы живем в Томельосо, провинция Сьюдад-Реаль, там у нас усадьба, немного земли, с которой мы получаем доход.
— Так-так.
— Но теперь нам надоело жить в деревне, теперь мы хотим все там ликвидировать и переехать в Мадрид. После войны, знаете, дела там идут очень неважно, кругом зависть, все кругом шипят, сами понимаете.
— Да-да.
— Что и говорить! Кроме того, детки подросли, и, как водится, надо их учить, потом пристраивать, дело житейское: если мы с ними не переедем сюда, значит, навсегда их потеряем.
— Конечно. Конечно. А много у вас детей?
Сеньора де Гутьеррес любила приврать.
— Да, у нас их уже пятеро. Двум старшеньким скоро исполнится по десять лет, уже настоящие мужчины. Это близнецы от моего первого брака, я очень рано овдовела. Вот поглядите.
Лица этих двух мальчуганов, снятых в день первого причастия, кого-то донье Росе напоминали, а кого, она не могла сообразить.
— Ну и, понятное дело, раз мы переезжаем в Мадрид, хотелось бы поразведать, что мы тут можем найти.
— Так-так.
Донья Роса постепенно успокаивалась, никто бы не поверил, что это она орала всего несколько минут тому назад. Как все крикливые люди, донья Роса становилась мягкой как воск, если к ней подойти умеючи.
— Мой муж надумал, что, возможно, не худо бы приобрести кафе — если тут потрудишься, доход оно, наверное, приносит.
— Как вы сказали?
— Да вот, говорю, мы подумываем приобрести кафе, если, конечно, столкуемся с владельцем.
— Я не продаю.
— Ах, сеньора, пока еще никто вам ничего не предлагает. К тому же о таких вещах нельзя говорить вообще. Тут все зависит от многих обстоятельств. Я просто высказала, что думаю. Муж мой сейчас болен, ему должны оперировать свищ в заднем проходе, и мы намерены пока побыть в Мадриде. Когда он поправится, он придет поговорить с вами, — деньги-то у нас с ним общие, но все деловые вопросы решает он. А вы тем временем подумайте. Ни вы, ни я никаких обязательств не брали, никаких бумаг не подписывали.
Слух о том, что эта дама хочет купить кафе, пробежал по всем столикам, как огонек по запальному шнуру.
— Какая дама?
— Вон та.
— Похоже, богачка.
— А вы думали! Раз уж собирается купить кафе, так, наверно, живет не на пенсию.
Когда новость донеслась до стойки, Лопес, который уже был почти без чувств, уронил еще одну бутылку. Донья Роса обернулась со стулом вместе. Голос ее загремел, как пушечный выстрел:
— Скотина, ах ты скотина!
Марухита воспользовалась случаем, чтобы улыбнуться Лопесу. Сделала она это так тонко, что никто не заметил — возможно, даже сам Лопес.
— Вот видите, когда приобретете кафе, придется вам и супругу вашему глаз не спускать с этих скотов!
— Много разбивают?
— Да все, что ни попадает под руку. Уверена, они это делают нарочно. Гнусная зависть их, подлых, гложет…
Мартин разговаривает с Нати Роблес, своей бывшей однокурсницей по юридическому факультету.
Встретились они на улице Ред де Сан-Луис. Мартин разглядывал витрины ювелирной лавки, а Нати как раз была там, внутри, зашла починить замок браслета. Нати не узнать, как будто совсем другая женщина. Прежняя худенькая, неряшливо одетая девчонка с мальчишескими ухватками, которая в университетские годы ходила на низких каблуках и не красилась, стала теперь стройной элегантной девицей, модно и изящно одетой, кокетливо и даже умело подкрашенной. Она первая его узнала.
— Марко!
Мартин испуганно взглянул на нее. Мартин всегда испытывает легкий страх, когда видит лица, чем-то ему знакомые, но не может вспомнить, кто это. Так и кажется, что сейчас на тебя накинутся с упреками и начнут говорить всякие неприятные вещи; питайся он лучше, этого чувства, наверно, не было бы.
— Моя фамилия Роблес. Не помнишь? Нати Роблес.
Мартин обомлел от изумления.
— Это ты?
— Да, дорогой, я.
Невыразимая радость нахлынула на Мартина.
— Ах ты негодница! Какая ты стала, Нати! Настоящая герцогиня!
Нати рассмеялась.
— Пока еще нет, дружок, но не думай, что я этого не хочу. Я по-прежнему не замужем, свободна! Ты торопишься?
Мартин на секунду замялся.
— По правде сказать, нет. Ты же знаешь, я из тех людей, которым нет смысла куда-то торопиться.
Нати взяла его под руку.
Мартин немного оробел и попробовал высвободиться.
— Нас могут увидеть.
Нати расхохоталась, так громко расхохоталась, что люди стали оборачиваться. Голос у Нати чудесный — высокий, мелодичный, звенящий беспечным весельем, голос, напоминающий серебряный колокольчик.
— Прости, милый, я не знала, что ты не свободен. Нати подтолкнула Мартина плечом, но руку не
отпустила — напротив, сжала еще крепче.
— Живешь все так же?
— Нет, Нати, думаю, что хуже. Девушка пошла с ним по улице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34