И в то же время его охватила странная печаль. Вот уже почти четырнадцать лет, как он женат на Иде, и у них нет детей… нет вообще никого, кроме старого пекинеса, которого они завели еще в 1969 году. И сейчас Ида тряслась над мальчишкой Гануччи, будто это ее собственный сын, требовала, чтобы на ночь ему оставляли свет, каждое утро пекла для него оладьи с черничным джемом (Лютер считал, что они совершенно несъедобные, и в рот их не брал, и поэтому был страшно удивлен, увидев, с каким аппетитом уплетает их Льюис), а кроме того, то и дело таскала молоко и пакетики снэков в заднюю комнату, где был заперт мальчишка. Отсутствие детей заставило Лютера вспомнить его любимое место в одном из эссе Джона Симона. Вот и сейчас он снял с полки альбом «Избранных трудов», привычно открыл его на странице, замусоленной от того, что ее бесконечно читали и перечитывали, и в который раз прочел так полюбившиеся ему строки:
«Рассказ или поэма, которым явно не хватает длины, должны выигрывать за счет другого — глубины, возвышенности… следует делать основной упор на внутренние взаимоотношения, пользоваться такими приемами, как повторы и эзопов язык, использовать любой способ заполнить пространство между строчками.
Надо заставить повествование закручиваться вокруг себя — только так можно добиться необходимой содержательности».
Лютер украдкой смахнул со щеки непрошеную слезу.
Только так и можно работать! Даже если создаешь будущий шедевр, что может быть сложнее первоначального, чернового наброска? Ведь со временем именно ему суждено будет служить краеугольным камнем будущего великолепного творения! И кто лучше гениального Джона Симона понимал всю важность такой работы?
Воодушевленный тем, что он только что прочитал, уверенный, что ему самому никогда в жизни не удастся создать что-либо подобное, и тем не менее жаждущий хотя бы попробовать, Лютер вернул альбом на прежнее место и снова сел за стол. Он уже готов был приступить к сочинению второго угрожающего письма насчет выкупа, когда вдруг в его мозгу молнией сверкнула потрясающая идея. Ринувшись обратно к книжным полкам, он сгреб «Избранные труды» свои кумиров, любовно прижал их к животу и устремился к столу, прихватив по пути ножницы и клеящий карандаш.
* * *
Если и было в мире что-то более сложное, чем составить срочную телеграмму в Италию по двадцать шесть с половиной центов за слово, то ни Аззекка, ни Гарбугли об этом не имели ни малейшего понятия. Они проклинали все на свете — чтобы написать один лишь адрес, понадобилось целых пять слов!
— Сколько уже получилось слов? — спросил Гарбугли Аззекку, сражавшегося с пишущей машинкой. Тот со вздохом опустил руки на клавиши.
— Пять, — ответил он.
— Двадцать шесть с половиной центов за слово — да ведь это же форменный грабеж! — проворчал Гарбугли.
— Ладно, тогда давай писать покороче, — не стал спорить Аззекка. — Так даже лучше. Если это сам Гануччи послал телеграмму, то ему не слишком-то понравится, что мы с тобой швыряем деньги на ветер. И все только ради того, чтобы убедиться, что это он и есть.
— Правильно, советник, — кивнул Гарбугли.
— Послушай, как это звучит, — перебил его Аззекка. — «Посылали ли вы телеграмму? Аззекка — Гарбугли».
— Как-то немного безлично, тебе не кажется?
— Да. Зато кратко.
— Во-во! К тому же из нее непонятно, получили ли мы ее или нет. Может, Гануччи телеграфировал кому-то еще, сестре, например? И что тогда? Предположим, мы с тобой получим ответ: «Конечно посылал». Поди догадайся, какую именно он имеет в виду. Ведь это вовсе не будет означать, что ту прислал именно он!
— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, — кивнул Аззекка. — А как тебе это: «Посылали вы сюда телеграмму, которую мы получили?»
— Нет, лучше вот как: «Посылали ли вы нам сюда телеграмму?»
— Да, это короче, — обрадовался Аззекка, — а вот это: «Это телеграмма сюда — ваша?» Здорово, верно? Совсем коротко!
— Да, только для чего непременно повторять, что эта самая телеграмма — сюда?
— Погоди минутку, — попросил Аззекка, — по-моему, я придумал, — и застучал по клавишам машинки.
Гарбугли, расстегнув пиджак, подставил солнцу Фи-Бета-Каппа ключ, который получил, еще когда учился в городском колледже. Как-то раз в этом самом кабинете Кармине Гануччи спросил его:
— Что это еще за чертовщина такая?
— Как же, это мой Фи-Бета ключ, — с немалой гордостью ответил он.
— Вот как? — только и сказал тогда Гануччи.
— Да, конечно.
— И что он означает? — поинтересовался шеф, на этот раз у Аззекки.
— Фи-Бета-Каппа.
— А это еще что такое?
— Общество. Попасть в него — большая честь.
— Итальянское, что ли?
Само собой, это случилось много лет назад, задолго до того, как в старом доме в Ларчмонте поселилась Нэнни для того, чтобы придать ему новый лоск. Теперь Гануччи уже, конечно, знал, что значит ключ Фи-Бета-Каппа. Совсем недавно он, словно в шутку, спросил Гарбугли, где ему удалось стянуть свой ключ, а в глазах его сверкала настоящая зависть — вне всякого сомнения, он многое бы отдал, лишь бы и у него был такой. Сложив пальцы на внушительном животе, Гарбугли с удовольствием любовался своим ключом, сверкавшим и переливавшимся в лучах солнца, заливавших золотом кабинет. За спиной слышался яростный стук клавиш — Аззекка печатал как одержимый. Так прошло секунд тридцать. Наконец стук резко оборвался. Аззекка шумно откинулся на спинку стула.
— Готово! — закричал он и выдернул листок из каретки.
— Ну-ка, ну-ка, посмотрим, — пробормотал Гарбугли.
Его партнер с гордым видом передал ему листок, на котором было напечатано следующее:
«Кармине Гануччи, отель „Квисисана“, Капри, Италия Наша телеграмма ваша?
Аззекка, Тарбугли».
— Видишь, я даже додумался написать обе наши фамилии в одну, будто это одно слово, — гордо заявил Аззекка. — Сэкономил двадцать шесть с половиной центов! — Тут он осекся и посмотрел на партнера. Гарбугли пытливо перечитывал телеграмму. — Ну и что ты думаешь? — спросил Аззекка.
— Знаешь, давай-ка лучше позвоним ему по телефону, — предложил Гарбугли.
Глава 8
БОЦЦАРИС
Александер Боццарис не был проходимцем. Он был копом.
По его мнению, между этими понятиями существовала огромная разница. Только один-единственный раз в жизни ему случилось пострадать из-за того, что его приняли за другого, — когда он пытался изнасиловать собственную жену. Собственно говоря, это была шутка. Решив попугать ее, он раз вечером переоделся бродягой, неслышно прокрался в свой собственный дом (даже сейчас, вспомнив об этом, он порой улыбался) и набросился на собственную жену. Конечно, его тут же арестовали, а потом продержали почти три часа в полицейском участке Бронкса. И это несмотря на то, что он всем до единого показал свой полицейский значок, пригрозив при этом, что подаст на них жалобу, если его немедленно не освободят. Однако его жена поклялась, что никогда в жизни не видела этого ужасного человека, что он вломился к ней в спальню с криком «Изнасилование!», и это решило дело. Таким образом, им оставалось самим решать, кому верить: очаровательной молодой еврейке или какому-то ужасному извращенцу. И Боццарису пришлось сидеть под замком, пока в участке не появился капитан О'Рурк собственной персоной, знавший его в лицо. Он-то и подтвердил, что Боццарис действительно коп. Только тогда его неохотно отпустили на свободу.
Он как раз собирался взять трубку трезвонившего телефона, когда открылась дверь и в его кабинет вошел Нюхалка.
— Привет, Нюхалка, — буркнул он. Указав на стоявший возле стены стул с прямой спинкой, Боццарис потянулся к телефону. — Боццарис, — рявкнул он. Помолчав секунду, он проворчал:
— Ладно, погодите немного, сейчас возьму листок бумаги, — выдвинув верхний ящик письменного стола, он вытащил листок с надписью «Департамент полиции», придавил его поудобнее локтем, взял карандаш и буркнул в трубку:
— Слушаю!
Нюхалка уселся на стул, задумчиво уставился на свои ноги, скрестил их, полюбовался немного и вернул в прежнее положение. С тех пор как счастливая случайность позволила ему наткнуться на такую потрясающую новость, он мечтал только о том, как бы поскорее попасть в уборную. И сейчас с нетерпением дожидался, пока Боццарис закончит разговаривать по телефону.
— Хорошо, — произнес тот наконец. — Где? Да, понимаю, наш человек, тот, что в «Вестерн Юнион». Что? Ладно, ладно, просто прочитайте, что в этой телеграмме. Минутку, не так быстро, я записываю. Кому, вы говорите? Да, да, конечно! Я понял.
Давайте дальше.
Нюхалка закинул ногу на ногу.
— Правильно, — продолжал Боццарис. — С Капри, вот как?
И что там, в телеграмме?
Нюхалка скрестил ноги.
— «Очень важно и срочно, — повторил Боццарис, — немедленно переведите пятьдесят к субботе 21 августа уведомлением».
Нюхалка открыл было рот, быстро разнял ноги и невольно вытянулся вперед.
— А подпись? — спросил Боццарис.
— Кармине Гануччи, — быстро подсказал Нюхалка.
— Что? — удивленно переспросил Боццарис, не веря собственным ушам.
— Ничего, — буркнул тот и поспешно покинул кабинет.
— Эй, эй, погоди минутку! — завопил Боццарис вдогонку.
Поспешно буркнув в трубку: «Я перезвоню вам попозже!» — он выскочил из-за стола и устремился вслед за Нюхалкой. К счастью, тот не успел далеко уйти и Боццарису удалось перехватить его в комнате детективов, где его подчиненные, сочиняя рапорты, пыхтели каждый над своей пишущей машинкой.
Больше всего эта комната напоминала пустой картонный стаканчик из-под кофе. В 1919 году помещение полицейского управления решено было покрасить в цвет незрелого яблока.
С тех пор прошло немало лет, пару раз его перекрашивали, но зеленовато-бурый цвет стен оставался неизменным. И почему-то никому не приходило в голову, что под слоем въевшейся в него грязи этот цвет на редкость непривлекателен. Да и отпечатков самых разных пальцев на этих стенах было явно куда больше, чем в папках с делами, выпиравших во все стороны из шкафов с документами. Несколько кабинетов было обшито деревом. В других стены были металлическими, для контраста выкрашенными в темно-зеленый цвет. Стоит ли удивляться, что и письменные столы, за которыми сидели детективы, являли собой странное и причудливое сочетание исцарапанного дерева и облупившейся краски. Весь угол занимала огромная металлическая клетка для особо буйных задержанных, прекрасно гармонировавшая с общим унылым видом комнаты. К стене, примыкавшей к кабинету лейтенанта, была прикреплена доска, сплошь увешанная циркулярами, служебными записками и объявлениями; особое место между ними занимал красочный плакат, возвещавший начало ежегодного турнира по гольфу на первенство полицейского управления. Именно возле этой доски Боццарис и настиг Нюхалку. Крепко ухватив своего осведомителя за локоть, он заставил его остановиться.
— Что за спешка, парень? — проворчал он.
— Ну, — неуверенно протянул тот, — никакой спешки. Просто зашел, вот и все. Гляжу, а вы заняты по горло. Ну вот и ушел.
Что толку путаться под ногами?
— Я не занят, Нюхалка. Для тебя я всегда свободен, — ухмыльнувшись, возразил Боццарис. — Так рассказывай, для чего я тебе понадобился.
Искренность, звучавшая в его голосе, не была наигранной. Честно говоря, лейтенант Боццарис по-своему был даже привязан к Нюхалке, считая его чертовски полезным человеком, одним из лучших осведомителей, которыми могло похвастаться полицейское управление. К тому же уважение, которое он испытывал к этому человеку, имело довольно глубокие корни. Боццарис никогда не забывал, как в 1929 году в Чикаго именно Нюхалка додумался послать в полицейское управление открытку с поздравлением в День святого Валентина, а в ней, между прочим, сообщал нежно любимым представителям закона, что в гараже на Норт-Уэллс-стрит намечается крупная разборка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
«Рассказ или поэма, которым явно не хватает длины, должны выигрывать за счет другого — глубины, возвышенности… следует делать основной упор на внутренние взаимоотношения, пользоваться такими приемами, как повторы и эзопов язык, использовать любой способ заполнить пространство между строчками.
Надо заставить повествование закручиваться вокруг себя — только так можно добиться необходимой содержательности».
Лютер украдкой смахнул со щеки непрошеную слезу.
Только так и можно работать! Даже если создаешь будущий шедевр, что может быть сложнее первоначального, чернового наброска? Ведь со временем именно ему суждено будет служить краеугольным камнем будущего великолепного творения! И кто лучше гениального Джона Симона понимал всю важность такой работы?
Воодушевленный тем, что он только что прочитал, уверенный, что ему самому никогда в жизни не удастся создать что-либо подобное, и тем не менее жаждущий хотя бы попробовать, Лютер вернул альбом на прежнее место и снова сел за стол. Он уже готов был приступить к сочинению второго угрожающего письма насчет выкупа, когда вдруг в его мозгу молнией сверкнула потрясающая идея. Ринувшись обратно к книжным полкам, он сгреб «Избранные труды» свои кумиров, любовно прижал их к животу и устремился к столу, прихватив по пути ножницы и клеящий карандаш.
* * *
Если и было в мире что-то более сложное, чем составить срочную телеграмму в Италию по двадцать шесть с половиной центов за слово, то ни Аззекка, ни Гарбугли об этом не имели ни малейшего понятия. Они проклинали все на свете — чтобы написать один лишь адрес, понадобилось целых пять слов!
— Сколько уже получилось слов? — спросил Гарбугли Аззекку, сражавшегося с пишущей машинкой. Тот со вздохом опустил руки на клавиши.
— Пять, — ответил он.
— Двадцать шесть с половиной центов за слово — да ведь это же форменный грабеж! — проворчал Гарбугли.
— Ладно, тогда давай писать покороче, — не стал спорить Аззекка. — Так даже лучше. Если это сам Гануччи послал телеграмму, то ему не слишком-то понравится, что мы с тобой швыряем деньги на ветер. И все только ради того, чтобы убедиться, что это он и есть.
— Правильно, советник, — кивнул Гарбугли.
— Послушай, как это звучит, — перебил его Аззекка. — «Посылали ли вы телеграмму? Аззекка — Гарбугли».
— Как-то немного безлично, тебе не кажется?
— Да. Зато кратко.
— Во-во! К тому же из нее непонятно, получили ли мы ее или нет. Может, Гануччи телеграфировал кому-то еще, сестре, например? И что тогда? Предположим, мы с тобой получим ответ: «Конечно посылал». Поди догадайся, какую именно он имеет в виду. Ведь это вовсе не будет означать, что ту прислал именно он!
— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду, — кивнул Аззекка. — А как тебе это: «Посылали вы сюда телеграмму, которую мы получили?»
— Нет, лучше вот как: «Посылали ли вы нам сюда телеграмму?»
— Да, это короче, — обрадовался Аззекка, — а вот это: «Это телеграмма сюда — ваша?» Здорово, верно? Совсем коротко!
— Да, только для чего непременно повторять, что эта самая телеграмма — сюда?
— Погоди минутку, — попросил Аззекка, — по-моему, я придумал, — и застучал по клавишам машинки.
Гарбугли, расстегнув пиджак, подставил солнцу Фи-Бета-Каппа ключ, который получил, еще когда учился в городском колледже. Как-то раз в этом самом кабинете Кармине Гануччи спросил его:
— Что это еще за чертовщина такая?
— Как же, это мой Фи-Бета ключ, — с немалой гордостью ответил он.
— Вот как? — только и сказал тогда Гануччи.
— Да, конечно.
— И что он означает? — поинтересовался шеф, на этот раз у Аззекки.
— Фи-Бета-Каппа.
— А это еще что такое?
— Общество. Попасть в него — большая честь.
— Итальянское, что ли?
Само собой, это случилось много лет назад, задолго до того, как в старом доме в Ларчмонте поселилась Нэнни для того, чтобы придать ему новый лоск. Теперь Гануччи уже, конечно, знал, что значит ключ Фи-Бета-Каппа. Совсем недавно он, словно в шутку, спросил Гарбугли, где ему удалось стянуть свой ключ, а в глазах его сверкала настоящая зависть — вне всякого сомнения, он многое бы отдал, лишь бы и у него был такой. Сложив пальцы на внушительном животе, Гарбугли с удовольствием любовался своим ключом, сверкавшим и переливавшимся в лучах солнца, заливавших золотом кабинет. За спиной слышался яростный стук клавиш — Аззекка печатал как одержимый. Так прошло секунд тридцать. Наконец стук резко оборвался. Аззекка шумно откинулся на спинку стула.
— Готово! — закричал он и выдернул листок из каретки.
— Ну-ка, ну-ка, посмотрим, — пробормотал Гарбугли.
Его партнер с гордым видом передал ему листок, на котором было напечатано следующее:
«Кармине Гануччи, отель „Квисисана“, Капри, Италия Наша телеграмма ваша?
Аззекка, Тарбугли».
— Видишь, я даже додумался написать обе наши фамилии в одну, будто это одно слово, — гордо заявил Аззекка. — Сэкономил двадцать шесть с половиной центов! — Тут он осекся и посмотрел на партнера. Гарбугли пытливо перечитывал телеграмму. — Ну и что ты думаешь? — спросил Аззекка.
— Знаешь, давай-ка лучше позвоним ему по телефону, — предложил Гарбугли.
Глава 8
БОЦЦАРИС
Александер Боццарис не был проходимцем. Он был копом.
По его мнению, между этими понятиями существовала огромная разница. Только один-единственный раз в жизни ему случилось пострадать из-за того, что его приняли за другого, — когда он пытался изнасиловать собственную жену. Собственно говоря, это была шутка. Решив попугать ее, он раз вечером переоделся бродягой, неслышно прокрался в свой собственный дом (даже сейчас, вспомнив об этом, он порой улыбался) и набросился на собственную жену. Конечно, его тут же арестовали, а потом продержали почти три часа в полицейском участке Бронкса. И это несмотря на то, что он всем до единого показал свой полицейский значок, пригрозив при этом, что подаст на них жалобу, если его немедленно не освободят. Однако его жена поклялась, что никогда в жизни не видела этого ужасного человека, что он вломился к ней в спальню с криком «Изнасилование!», и это решило дело. Таким образом, им оставалось самим решать, кому верить: очаровательной молодой еврейке или какому-то ужасному извращенцу. И Боццарису пришлось сидеть под замком, пока в участке не появился капитан О'Рурк собственной персоной, знавший его в лицо. Он-то и подтвердил, что Боццарис действительно коп. Только тогда его неохотно отпустили на свободу.
Он как раз собирался взять трубку трезвонившего телефона, когда открылась дверь и в его кабинет вошел Нюхалка.
— Привет, Нюхалка, — буркнул он. Указав на стоявший возле стены стул с прямой спинкой, Боццарис потянулся к телефону. — Боццарис, — рявкнул он. Помолчав секунду, он проворчал:
— Ладно, погодите немного, сейчас возьму листок бумаги, — выдвинув верхний ящик письменного стола, он вытащил листок с надписью «Департамент полиции», придавил его поудобнее локтем, взял карандаш и буркнул в трубку:
— Слушаю!
Нюхалка уселся на стул, задумчиво уставился на свои ноги, скрестил их, полюбовался немного и вернул в прежнее положение. С тех пор как счастливая случайность позволила ему наткнуться на такую потрясающую новость, он мечтал только о том, как бы поскорее попасть в уборную. И сейчас с нетерпением дожидался, пока Боццарис закончит разговаривать по телефону.
— Хорошо, — произнес тот наконец. — Где? Да, понимаю, наш человек, тот, что в «Вестерн Юнион». Что? Ладно, ладно, просто прочитайте, что в этой телеграмме. Минутку, не так быстро, я записываю. Кому, вы говорите? Да, да, конечно! Я понял.
Давайте дальше.
Нюхалка закинул ногу на ногу.
— Правильно, — продолжал Боццарис. — С Капри, вот как?
И что там, в телеграмме?
Нюхалка скрестил ноги.
— «Очень важно и срочно, — повторил Боццарис, — немедленно переведите пятьдесят к субботе 21 августа уведомлением».
Нюхалка открыл было рот, быстро разнял ноги и невольно вытянулся вперед.
— А подпись? — спросил Боццарис.
— Кармине Гануччи, — быстро подсказал Нюхалка.
— Что? — удивленно переспросил Боццарис, не веря собственным ушам.
— Ничего, — буркнул тот и поспешно покинул кабинет.
— Эй, эй, погоди минутку! — завопил Боццарис вдогонку.
Поспешно буркнув в трубку: «Я перезвоню вам попозже!» — он выскочил из-за стола и устремился вслед за Нюхалкой. К счастью, тот не успел далеко уйти и Боццарису удалось перехватить его в комнате детективов, где его подчиненные, сочиняя рапорты, пыхтели каждый над своей пишущей машинкой.
Больше всего эта комната напоминала пустой картонный стаканчик из-под кофе. В 1919 году помещение полицейского управления решено было покрасить в цвет незрелого яблока.
С тех пор прошло немало лет, пару раз его перекрашивали, но зеленовато-бурый цвет стен оставался неизменным. И почему-то никому не приходило в голову, что под слоем въевшейся в него грязи этот цвет на редкость непривлекателен. Да и отпечатков самых разных пальцев на этих стенах было явно куда больше, чем в папках с делами, выпиравших во все стороны из шкафов с документами. Несколько кабинетов было обшито деревом. В других стены были металлическими, для контраста выкрашенными в темно-зеленый цвет. Стоит ли удивляться, что и письменные столы, за которыми сидели детективы, являли собой странное и причудливое сочетание исцарапанного дерева и облупившейся краски. Весь угол занимала огромная металлическая клетка для особо буйных задержанных, прекрасно гармонировавшая с общим унылым видом комнаты. К стене, примыкавшей к кабинету лейтенанта, была прикреплена доска, сплошь увешанная циркулярами, служебными записками и объявлениями; особое место между ними занимал красочный плакат, возвещавший начало ежегодного турнира по гольфу на первенство полицейского управления. Именно возле этой доски Боццарис и настиг Нюхалку. Крепко ухватив своего осведомителя за локоть, он заставил его остановиться.
— Что за спешка, парень? — проворчал он.
— Ну, — неуверенно протянул тот, — никакой спешки. Просто зашел, вот и все. Гляжу, а вы заняты по горло. Ну вот и ушел.
Что толку путаться под ногами?
— Я не занят, Нюхалка. Для тебя я всегда свободен, — ухмыльнувшись, возразил Боццарис. — Так рассказывай, для чего я тебе понадобился.
Искренность, звучавшая в его голосе, не была наигранной. Честно говоря, лейтенант Боццарис по-своему был даже привязан к Нюхалке, считая его чертовски полезным человеком, одним из лучших осведомителей, которыми могло похвастаться полицейское управление. К тому же уважение, которое он испытывал к этому человеку, имело довольно глубокие корни. Боццарис никогда не забывал, как в 1929 году в Чикаго именно Нюхалка додумался послать в полицейское управление открытку с поздравлением в День святого Валентина, а в ней, между прочим, сообщал нежно любимым представителям закона, что в гараже на Норт-Уэллс-стрит намечается крупная разборка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27