Именно по этой причине он и отправился на поиски лейтенанта Боццариса, который в свое время пообещал ему эту скромную сумму, если Нюхалка снабдит его какой-нибудь свежей и интересной информацией.
— Могу я вам помочь? — спросил один из подчиненных Боццариса, заметив Нюхалку, который прохаживался в коридоре полицейского участка.
— Мне бы повидаться с лейтенантом, — сказал Нюхалка, — надо кое-что сообщить.
— Что именно?
— У меня для него информация, — объяснил Нюхалка.
— Ах вот оно что! — догадался тот. — Так ты дятел!.
Нюхалка не потрудился ответить. Что ж, обиженно подумал он, оскорбляйте меня, оскорбляйте. А двадцать пять зеленых — это все же двадцать пять зеленых! Замкнувшись в высокомерном молчании, он терпеливо ждал, пока детектив разыщет лейтенанта Боццариса. Вдруг дверь кабинета широко распахнулась, и Боццарис собственной персоной, сияя улыбкой и радушно протягивая руку, вышел поприветствовать Нюхалку.
— Так-так, — пророкотал он, — вот так приятный сюрприз! — Обернувшись к детективу, стоявшему у него за спиной, он привычно рявкнул:
— Сэм! Две двойные порции кофе!
— У нас весь кофе вышел, лейтенант! — проревел тот в ответ.
— Вот, полюбуйся! — сокрушенно развел руками Боццарис. — В этом клоповнике даже кофе и того нет! Ну да ладно! Так что ты сегодня припас для меня, Нюхалка?
— Сведения об особо тяжком преступлении, — торжественно изрек Нюхалка.
В ту же секунду на столе у лейтенанта пронзительно заверещал телефон.
* * *
Добравшись до окна десятого этажа, когда они, можно сказать, были уже под самой крышей, Доминик вдруг присмотрелся и удовлетворенно кивнул:
— Вот она!
— Ты уверен? — спросил Бенни.
— Совершенно.
Трое мужчин, цепляясь за ступеньки, устроились под окном, жадно вглядываясь в окно. Темнота, казалось, сгустилась вокруг них, и все звуки вдруг обрели неведомую до сей поры четкость и стали куда слышнее, чем прежде. Ночь вдруг ожила — из полуоткрытого окна доносились звуки работающего телевизора, было слышно, как в туалете спускали воду, как где-то негромко смеялась женщина. Кто-то играл на фортепиано, а снизу, как из глубокого колодца, доносилось пронзительное стаккато громыхающих мимо переполненных автобусов и стремительно проносившихся автомашин. Нонака ностальгически полузакрыл глаза, вслушиваясь в звуки ночного города, и опять принялся мурлыкать ту же песенку.
Спустя несколько минут они толпой ввалились в квартиру.
Первым внутри оказался Доминик. Перевалившись через подоконник, он чуть было не сшиб стоявший возле окна торшер.
— Ш-ш-ш, — откуда-то сзади как змея зашипел Нонака.
— Ш-ш-ш, — вторил ему Бенни.
Подхватив Доминика подмышки, они поставили его на ноги, поправили торшер и долго стояли молча, ожидая, пока глаза немного привыкнут к темноте.
— Точно! — облегченно вздохнул Доминик. — Это та самая комната! Вон там кровать. А вон шкаф, с которого я и прихватил те часы!
— Тогда где же мальчишка? — прошептал Бенни.
— Понятия не имею, — тоже шепотом ответил ему Доминик.
Они застыли в темноте, прислушиваясь.
— Похоже, тут никого нет, — наконец прошептал Доминик.
— Откуда ты знаешь?
— Еще бы мне не знать, я ведь профессиональный домушник, ты что, забыл? Я точно знаю. Могу спорить на что угодно — квартира пуста. Тут нет ни одной живой души. Пошли, — скомандовал Доминик и щелкнул выключателем.
Бенни и Нонака, стараясь не дышать, проследовали за ним в коридор. Свет, лившийся сквозь приоткрытую дверь в спальню, выхватил из темноты ряд заключенных в рамочки абстрактных гравюр. Их было не меньше полудюжины, в основном выполненных в голубовато-зеленой гамме. Они неплохо сочетались с висевшей на стене картиной, изображавшей пожилую леди в тот момент, когда она набирала воду из колодца. Портрет был написан маслом. Возглавлявший процессию Доминик снова щелкнул выключателем. Висевшая под потолком люстра, кокетливо прятавшаяся за поддельным абажуром «от Тиффани», залила коридор изумрудно-янтарным сиянием. Лицо пожилой леди на портрете позеленело, словно в приступе морской болезни, а взгляд почему-то стал затравленным.
На противоположной от портрета стене, тоже в аккуратных рамках, висели фотографии четырех мужчин, которых Бенни Никогда не видел и о которых тем более ничего не слышал, В самом низу каждой рамочки красовались такие же аккуратные, как и сами рамки, медные таблички, по всей вероятности удостоверявшие личности джентльменов. Вблизи оказалось, что это и в самом деле так: на каждой табличке каллиграфическим почерком косой вязью были выведены их имена, вне всякого сомнения принадлежавшие весьма достойным и заслуживающим всяческого уважения личностям, — Гилберт Милстейн, Лестер Горан, Ричард Брикнер и Нат Фридленд. На стене над дверью в следующую комнату крест-накрест висела пара сарацинских мечей. Даже на почтительном расстоянии было заметно, что оба они остры как бритва. Доминик с видом дворцового факелоносца предупредительно щелкал выключателями, освещая им дорогу.
Пройдя под мечами, троица оказалась в следующей комнате.
Это была гостиная… или библиотека, а скорее всего, и то и другое. Впрочем, они так и не поняли, куда попали. Их ошеломило количество книг — от пола до потолка тянулись бесконечные книжные полки. Они занимали всю стену, обегая комнату, и тянулись по противоположной стене до самого окна. У окна, отчаянно стараясь ухватить хотя бы кусочек дневного света, робко проникавшего сюда оттуда, где шумела Вест-Энд-авеню, притулился письменный стол. Доминик зажег стоявшую на столе лампу, и свет ее выхватил из темноты пару ножниц, клеящий карандаш, рулон белой, плотной, как ватман, бумаги, пишущую машинку и бесчисленное количество скрепок, поблескивающих повсюду среди неровных обрезков бумаги.
— Все верно. Должно быть, это и есть то самое место, — сказал Бенни, усаживаясь на вращающийся стул. — Наверное, вот здесь, за столом, он и мастерил эти свои письма.
— Сцена преступления, — пробурчал Доминик, кивнув головой, и удобно устроился в кресле напротив.
Нонака, угрюмо осклабившись, прислонился плечом к стене рядом с неработающим камином. Ужасная мысль сверлила его мозг — не будет ни взломанных замков, ни выбитых дверей. И от этого на душе было горько и тоскливо. Было такое чувство, будто его обманули.
— Чудеса! — фыркнул Доминик. — Из всех квартир, которые я обчистил на своем веку, эта первая, где я вот так рассиживаюсь! Обычно-то все по-другому: туда, сюда, хвать, что плохо лежит, и давай Бог ноги!
— Да уж, — задумчиво протянул Бенни. — Стало быть, остается только одно!
— Это что же? — подозрительно спросил Доминик.
— Лететь в Неаполь!
— Правильно, — согласился Доминик.
Бенни кивнул и сунул руку в карман пиджака.
— Доминик, — попросил он, — у меня есть для тебя важное поручение. Вот этот конверт отвезешь в Ларчмонт, в дом Гануччи, и отдашь Нэнни, но только в собственные руки! — Вытащив на свет Божий один из пухлых белых конвертов, он с тоскливым вздохом взвесил его на руке, вдруг вспомнив, что в нем все-таки пятьдесят тысяч, и сообразив, что своими руками отдает эти деньги тому, кто, по его собственному признанию, был самым настоящим вором! И вдруг ему стало стыдно. Какого черта! — подумал он. — Скажи Нэнни, пусть с Божьей помощью попытается все-таки освободить малыша из лап этого кровожадного маньяка, — грустно сказал он.
— Аминь, — провозгласил Доминик.
Вся троица гуськом направилась к двери. Вдруг Нонака как-то весь подобрался, из груди его вырвался душераздирающий вопль «Храааааааааааах!» и кулак его, мелькнув в воздухе, будто пушечное ядро, с оглушительным треском впечатался в дверь возле самого замка. С треском полетели щепки. На лестнице какая-то заспанная женщина в бигуди изумленно вытаращила на них глаза, когда все трое молча продефилировали мимо.
— Что это было? — пролепетала она.
— Полиция нравов, — не останавливаясь, буркнул Доминик. — Плановая операция, мэм.
* * *
А в это самое время Лютер с мальчиком были уже в «Кленах».
Притаившись возле самого крыльца, они подняли головы к одному из окон первого этажа.
— Вот оно, — прошептал Льюис. — Там моя спальня.
— Ты уверен?
— Совершенно, — уверенно ответил мальчик.
— Ладно. Раз так, сейчас попробую подсадить тебя, — кивнул Лютер, — но вначале давай-ка снова вернемся к условиям нашего соглашения, идет? Ты ни единой живой душе не обмолвишься о том, где ты был в последние дни…
— Ладно, — согласился Льюис.
— …и никогда не станешь рассказывать, у кого был, понял?
Ты нас не видел, мы тебя не видели, идет?
— О'кей, — не стал спорить Льюис. — Послушайте, я бы и так не стал этого делать. К тому же мы с Идой подружились. Она — мой друг, понимаете?
— А я? — задетый за живое, спросил Лютер.
— Вы?! — хмыкнул Льюис.
Покачав головой, он водрузил ногу на подставленные ладони Лютера, вскарабкался на подоконник и легко спрыгнул вниз.
* * *
Прижав к уху телефонную трубку, Боццарис то и дело повторял «угу». Он висел на телефоне с той самой минуты, как, обменявшись рукопожатием с Нюхалкой, провел его в свой кабинет.
Невольно, просто по старой привычке прислушиваясь к разговору, Нюхалка в конце концов решил, что, скорее всего, звонят из полицейской лаборатории. Наверное, так оно и было, поскольку, кроме бесконечных «угу», лейтенант задал только один-единственный вопрос: «А что насчет пятен спермы?» — и снова посыпались «угу». Наконец он кивнул:
— Ладно, — пробурчал Боццарис, — вы с этим еще поработайте, а завтра утром я загляну, тогда и поговорим, — и бросил трубку на рычаг. — Прости, что заставил тебя ждать, Нюхалка, — сказал он, — но дела есть дела, ты же понимаешь. Не город, а сплошная клоака. Все насквозь прогнило, все куплены снизу доверху. Вот и приходится крутиться. А преступления ведь не выбираешь, верно? — Лицо лейтенанта расплылось в широкой улыбке.
Поставив локти на стол, он сцепил пальцы в замок и удобно устроился, положив на них подбородок. — Ну вот, теперь я тебя слушаю, — объявил он. — Так что это за тяжкое преступление, о котором ты собирался мне рассказать?
— А ваше предложение… насчет двадцати пяти долларов? Оно пока что остается в силе? — поинтересовался осторожный Нюхалка.
— Конечно!
— Речь идет о похищении ребенка!
Боццарис широко открыл глаза и удивленно присвистнул.
— Да ну? И кого же похитили?
— Сынка Кармине Гануччи.
С губ Боццариса сорвался протяжный свист. Вот уже второй раз за последние несколько дней с ним случалось одно и то же: достаточно было только упомянуть это имя, как приятный запах новеньких, хрустящих долларов защекотал ноздри и ударил в голову. В горле вдруг отчаянно запершило, и лейтенант с трудом подавил в себе желание раскашляться. И не только потому, что похищение сына самого Гануччи уже само по себе было событием весьма и весьма значительным — лейтенант прекрасно знал, что в этом случае сумма выкупа должна была стать почти астрономической. Просто похищение с целью выкупа, Да еще ребенка, само по себе было величайшим злом. А лейтенант был глубочайшим образом убежден в том, что борьба с этим самым злом и есть его основная, более того — святая обязанность. Более того, такой же обязанностью он считал и необходимость завладеть деньгами, коль скоро они получены нечестным путем, ведь даже ребенок знает, что грязные деньги никогда не расходуются на добрые дела, а, стало быть, в будущем послужат лишь тому же злу.
Корни, вдруг пришло ему в голову. Обрубите корни, выдерните из земли, выбросите прочь, и только тогда погибнет могучее древо коррупции. Только после этого другое дерево, олицетворявшее в глазах Боццариса его любимое детище — специальный пенсионный фонд для ушедших в отставку полицейских, станет могучим и прекрасным. Только тогда оно сможет безбоязненно расправить свои ветви, протянуть их к щедрому летнему солнцу… и, может быть, начнет плодоносить куда раньше, чем все рассчитывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27