.. Я еще раз повторил, что не может быть и речи о дисквалификации Крэнфилда, если я не смогу лично убедиться в его виновности, и что шантаж тут не поможет. Я прервал разговор и бросил трубку.
— А затем, — подсказал Ферт, — вы забеспокоились?
— Да, — прошелестел Гоуэри.
— Что именно собирался он предать огласке?
— Не могу вам сказать... Ничего такого, что заинтересовало бы полицию, но все же...
— Но все же это нанесло бы непоправимый удар вашей репутации?
— Да. Я боялся, что это... это просто убьет меня...
— Но вы стояли на своем?
— Я сильно испугался. Я ведь не мог, не мог испортить жизнь Крэнфилду, только чтобы спасти свою собственную. Это было бы бесчестно... Я бы просто не смог спокойно жить после этого... Если бы не было доказательства его вины... Я не находил себе места... Потерял аппетит, сон...
— Почему вы не попросили освободить вас от участия в расследовании?
— Потому что... он сказал мне совершенно четко: если я уклонюсь, это будет практически то же самое, что и оправдание Крэнфилда... Поэтому мне пришлось взяться за все это... в надежде, что появятся неоспоримые улики.
— Что не заставило долго ждать, — сухо продолжил Ферт. — На ваше счастье.
— О!.. — Снова в голосе боль и мука. — Я не понял... что конверт прислал тот, кто меня шантажировал... Я как-то не задавался вопросом, откуда это. Это было... Это было даром небес, избавлением от самых невыносимых... Я не выяснял происхождение конверта. Я сразу поверил в то, что в нем оказалось... Я благодарил обстоятельства...
Конверт пришел за четыре дня до расследования. А Гоуэри неделю провел в терзаниях.
— Когда у вас возникли сомнения? — спокойно спросил Ферт.
— Только потом... Не сразу. Когда Хьюз появился на балу. Вы сказали, что он уверен: все подстроено, и намерен выяснить, кто за этим стоит... Он прямо спросил меня, кто послал к нему Оукли... Уайкем, это было ужасно. Я только тогда понял, что натворил... Где-то в глубине души я все понимал, но никак не мог признаться в этом даже самому себе. Я отгонял от себя сомнения. Они должны были быть виновными...
Воцарилась очередная длинная пауза. Затем Гоуэри сказал:
— Вы проконтролируете... отмену дисквалификации?
— Да, — сказал Ферт.
— Я подам в отставку. — В его голосе было отчаяние.
— Как член Дисциплинарного комитета — да, — сказал Ферт. — Насчет всего остального будет видно.
— Вы думаете, что шантажист... предаст все огласке, если Крэнфилд получит назад лицензию?
— Это не поможет ему...
— Но...
— К тому же на вашей стороне закон...
— Закон тут не самая надежная защита.
— Что же у него на вас имеется?
— Я... я... я... Боже!
Запись прекратилась на том самом месте, где связная речь перешла в набор отдельных слов и всхлипов.
— Я прекратил запись, — сказал Ферт. — С ним случилась самая настоящая истерика. Это уже нельзя было записывать.
— Понятно.
— Он сообщил мне, что именно знает про него шантажист. В принципе, я готов поделиться с вами и этой информацией, хотя Гоуэри очень этого бы не хотелось. Но это не должно пойти дальше вас.
— Я не буду никому рассказывать, — пообещал я.
— Он рассказал мне, — Ферт презрительно наморщил нос, — что он подвержен неким порочным сексуальным наклонностям. Учтите, он не гомосексуалист. Впрочем, это было бы даже лучше. В наши дни это уже не является предметом шантажа. Оказалось, он член своеобразного клуба, где собираются любители острых ощущений, которых объединяет страсть к... — Он смущенно замолчал.
— К чему же? — как можно равнодушней проговорил я.
— К флагеллации. — Он нарочно воспользовался редким книжным словом, словно лишь оно не могло запачкать того, кто его произносил.
— А-а, — протянул я. — Старая забава.
— То есть?
— Известная в Англии болезнь. Описана еще в «Фанни Хилл». Секс доставляет удовольствие, когда партнеры делают друг другу немножко больно. Монахини с их милыми строгостями, добропорядочные граждане, которые платят за то, чтобы их стегали, — фунт за удар.
— Келли!
— Вы, наверное, читали их скромные объявления: «Производится коррекция». Это как раз то самое. Все начинается, когда муж тихо-мирно стегает ремнем жену, прежде чем завалиться с ней в постель, а кончается лихими оргиями, где участники одеваются в кожаное... Ума не приложу, почему они все так любят кожу, резину, власяницы. Чем плохи уголья или шелк? Но тем не менее они не вызывают тех чувств...
— В данном случае речь идет... о коже.
— Высокие сапоги, плети и обнаженные женские груди.
Ферт недоверчиво покачал головой:
— Вы так спокойно к этому относитесь!
— Живи и давай жить другим! — изрек я. — Если им так больше нравится, пусть развлекаются на здоровье. Он же сказал, что никому от этого нет вреда. Если в его клубе все такие же, как он...
— Но он же стюард, член Дисциплинарного комитета!
— Увы!
— Впрочем, это никак не отражается на его взглядах на скачки. — У лорда Ферта был вид человека, потрясенного до глубины души.
— Конечно. Что еще менее связано с сексом, чем скачки!
— Но если это станет достоянием гласности, его карьера рухнет. Даже теперь, всякий раз вспоминая лорда Гоуэри, я думаю о его извращении. Точно так же будут к нему относиться и все остальные. Его перестанут уважать. К нему перестанут хорошо относиться.
— Его положение сложное, — согласился я.
— Оно просто ужасное. — В голосе Ферта звучало отвращение, которое испытывает совершенно нормальный человек перед тем, кто оказался уличен в отклонении от общепринятых норм. Большинство представителей мира скачек самые что ни на есть нормальные люди. Такие, как лорд Гоуэри, всегда будут париями. И Ферт и Гоуэри это понимали. Равно как и все остальные.
— Разве они в этом клубе не носят маски? — спросил я.
Ферт удивленно на меня посмотрел:
— Вроде бы носят. Я как раз спросил Гоуэри, кто мог опознать его и шантажировать, но он ответил, что понятия не имеет — все там были в масках. Точнее, в капюшонах с прорезями для глаз. И в фартуках...
— В кожаных?
Он кивнул:
— Как они только могут!..
— Все же от них меньше зла, чем от тех, кто пристает на улицах к детям.
— Я очень рад... — пылко начал Ферт.
— Я тоже, — сказал я. — Но так уж нам повезло. Гоуэри же сильно не повезло. Кто-то мог видеть, как он входит или выходит из этого самого клуба.
— Он тоже так считает. Но он утверждает, что не знает имен и фамилий своих сотоварищей. Они, судя по всему, называют друг друга вымышленными именами.
— Там должен быть секретарь... со списками.
Ферт покачал головой:
— Я спрашивал об этом. Он сказал, что никому не называл своего настоящего имени. Это и ни к чему. Там нет годового членского взноса. Просто они платят по десять фунтов за каждое посещение.
— Сколько же там еще членов?
— Он не знает. Говорит, что обычно собирается не меньше десяти человек, но бывает и тридцать — тридцать пять. Больше мужчин, чем женщин. Клуб открыт не каждый день. Только по понедельникам и четвергам.
— Где это?
— В Лондоне. Гоуэри не уточнял, где именно.
— Ну да, он надеется продолжать там бывать, — сказал я.
— Нет. Сейчас нет, некоторое время спустя — да.
— Невероятно...
— Вам известно, кто ввел его в этот клуб?
— Он сказал, что она вряд ли способна на шантаж. Это проститутка. Он не назвал ее настоящего имени.
— Но она понимала его запросы.
Ферт вздохнул:
— Похоже...
— Некоторые из этих девиц зарабатывают куда больше, когда стегают своих клиентов плеткой, чем когда спят с ними.
— Откуда вам это известно?
— Как-то раз я снимал комнату рядом с такой красоткой. Она мне рассказывала.
— Господи! — У него был такой вид, словно он откатил в сторону валун и увидел под ним копошащихся червяков. Он просто не мог себе представить, что значит быть таким червяком. Явный недостаток воображения. — Так или иначе, — медленно сказал лорд Ферт, — вы теперь понимаете, почему он так легко поверил в содержимое того конверта.
— И почему назначил в комиссию Энди Тринга и лорда Плимборна.
Лорд Ферт кивнул:
— В конце нашего разговора, когда Гоуэри пришел в себя, он признался, что выбрал их по только что упомянутым вами причинам. Хотя сначала ему казалось, что это был спонтанный выбор. Теперь он, как вы можете догадаться, находится в большой депрессии.
— Это не его рук дело? — спросил я и показал письмо, полученное Тони от секретариата стюардов.
Ферт встал, подошел ко мне за письмом и, не скрывая раздражения, прочитал.
— Не знаю! — вырвалось у него. — Право, не знаю! Когда пришло письмо?
— Во вторник. А отправлено в понедельник.
— До нашей встречи... он не упоминал об этом.
— Вы не можете выяснить, приложил он к этому руку или нет?
— Вы хотите сказать... что вам в таком случае будет труднее простить его?
— Нет. Я вовсе не о том. Просто я подумал, не заработал ли опять наш шантажист-невидимка. Обратите внимание на эти слова: «До нашего сведения дошло...» Кто же довел это до их сведения?
— Я выясню, — решительно сказал Ферт. — Это вряд ли будет сложно. Разумеется, вы не должны обращать внимания на это письмо. И речи нет о вашем переезде.
— Но что вы намерены предпринять? Вернуть нам лицензии? Как вы собираетесь объяснить это?
Он удивленно поднял брови:
— Мы не обязаны объяснять наши решения.
Я подавил усмешку. Неплохо придумано.
Лорд Ферт снова опустился в кресло и положил письмо в свой портфель. Туда же он положил и магнитофон. Затем, тщательно выбирая слова, сказал:
— Скандал такого рода может обернуться крайне неблагоприятными последствиями для скакового мира.
— Значит, вы хотите, чтобы я получил свою лицензию и помалкивал в тряпочку.
— Ну... в каком-то смысле...
— И не преследовал бы шантажиста, если он начнет фокусничать...
— Ну да. — Он был рад, что я сразу все понял.
— Не пойдет.
— Но почему?
— Потому что он попытался меня убить.
— Что?!
Я показал ему кусочек выхлопной трубы и стал объяснять:
— Это было сделано во время бала. Значит, шантажист из числа тех шестисот с лишним человек. В таком случае найти его будет не так сложно. Можно сбросить со счета женщин: вряд ли кто-то из них стал бы сверлить чугун в вечернем платье. Слишком бросается в глаза. Выходит, остается три сотни мужчин.
— Этот человек хорошо знал вашу машину, — заметил лорд Ферт. — В таком случае круг подозреваемых сужается.
— Необязательно. Меня вполне могли видеть многие на скачках, когда я вылезал или садился в нее. Машина, увы, очень бросалась в глаза. Но на бал я прибыл с опозданием. Пришлось парковаться в самом конце стоянки...
— А вы уже... — Он прокашлялся. — Полиция знает об этом?
— Если вы хотели спросить, ведут ли они расследование по делу о покушении на убийство, то ответ отрицательный. Если вас интересует, собираюсь ли я заявить, то отвечу так: пока не решил.
— Если уж полиция начнет копать, их не остановить.
— С другой стороны, если я не сообщу в полицию, шантажист может решиться на вторую попытку. С надеждой выступить лучше, чем прежде. А для меня этого будет достаточно.
— М-да. — Он погрузился в размышления. — Но если вы дадите ясно понять, что не намерены преследовать того, кто устроил вам все это, он, возможно, оставит мысли о...
— Вы действительно убеждены, что скаковое дело только выиграет, если мы позволим шантажисту и убийце спокойно жить среди нас?
— Возможно, это лучше, чем скандал на всю страну.
— Голос государственного человека.
— Вы так думаете?
— А если он не сумеет оценить вашу логику и все же прикончит меня, неужели и тут удастся замять скандал?
Он не ответил, только пристально посмотрел на меня своими пылающими глазами.
— Ну ладно, — сказал я. — Обойдемся без полиции.
— Спасибо.
— Но тогда... Тогда придется заняться его поиском самим, поделив обязанности.
— То есть?
— Я отыщу его. А вы с ним разберетесь.
— К вашему полному удовлетворению? — не без иронии осведомился Ферт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32