Если бы не рисовка перед любовницей, то старикан, может быть, и смирился бы с таким положением дел, но присутствие мисс Бригз сделало свое дело, и он уселся напротив сына. Так они и устроились, друг напротив друга, словно войска непримиримых противников, занявших берега реки и не решающихся первыми перейти брод.
Однако как только экономка и домоправительница мисс Бригз села за стол, как Анна ледяным тоном потребовала, чтобы «эта низкая особа сей же час удалилась и не смела больше сидеть за одним столом с ней». Тут уж сэр Джейкоб не выдержал. «Ты бы, деточка, помолчала насчет низкого происхождения! Тебя саму взяли из семьи торговца!» – воскликнул он, медленно багровея. «Отец! – вскричал Чарли. – Извинись перед моей законной супругой! Или…» «Или что?» – напустился на него, тряся головой, сэр Джейкоб. «Или я попрошу тебя покинуть этот дом! – неожиданно спокойно сказал сын, глядя на возмущенного отца. – Не забывай, что ты живешь за мой счет».
Деда словно холодной водой окатили. Вскочивший было и нависший над столом, он застыл на секунду, не в силах пошевелиться. Кровь мгновенно покинула лицо, сделав его бледным и прилив к сердцу, которое не выдержало подобного наплыва. У старикана случился удар, и он, хватая ртом воздух, повалился на столешницу, сминая трясущимися руками скатерть.
* * *
Я родился с появлением первой утренней звезды. Принимавший роды молодой врач Вильям Гелл, старинный приятель отца еще с оксфордских времен, специально приглашенный из Лондона, объявил, что все прошло хорошо, родился здоровый мальчик. Чарли, не помня себя от радости, вбежал в спальню Анны, где ему в руки сунули маленький кулечек, состоящий из множества кружевных сорочек и шелковых пеленок Это был я.
– Вот твой сын, Чарли, – сказал мистер Гелл.
Вошедший следом мажордом с торжественным выражением лица, уместным при данных обстоятельствах, подал счастливому отцу на подносе серебряную ложечку, которую Чарльз сунул мне в рот. Подоспевший за мажордомом священник, специально приглашенный по такому случаю в поместье и мирно спавший до этого в столовой, принялся торжественно читать молитвы. Мажордом, держа руками в белоснежных перчатках серебряную ложечку, вливал из маленького оловянного стаканчика мне в рот церковное вино. Лежащая на смятой постели, изрядно измученная, но счастливая мать благосклонно кивала головой. Ее прилипшие ко лбу волосы блестели от пота, а руки прижимали к груди деревянную коробку, в которой лежал обмотанный белым бантом кусок пуповины, прибереженный Вильямом Геллом. Сим торжественным образом я вошел в жизнь.
Внезапно двери в спальню распахнулись, и, скрипя колесами, в комнату на коляске въехал старикан. После перенесенного удара он так и не смог до конца оправиться, так как вся нижняя половина тела отказала, и теперь дедуля мог самостоятельно передвигаться лишь по усадьбе да изредка в сухие и ясные дни выезжать в недавно разбитый во дворе сад. Сейчас он не утерпел и тоже приехал посмотреть на своего внука. Чарли, мельком глянув на Анну, передал сэру Джейкобу маленький сверток, который тот бережно принял трясущимися от волнения руками. По воспоминаниям дедули, я глянул на него удивительно умным, все понимающим, все прощающим взглядом и тотчас заснул. Старик вернул ребенка обратно счастливому отцу и, тихо плача от счастья, укатил в свою комнату. Священник, не прерываясь, продолжил читать молитвы до самого обеда.
Как вы, наверное, изволили уже заметить, в нашем поместье многое изменилось. После достопамятного обеда, на котором во время ужасной размолвки между сэром Джейкобом и моим отцом дедулю хватил удар, главенство в усадьбе полностью перешло в руки матери. Анна, которую я для вящего удобства продолжу называть так, хоть и была на последнем месяце беременности, однако в кратчайший срок преобразила наш дом и завела собственные порядки. Для начала она уволила практически всех нанятых стариканом слуг, и в первую очередь конечно же его пассию Лизу Бригз. Мало того, что мать выгнала девушку без рекомендательных писем, которые могли бы помочь несчастной найти достойную работу, Анна подвергла Лизу унизительной процедуре. Она лично пришла в комнату бывшей экономки и домоправительницы, дабы, как выразилась мать, «самой убедиться в том, что ничего не украдено и все вещи, которыми так щедро награждал свою пассию наивный сэр Джейкоб за счет Чарльза, останутся в доме».
Также были уволены все горничные, «эти развращенные лентяйки», по мнению Анны, а также маленький конюх, бывший жокей и камердинер, умевший лишь ухаживать за своими огромными седыми бакенбардами, делавшими его похожим на павиана, да таскать из погреба хозяйское вино. Из старых слуг в доме осталась только толстуха Полли, кухарка, которая умела из самых простых продуктов приготовить замечательные изысканные блюда. Именно благодаря этому качеству Полли была помилована и, несмотря на то, что была не раз замечена в компании пьяных сэра Джейкоба и мистера Эмберли, продолжала царить на кухне.
Что же касается самого сэра Джейкоба, то он через пару недель окончательно оправился от удара и обнаружил, что не может владеть своим телом, как раньше. Ноги перестали слушаться старикана, поэтому отец выписал из Лондона красивую коляску, сделанную из плетеного большого кресла с высокой спинкой, прикрепленного к огромным круглым колесам. К дедуле в качестве наказания, а именно так он воспринимал это новое общество, был приставлен мистер Симпсон, высокий сутулый лакей с совершенно лысой головой, который должен был следить за сэром Джейкобом, носить его в уборную, укладывать спать и возить на прогулку к морю. Мистер Симпсон был туг на ухо, но старался, чтобы этого никто не замечал, а потому было чрезвычайно уморительно наблюдать, как он вез старикана совершенно в другую сторону, нежели тот хотел, несмотря на бурные протесты сэра Джейкоба. Мать вскоре узнала о глухоте Симпсона, однако не заменила его, а лишь заметила, что дед вскоре привыкнет к своему компаньону и опекуну. Сам мистер Симпсон раздражал дедулю тем, что всегда молчал, чтобы не показать в разговоре глухоту, а потому бедняге не с кем было перемолвиться словом во время длительных прогулок, ежедневно совершаемых вне зависимости от погодных условий. Как бы старикан ни возмущался, что дождь льет ему прямо в лицо, его всегда можно было наблюдать в компании неизменного Симпсона, без устали катящего коляску вдоль морского берега. Так мать отомстила свекру – этой личности, ставшей теперь ворчащим и по-стариковски пахнущим обломком былого величия.
Вернемся, однако, к моему рождению. Мне сразу же отвели отдельную, заранее приготовленную комнату, куда меня отнесли и откуда выносили вначале лишь затем, чтобы покормить или же показать гостям, что произошло только один раз, когда Чарльз и Анна пригласили местную аристократию отметить рождение своего первенца.
– С этого момента к нам будут ходить только избранные, – заявила Анна, лично составлявшая список гостей. – Только те, кто имеет дворянские корни, обладают хорошими манерами и являются добропорядочными христианами. Пусть это будут люди, не блистающие умом, зато достойные нашего общества.
Чарльз был полностью согласен с супругой, отметив лишь, что, возможно, таких людей в Суссексе наберется немного, на что Анна возразила, что они не гонятся за количеством, зато смогут похвастать качеством.
И вот на смену жизнерадостному фривольному воздуху аристократизма пришел замкнутый викторианский дух новой Англии. Точно такие же изменения произошли и в политической жизни страны. Во главе нации стала королева Виктория со своими благостными христианскими ценностями.
Когда чопорная кормилица в белоснежном чепце и наглухо закрытом платье вынесла меня к гостям, то первым удостоился чести лицезреть младенца наш приходский священник, яркий представитель англиканской церкви, построенной посреди Фулворта. Сэр Джейкоб его и на порог не пускал, считая никудышным гостем, а нынче пастор сидел во главе стола рядом с Анной. Сидевший на противоположном краю дедуля, увидев, кто первым взял меня на руки, громко хмыкнул и проворчал, что нынче профессиональных лентяев не просто кормят, но еще и почитают, за что, по знаку Чарльза, был тотчас вывезен Симпсоном из зала.
– Я еще ничего не попробовал! – слышались в коридоре его горестные крики, на которые гости мудро не обратили никакого внимания.
Пастор с умилением оглядел меня и заявил, что я – вылитый ангел и более чудесного ребенка он еще никогда в жизни своей не видел. Следом за ним меня взяла на руки леди Августа Мюррей, мамина знакомая, возглавлявшая новомодное Общество христианских женщин Суссекса. Ее муж, лорд Мюррей, кстати говоря, являлся председателем Клуба друзей Суссекса, куда недавно был торжественно принят Чарльз. Теперь Анна во что бы то ни стало стремилась попасть в Общество леди Августы.
– Чрезвычайно милый ребенок! – воскликнула леди Мюррей, принимая меня на руки. – Надеюсь, он будет достойным джентльменом и истинным христианином. У-тю-тю, – засюсюкала она, свернув губы трубочкой и поднимая меня над головой. – Какой же он глазастый! Действительно, настоящий ангел!
Будто бы в подтверждение этих слов я, уже в малые годы боявшийся высоты, тут же обмочился. Леди Августу Мюррей вытерли, меня передали на руки кормилице, которая спешно побежала менять пеленки, а праздничный обед продолжился.
* * *
Свои первые детские годы я не помню. Лишь смутные воспоминания витают о тех далеких временах, когда меня сначала пеленали и кормили грудью, потом я учился ходить, кое-как ковыляя на непослушных ногах, затем стал говорить, старательно выговаривая отдельные слоги, а уж после складывая их в слова. Все эти моменты стерлись из моей памяти, даже не оставив следа. Единственное, что, как мне кажется, я помню наверняка, была царившая вокруг атмосфера некой изысканной и холодной величавости. Анна, ставшая теперь полновластной хозяйкой усадьбы и единовластной распорядительницей дохода с поместья, стала с тщательностью паучихи, плетущей меж двух ветвей тонкую паутину, прививать нашему дому и семье новый и, как она считала, истинно аристократический порядок.
Как вспоминала тетушка Полли, вечная кухарка, каждое утро она вставала ни свет ни заря, чтобы выдоить корову, снять сливки, приготовить кофе, который вместе со сливками обязательно подавался в постель леди Анны, встававшей в одно и то же время, ровно в шесть часов. К моменту, когда Анна допивала первую чашку кофе, меня, уже умытого, причесанного и одетого в парадный костюмчик, приводили к ней в спальню, чтобы пожелать доброго – утра. Затем няня отводила меня обратно и переодевала в простое платье, в котором я и проводил весь день до самого обеда, к которому следовало переодеться обратно в костюмчик, дабы я смог отобедать, словно истинный джентльмен.
Помню всегда холодные губы матери, которыми она небрежно целовала меня перед сном. Это были не поцелуи любви, а лишь необходимая обязанность, ритуал, с которым леди Анна ежевечерне укладывала меня в постель.
Мать всегда была чопорной, глядевшей на мир с видом, красноречиво говорившим, что думает о нем настоящая леди. Именно такой я ее и помню в своих первых воспоминаниях, где-то лет с шести.
В этом же году у меня стала проявляться удивительная способность воспринимать все через цвет. Так, свою мать я помню исключительно в белом цвете с легкой синевой. Да, именно такой цвет ей более всего подходил, холодный и, как выразилась бы сама леди Анна, исключительный. Отец же был бледно-лимонным, блеклым. Его цвет всегда терялся рядом с матерью. Чарли не хуже Анны умел напускать на себя надменность и строгость, особенно когда общался не с равными, а с подчиненными, а особенно со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Однако как только экономка и домоправительница мисс Бригз села за стол, как Анна ледяным тоном потребовала, чтобы «эта низкая особа сей же час удалилась и не смела больше сидеть за одним столом с ней». Тут уж сэр Джейкоб не выдержал. «Ты бы, деточка, помолчала насчет низкого происхождения! Тебя саму взяли из семьи торговца!» – воскликнул он, медленно багровея. «Отец! – вскричал Чарли. – Извинись перед моей законной супругой! Или…» «Или что?» – напустился на него, тряся головой, сэр Джейкоб. «Или я попрошу тебя покинуть этот дом! – неожиданно спокойно сказал сын, глядя на возмущенного отца. – Не забывай, что ты живешь за мой счет».
Деда словно холодной водой окатили. Вскочивший было и нависший над столом, он застыл на секунду, не в силах пошевелиться. Кровь мгновенно покинула лицо, сделав его бледным и прилив к сердцу, которое не выдержало подобного наплыва. У старикана случился удар, и он, хватая ртом воздух, повалился на столешницу, сминая трясущимися руками скатерть.
* * *
Я родился с появлением первой утренней звезды. Принимавший роды молодой врач Вильям Гелл, старинный приятель отца еще с оксфордских времен, специально приглашенный из Лондона, объявил, что все прошло хорошо, родился здоровый мальчик. Чарли, не помня себя от радости, вбежал в спальню Анны, где ему в руки сунули маленький кулечек, состоящий из множества кружевных сорочек и шелковых пеленок Это был я.
– Вот твой сын, Чарли, – сказал мистер Гелл.
Вошедший следом мажордом с торжественным выражением лица, уместным при данных обстоятельствах, подал счастливому отцу на подносе серебряную ложечку, которую Чарльз сунул мне в рот. Подоспевший за мажордомом священник, специально приглашенный по такому случаю в поместье и мирно спавший до этого в столовой, принялся торжественно читать молитвы. Мажордом, держа руками в белоснежных перчатках серебряную ложечку, вливал из маленького оловянного стаканчика мне в рот церковное вино. Лежащая на смятой постели, изрядно измученная, но счастливая мать благосклонно кивала головой. Ее прилипшие ко лбу волосы блестели от пота, а руки прижимали к груди деревянную коробку, в которой лежал обмотанный белым бантом кусок пуповины, прибереженный Вильямом Геллом. Сим торжественным образом я вошел в жизнь.
Внезапно двери в спальню распахнулись, и, скрипя колесами, в комнату на коляске въехал старикан. После перенесенного удара он так и не смог до конца оправиться, так как вся нижняя половина тела отказала, и теперь дедуля мог самостоятельно передвигаться лишь по усадьбе да изредка в сухие и ясные дни выезжать в недавно разбитый во дворе сад. Сейчас он не утерпел и тоже приехал посмотреть на своего внука. Чарли, мельком глянув на Анну, передал сэру Джейкобу маленький сверток, который тот бережно принял трясущимися от волнения руками. По воспоминаниям дедули, я глянул на него удивительно умным, все понимающим, все прощающим взглядом и тотчас заснул. Старик вернул ребенка обратно счастливому отцу и, тихо плача от счастья, укатил в свою комнату. Священник, не прерываясь, продолжил читать молитвы до самого обеда.
Как вы, наверное, изволили уже заметить, в нашем поместье многое изменилось. После достопамятного обеда, на котором во время ужасной размолвки между сэром Джейкобом и моим отцом дедулю хватил удар, главенство в усадьбе полностью перешло в руки матери. Анна, которую я для вящего удобства продолжу называть так, хоть и была на последнем месяце беременности, однако в кратчайший срок преобразила наш дом и завела собственные порядки. Для начала она уволила практически всех нанятых стариканом слуг, и в первую очередь конечно же его пассию Лизу Бригз. Мало того, что мать выгнала девушку без рекомендательных писем, которые могли бы помочь несчастной найти достойную работу, Анна подвергла Лизу унизительной процедуре. Она лично пришла в комнату бывшей экономки и домоправительницы, дабы, как выразилась мать, «самой убедиться в том, что ничего не украдено и все вещи, которыми так щедро награждал свою пассию наивный сэр Джейкоб за счет Чарльза, останутся в доме».
Также были уволены все горничные, «эти развращенные лентяйки», по мнению Анны, а также маленький конюх, бывший жокей и камердинер, умевший лишь ухаживать за своими огромными седыми бакенбардами, делавшими его похожим на павиана, да таскать из погреба хозяйское вино. Из старых слуг в доме осталась только толстуха Полли, кухарка, которая умела из самых простых продуктов приготовить замечательные изысканные блюда. Именно благодаря этому качеству Полли была помилована и, несмотря на то, что была не раз замечена в компании пьяных сэра Джейкоба и мистера Эмберли, продолжала царить на кухне.
Что же касается самого сэра Джейкоба, то он через пару недель окончательно оправился от удара и обнаружил, что не может владеть своим телом, как раньше. Ноги перестали слушаться старикана, поэтому отец выписал из Лондона красивую коляску, сделанную из плетеного большого кресла с высокой спинкой, прикрепленного к огромным круглым колесам. К дедуле в качестве наказания, а именно так он воспринимал это новое общество, был приставлен мистер Симпсон, высокий сутулый лакей с совершенно лысой головой, который должен был следить за сэром Джейкобом, носить его в уборную, укладывать спать и возить на прогулку к морю. Мистер Симпсон был туг на ухо, но старался, чтобы этого никто не замечал, а потому было чрезвычайно уморительно наблюдать, как он вез старикана совершенно в другую сторону, нежели тот хотел, несмотря на бурные протесты сэра Джейкоба. Мать вскоре узнала о глухоте Симпсона, однако не заменила его, а лишь заметила, что дед вскоре привыкнет к своему компаньону и опекуну. Сам мистер Симпсон раздражал дедулю тем, что всегда молчал, чтобы не показать в разговоре глухоту, а потому бедняге не с кем было перемолвиться словом во время длительных прогулок, ежедневно совершаемых вне зависимости от погодных условий. Как бы старикан ни возмущался, что дождь льет ему прямо в лицо, его всегда можно было наблюдать в компании неизменного Симпсона, без устали катящего коляску вдоль морского берега. Так мать отомстила свекру – этой личности, ставшей теперь ворчащим и по-стариковски пахнущим обломком былого величия.
Вернемся, однако, к моему рождению. Мне сразу же отвели отдельную, заранее приготовленную комнату, куда меня отнесли и откуда выносили вначале лишь затем, чтобы покормить или же показать гостям, что произошло только один раз, когда Чарльз и Анна пригласили местную аристократию отметить рождение своего первенца.
– С этого момента к нам будут ходить только избранные, – заявила Анна, лично составлявшая список гостей. – Только те, кто имеет дворянские корни, обладают хорошими манерами и являются добропорядочными христианами. Пусть это будут люди, не блистающие умом, зато достойные нашего общества.
Чарльз был полностью согласен с супругой, отметив лишь, что, возможно, таких людей в Суссексе наберется немного, на что Анна возразила, что они не гонятся за количеством, зато смогут похвастать качеством.
И вот на смену жизнерадостному фривольному воздуху аристократизма пришел замкнутый викторианский дух новой Англии. Точно такие же изменения произошли и в политической жизни страны. Во главе нации стала королева Виктория со своими благостными христианскими ценностями.
Когда чопорная кормилица в белоснежном чепце и наглухо закрытом платье вынесла меня к гостям, то первым удостоился чести лицезреть младенца наш приходский священник, яркий представитель англиканской церкви, построенной посреди Фулворта. Сэр Джейкоб его и на порог не пускал, считая никудышным гостем, а нынче пастор сидел во главе стола рядом с Анной. Сидевший на противоположном краю дедуля, увидев, кто первым взял меня на руки, громко хмыкнул и проворчал, что нынче профессиональных лентяев не просто кормят, но еще и почитают, за что, по знаку Чарльза, был тотчас вывезен Симпсоном из зала.
– Я еще ничего не попробовал! – слышались в коридоре его горестные крики, на которые гости мудро не обратили никакого внимания.
Пастор с умилением оглядел меня и заявил, что я – вылитый ангел и более чудесного ребенка он еще никогда в жизни своей не видел. Следом за ним меня взяла на руки леди Августа Мюррей, мамина знакомая, возглавлявшая новомодное Общество христианских женщин Суссекса. Ее муж, лорд Мюррей, кстати говоря, являлся председателем Клуба друзей Суссекса, куда недавно был торжественно принят Чарльз. Теперь Анна во что бы то ни стало стремилась попасть в Общество леди Августы.
– Чрезвычайно милый ребенок! – воскликнула леди Мюррей, принимая меня на руки. – Надеюсь, он будет достойным джентльменом и истинным христианином. У-тю-тю, – засюсюкала она, свернув губы трубочкой и поднимая меня над головой. – Какой же он глазастый! Действительно, настоящий ангел!
Будто бы в подтверждение этих слов я, уже в малые годы боявшийся высоты, тут же обмочился. Леди Августу Мюррей вытерли, меня передали на руки кормилице, которая спешно побежала менять пеленки, а праздничный обед продолжился.
* * *
Свои первые детские годы я не помню. Лишь смутные воспоминания витают о тех далеких временах, когда меня сначала пеленали и кормили грудью, потом я учился ходить, кое-как ковыляя на непослушных ногах, затем стал говорить, старательно выговаривая отдельные слоги, а уж после складывая их в слова. Все эти моменты стерлись из моей памяти, даже не оставив следа. Единственное, что, как мне кажется, я помню наверняка, была царившая вокруг атмосфера некой изысканной и холодной величавости. Анна, ставшая теперь полновластной хозяйкой усадьбы и единовластной распорядительницей дохода с поместья, стала с тщательностью паучихи, плетущей меж двух ветвей тонкую паутину, прививать нашему дому и семье новый и, как она считала, истинно аристократический порядок.
Как вспоминала тетушка Полли, вечная кухарка, каждое утро она вставала ни свет ни заря, чтобы выдоить корову, снять сливки, приготовить кофе, который вместе со сливками обязательно подавался в постель леди Анны, встававшей в одно и то же время, ровно в шесть часов. К моменту, когда Анна допивала первую чашку кофе, меня, уже умытого, причесанного и одетого в парадный костюмчик, приводили к ней в спальню, чтобы пожелать доброго – утра. Затем няня отводила меня обратно и переодевала в простое платье, в котором я и проводил весь день до самого обеда, к которому следовало переодеться обратно в костюмчик, дабы я смог отобедать, словно истинный джентльмен.
Помню всегда холодные губы матери, которыми она небрежно целовала меня перед сном. Это были не поцелуи любви, а лишь необходимая обязанность, ритуал, с которым леди Анна ежевечерне укладывала меня в постель.
Мать всегда была чопорной, глядевшей на мир с видом, красноречиво говорившим, что думает о нем настоящая леди. Именно такой я ее и помню в своих первых воспоминаниях, где-то лет с шести.
В этом же году у меня стала проявляться удивительная способность воспринимать все через цвет. Так, свою мать я помню исключительно в белом цвете с легкой синевой. Да, именно такой цвет ей более всего подходил, холодный и, как выразилась бы сама леди Анна, исключительный. Отец же был бледно-лимонным, блеклым. Его цвет всегда терялся рядом с матерью. Чарли не хуже Анны умел напускать на себя надменность и строгость, особенно когда общался не с равными, а с подчиненными, а особенно со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34