Так и слышу его тонкий строгий голос:
– Ну, юный сэр, выучили ли вы сегодня псалом десятый?
Чарльз всегда начинал разговор со мной с «ну».
– Да, папа.
– Ну так извольте прочесть, а я послушаю.
В нашем доме царила тяжелая атмосфера напускной набожности и чрезмерной строгости. Родители старались, чтобы меня воспитывали, как положено настоящему аристократу. Почему при этом они не давали волю своим родительским чувствам, нельзя было понять. Даже друг с другом они сохраняли некие отстраненные отношения и при посторонних обращались друг к другу, неизменно употребляя титул. Дом, как тогда мне казалось, был стального цвета, хотя лишь первый этаж был сложен из местного известняка сероватого цвета, верхние же этажи были бурыми, построенными из проморенных корабельных сосен. Единственной живой душой в доме был дедуля, сумевший, несмотря на все издевательства и холодное безразличие, прожить долго. Старый сэр Джейкоб всегда был ласков со мной и называл не иначе как сынком. Мы ходили с ним на прогулки, при этом мистер Симпсон оставался дома. Анна хотела было запретить паше общение, но отец неожиданно воспротивился ее воле, аргументируя тем, что, толкая по неухоженным суссекским дорогам тяжелую коляску с дедушкой, я развивался физически, что с недавнего времени вопию в моду в светских лондонских кругах. Таким образом, мы с дедулей получили индульгенцию на многочасовое отсутствие в доме.
Старикан, когда я его спрашивал, куда бы ему хотелось отправиться на прогулку, неизменно отвечал одно и то же:
– Конечно же в Фулворт, сыпок. От этих ханжей подальше.
И мы катили в деревню. По дороге сэр Джейкоб рассказывал мне о прошлом, которое он вспоминал с теплотой и любовью. До того как мы подходили к входу в таверну «Морской конек», старикан успевал рассказать мне какую-нибудь занятную историю из жизни, совершенно непохожей на ту, какой жили мои родители.
– Помню, служила у меня Лиза Бригз. Милашка Лиза, так я называл ее. Так вот, однажды мы отправились с ней на берег Ла-Манша, потому что милашке захотелось устроить пикник. Разложили на берегу скатерть, расставили приборы, я выпил портвейна, а солнышко так и припекает. Вот я и задремал ненароком. Открываю глаза и вижу такую картину. Моя милашка Лиза сидит чуть поодаль на травке в компании с молодым пекарем и строит ему глазки. Я, понятное дело, сначала хотел было прогнать его, а потом, думаю, дай погляжу, что дальше будет. А моя милашка заметила, что я проснулся, но виду не подала и продолжает, чертовка, кокетничать с молодым пекарем. У парня слюнки на нее так и текут. Умела Лиза, черт побери, мужчину распалить до самого нутра. И вот когда у них дошло уже до самого главного, только тогда я вскочил, но не потому, сынок, что ревность во мне взыграла, совсем нет. А потому, что сам завелся. А вот и «Морской конек»! Осторожнее, сынок, толкай эту чертову коляску, тут ступенька. Хозяйка, налей-ка мне твоего славного винца, а юноше конфет. Вино, сынок, – это молоко стариков.
Однажды нам повстречался по пути тот самый юный пекарь. Только он был уже совсем не юн и скорее похож на откормленного борова, нежели на молодого героя-любовника.
Позже я встретил также и Лизу Бригз. При весьма странных обстоятельствах, но об этом позже. Сейчас же я хочу поведать о другом.
Неожиданное открытие, сделанное мною в одиннадцать лет, полностью изменило мое представление о родителях. С них словно бы внезапно спала маска чопорной надменности, которой они всегда прикрывали свои чувства. И то, что обнажилось под маской, напугало меня настолько сильно, что до сих пор, вспоминая об этом, я не могу не содрогнуться. Детское восприятие окружающего всегда самое сильное.
Так вот, это произошло в день моего рождения. В усадьбу, как обычно, были приглашены гости. Приехал и мистер Эмберли, общества которого в последнее время Анна старалась избегать ввиду живого напоминания о том, кем она была по происхождению. Однако же мистер Эмберли, ставший совсем уже дряхлым стариком, с трудом передвигавшим свое толстое тело, настоял на визите.
Праздничный обед проходил в небольшом зале, увешанном множеством портретов предков Чарльза. Видимо, таким образом подчеркивалось, что праздник был домашним. Меня нарядили в какой-то совершенно невообразимый костюм пажа с пышными рукавами, короткими штанишками, едва прикрывавшими мои коленки, и беретом с длинным фазаньим пером. На куртке был старательно вышит отцовский герб. В таком глупом виде я должен был встречать гостей у дверей дома, стоя рядом с мажордомом. Поверьте, для ребенка нет ничего обиднее быть выставленным в дурацком виде перед взрослыми, да еще и в присутствии ровесников-детей, которых гости привели с собой. Я чуть не плакал, замечая, как мальчишки и девчонки, пришедшие на обед, с удивлением оглядывают мой наряд, а затем, столпившись в углу прихожей, презрительно перешептываются, тыча в меня пальцами. Ох, как раздирали мне уши эти смешки в мой адрес! Но самым ужасным было то, что неожиданно из толпы детей отделился самый старший мальчишка, подошел ко мне и, открыто оглядев, спросил:
– Ты клоун?
Я сделал вид, что он обращался не ко мне, и даже отвернулся в другую сторону, но сорванец не отставал. Он подошел еще ближе и снова во весь голос спросил меня:
– Может, ты актер? Лицедей, да? Приглашенные дети так и прыснули в своем углу. Я огляделся. Удивительно, но взрослые совершенно не обращали внимания на то, что меня, виновника торжества, который только что принимал их поздравления, унижали у всех на глазах.
Неожиданно положение спас мистер Эмберли. Едва войдя в двери и подав церемонно поклонившемуся мажордому цилиндр, он, старательно надувая полные щеки, удивленно спросил меня:
– Кто же это такой? Господи, Анна, зачем ты его так нарядила? Он выглядит словно пугало!
Мать хотела проигнорировать высказывание своего отца, как вдруг прямо у нее под ухом прохрипел неожиданно выкативший на своей коляске в прихожую дед:
– Это точно, старина! В самую точку, черт тебя дери! Мальчишка выряжен, как клоун в бродячем балагане.
За ним едва поспевал мистер Симпсон.
Друзья обнялись и тепло приветствовали друг друга. Гости принялись шушукаться, отчего мать приказала мне немедленно выйти и переодеться во что-нибудь более подобающее. Я с радостью согласился, однако, проходя мимо Анны, услышал ее высказывание:
– Мальчик сам захотел так нарядиться. Это было подло, но перечить я не стал, боясь, как бы меня вообще не лишили праздничного обеда, на котором наверняка будут подарки.
После третьего по счету тоста в мою честь Чарльз приказал мне и другим юным леди и джентльменам оставить взрослых и покинуть зал.
– Покажи своим гостям сад, – с натянутой улыбкой, с которой она всегда обращалась к другим детям, сказала Анна.
Накинув куртки, так как была уже середина ноября и с моря дул холодный ветер, мы вышли во двор усадьбы. Ко мне тотчас подошел давешний мальчишка, который дразнил меня, и сказал:
– Ладно тебе, не обижайся. Сам виноват, что позволил себя по-идиотски одеть.
Я промямлил что-то про желание моей матери.
– Да, понимаю. С твоей матерью не поспоришь. Она у тебя вообще всегда такая?
Не понимая, о чем он говорит, я утвердительно кивнул головой. К нам постепенно стали придвигаться остальные дети.
– Да, трудные у тебя родители, – констатировал мальчишка. – Скажи-ка, а ты видел когда-нибудь их вместе?
Я недоуменно уставился на него.
– А смешно они, наверное, выглядят, кувыркаясь в кровати, – продолжал сорванец.
– Джордж Мюррей-младший, о чем это ты? – неожиданно встряла в наш разговор девчонка примерно одного со мной возраста, удивительно похожая на сорванца. – У тебя только глупости на уме, – сказала она, толкая ухмыляющегося брата.
Оказалось, что Джордж Мюррей-младший, или, как все его называли, просто Джимбо, был сыном леди Августы Мюррей, особы, которую я, будучи младенцем, так бесцеремонно обмочил.
Джимбо весело подмигнул мне, как бы давая понять, что девчонки не понимают мальчишеских бесед, и предложил сыграть в мяч.
Разговор этот настолько сильно запал мне в душу, что вечером, едва лишь все гости разъехались по домам и меня отправили спать, я тут же решил, что непременно подсмотрю, как родители делают «это самое». Раньше я много раз слышал от старикана про это, но еще ни разу самолично не видел, как это делается.
Наступила ночь. Я лежал в кровати, глядя на полную луну, ждал, когда все в усадьбе улягутся спать. Лишь только когда мимо моей чуть приоткрытой двери прошел, сильно шаркая уставшими ногами, мажордом, я тихонько поднялся и, как был – в одной ночной рубашке, вышел в темный коридор. Свеча осталась на столике. В коридоре было холодно, по полу сильно дуло, ноги мои мерзли, однако я не собирался останавливаться на полпути и мужественно шел в другое крыло, где размещалась родительская спальня.
Я уже почти дошел до спальни, как вдруг до моего слуха донесся странный звук. Звук исходил из двери подсобного помещения, всегда запертого, в котором я никогда ранее не бывал. Он был настолько неожиданным и так сильно испугал меня, что я сначала хотел бежать обратно к себе и лишь через пару минут успокоился.
Но едва я успокоился и оправился от испуга, как новый звук разбудил во мне сильнейшее любопытство. Он был похож на быстрое и заунывное, но крайне невнятное чтение псалмов, которое исполнял священник, частенько приглашаемый Анной на воскресный ужин в поместье. Я взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь, всегда запертая, неожиданно легко поддалась и приоткрылась.
То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Посреди небольшой комнаты, освещенной множеством толстых свечей, стоял стол, на котором высился гроб. Длинный гроб, обитый бордовым бархатом снаружи и белоснежной тканью с множеством оборок изнутри, был красив и пугающе загадочен. Перед гробом, стоя на коленях, находился отец, совершенно голый, который, молитвенно сложив перед собой ладони, бегло читал молитву. А в фобу лежала моя мать!
Не веря своим глазам, я смотрел на эту жуткую картину. Мать лежала в гробу неподвижно, словно мертвая. Ее бледная кожа, выглядывающая из-под белоснежной кружевной сорочки, делала Анну еще более схожей с мертвецом. Неожиданно Чарльз прервал чтение молитвы, порывисто встал, склонился над матерью и поцеловал ее. И тотчас же руки Анны обхватили мужа и привлекли к себе. Не в силах более вынести этого ужасного зрелища, я вскрикнул и бросился что есть мочи к себе в спальню. На следующее утро меня отправили в колледж, подальше из родного дома.
Глава третья
Полицейская карета с сержантом Годли медленно двигалась по Уайтчепл в сторону Кливленд-стрит. Сержант грозно поглядывал вокруг, так как район Уайтчепл был самым безобразным в Лондоне, собравшим в себя все отбросы английского общества: пьяниц, проституток, воров, убийц и наркоманов. К последним как раз и лежал путь достойного Годли.
Практически всем жителям Лондона было известно имя инспектора Фредерика Эберлайна, особенно из газетных репортажей о похождениях Джека Потрошителя, чье дело он вел, но лишь очень ограниченный круг лиц знал, что инспектор Скотленд-Ярда имеет пагубное пристрастие к опиуму. Вышедший не так давно роман Куинси «История курильщика опиума» наделал немало шума в читающих кругах, однако еще больше паники он наделал в среде добропорядочных джентльменов, которые не видели ничего плохого в том, чтобы изредка захаживать к китайцам.
«Странное дело, – думал сержант, глядя на медленно приближающийся красный китайский фонарик над входом в непримечательный барак, выкрашенный, наверное, еще при короле Георге IV известкой, уже достаточно обработанной ветром и дождями, чтобы успеть превратиться из белой в безнадежно серую. – Весьма странное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Ну, юный сэр, выучили ли вы сегодня псалом десятый?
Чарльз всегда начинал разговор со мной с «ну».
– Да, папа.
– Ну так извольте прочесть, а я послушаю.
В нашем доме царила тяжелая атмосфера напускной набожности и чрезмерной строгости. Родители старались, чтобы меня воспитывали, как положено настоящему аристократу. Почему при этом они не давали волю своим родительским чувствам, нельзя было понять. Даже друг с другом они сохраняли некие отстраненные отношения и при посторонних обращались друг к другу, неизменно употребляя титул. Дом, как тогда мне казалось, был стального цвета, хотя лишь первый этаж был сложен из местного известняка сероватого цвета, верхние же этажи были бурыми, построенными из проморенных корабельных сосен. Единственной живой душой в доме был дедуля, сумевший, несмотря на все издевательства и холодное безразличие, прожить долго. Старый сэр Джейкоб всегда был ласков со мной и называл не иначе как сынком. Мы ходили с ним на прогулки, при этом мистер Симпсон оставался дома. Анна хотела было запретить паше общение, но отец неожиданно воспротивился ее воле, аргументируя тем, что, толкая по неухоженным суссекским дорогам тяжелую коляску с дедушкой, я развивался физически, что с недавнего времени вопию в моду в светских лондонских кругах. Таким образом, мы с дедулей получили индульгенцию на многочасовое отсутствие в доме.
Старикан, когда я его спрашивал, куда бы ему хотелось отправиться на прогулку, неизменно отвечал одно и то же:
– Конечно же в Фулворт, сыпок. От этих ханжей подальше.
И мы катили в деревню. По дороге сэр Джейкоб рассказывал мне о прошлом, которое он вспоминал с теплотой и любовью. До того как мы подходили к входу в таверну «Морской конек», старикан успевал рассказать мне какую-нибудь занятную историю из жизни, совершенно непохожей на ту, какой жили мои родители.
– Помню, служила у меня Лиза Бригз. Милашка Лиза, так я называл ее. Так вот, однажды мы отправились с ней на берег Ла-Манша, потому что милашке захотелось устроить пикник. Разложили на берегу скатерть, расставили приборы, я выпил портвейна, а солнышко так и припекает. Вот я и задремал ненароком. Открываю глаза и вижу такую картину. Моя милашка Лиза сидит чуть поодаль на травке в компании с молодым пекарем и строит ему глазки. Я, понятное дело, сначала хотел было прогнать его, а потом, думаю, дай погляжу, что дальше будет. А моя милашка заметила, что я проснулся, но виду не подала и продолжает, чертовка, кокетничать с молодым пекарем. У парня слюнки на нее так и текут. Умела Лиза, черт побери, мужчину распалить до самого нутра. И вот когда у них дошло уже до самого главного, только тогда я вскочил, но не потому, сынок, что ревность во мне взыграла, совсем нет. А потому, что сам завелся. А вот и «Морской конек»! Осторожнее, сынок, толкай эту чертову коляску, тут ступенька. Хозяйка, налей-ка мне твоего славного винца, а юноше конфет. Вино, сынок, – это молоко стариков.
Однажды нам повстречался по пути тот самый юный пекарь. Только он был уже совсем не юн и скорее похож на откормленного борова, нежели на молодого героя-любовника.
Позже я встретил также и Лизу Бригз. При весьма странных обстоятельствах, но об этом позже. Сейчас же я хочу поведать о другом.
Неожиданное открытие, сделанное мною в одиннадцать лет, полностью изменило мое представление о родителях. С них словно бы внезапно спала маска чопорной надменности, которой они всегда прикрывали свои чувства. И то, что обнажилось под маской, напугало меня настолько сильно, что до сих пор, вспоминая об этом, я не могу не содрогнуться. Детское восприятие окружающего всегда самое сильное.
Так вот, это произошло в день моего рождения. В усадьбу, как обычно, были приглашены гости. Приехал и мистер Эмберли, общества которого в последнее время Анна старалась избегать ввиду живого напоминания о том, кем она была по происхождению. Однако же мистер Эмберли, ставший совсем уже дряхлым стариком, с трудом передвигавшим свое толстое тело, настоял на визите.
Праздничный обед проходил в небольшом зале, увешанном множеством портретов предков Чарльза. Видимо, таким образом подчеркивалось, что праздник был домашним. Меня нарядили в какой-то совершенно невообразимый костюм пажа с пышными рукавами, короткими штанишками, едва прикрывавшими мои коленки, и беретом с длинным фазаньим пером. На куртке был старательно вышит отцовский герб. В таком глупом виде я должен был встречать гостей у дверей дома, стоя рядом с мажордомом. Поверьте, для ребенка нет ничего обиднее быть выставленным в дурацком виде перед взрослыми, да еще и в присутствии ровесников-детей, которых гости привели с собой. Я чуть не плакал, замечая, как мальчишки и девчонки, пришедшие на обед, с удивлением оглядывают мой наряд, а затем, столпившись в углу прихожей, презрительно перешептываются, тыча в меня пальцами. Ох, как раздирали мне уши эти смешки в мой адрес! Но самым ужасным было то, что неожиданно из толпы детей отделился самый старший мальчишка, подошел ко мне и, открыто оглядев, спросил:
– Ты клоун?
Я сделал вид, что он обращался не ко мне, и даже отвернулся в другую сторону, но сорванец не отставал. Он подошел еще ближе и снова во весь голос спросил меня:
– Может, ты актер? Лицедей, да? Приглашенные дети так и прыснули в своем углу. Я огляделся. Удивительно, но взрослые совершенно не обращали внимания на то, что меня, виновника торжества, который только что принимал их поздравления, унижали у всех на глазах.
Неожиданно положение спас мистер Эмберли. Едва войдя в двери и подав церемонно поклонившемуся мажордому цилиндр, он, старательно надувая полные щеки, удивленно спросил меня:
– Кто же это такой? Господи, Анна, зачем ты его так нарядила? Он выглядит словно пугало!
Мать хотела проигнорировать высказывание своего отца, как вдруг прямо у нее под ухом прохрипел неожиданно выкативший на своей коляске в прихожую дед:
– Это точно, старина! В самую точку, черт тебя дери! Мальчишка выряжен, как клоун в бродячем балагане.
За ним едва поспевал мистер Симпсон.
Друзья обнялись и тепло приветствовали друг друга. Гости принялись шушукаться, отчего мать приказала мне немедленно выйти и переодеться во что-нибудь более подобающее. Я с радостью согласился, однако, проходя мимо Анны, услышал ее высказывание:
– Мальчик сам захотел так нарядиться. Это было подло, но перечить я не стал, боясь, как бы меня вообще не лишили праздничного обеда, на котором наверняка будут подарки.
После третьего по счету тоста в мою честь Чарльз приказал мне и другим юным леди и джентльменам оставить взрослых и покинуть зал.
– Покажи своим гостям сад, – с натянутой улыбкой, с которой она всегда обращалась к другим детям, сказала Анна.
Накинув куртки, так как была уже середина ноября и с моря дул холодный ветер, мы вышли во двор усадьбы. Ко мне тотчас подошел давешний мальчишка, который дразнил меня, и сказал:
– Ладно тебе, не обижайся. Сам виноват, что позволил себя по-идиотски одеть.
Я промямлил что-то про желание моей матери.
– Да, понимаю. С твоей матерью не поспоришь. Она у тебя вообще всегда такая?
Не понимая, о чем он говорит, я утвердительно кивнул головой. К нам постепенно стали придвигаться остальные дети.
– Да, трудные у тебя родители, – констатировал мальчишка. – Скажи-ка, а ты видел когда-нибудь их вместе?
Я недоуменно уставился на него.
– А смешно они, наверное, выглядят, кувыркаясь в кровати, – продолжал сорванец.
– Джордж Мюррей-младший, о чем это ты? – неожиданно встряла в наш разговор девчонка примерно одного со мной возраста, удивительно похожая на сорванца. – У тебя только глупости на уме, – сказала она, толкая ухмыляющегося брата.
Оказалось, что Джордж Мюррей-младший, или, как все его называли, просто Джимбо, был сыном леди Августы Мюррей, особы, которую я, будучи младенцем, так бесцеремонно обмочил.
Джимбо весело подмигнул мне, как бы давая понять, что девчонки не понимают мальчишеских бесед, и предложил сыграть в мяч.
Разговор этот настолько сильно запал мне в душу, что вечером, едва лишь все гости разъехались по домам и меня отправили спать, я тут же решил, что непременно подсмотрю, как родители делают «это самое». Раньше я много раз слышал от старикана про это, но еще ни разу самолично не видел, как это делается.
Наступила ночь. Я лежал в кровати, глядя на полную луну, ждал, когда все в усадьбе улягутся спать. Лишь только когда мимо моей чуть приоткрытой двери прошел, сильно шаркая уставшими ногами, мажордом, я тихонько поднялся и, как был – в одной ночной рубашке, вышел в темный коридор. Свеча осталась на столике. В коридоре было холодно, по полу сильно дуло, ноги мои мерзли, однако я не собирался останавливаться на полпути и мужественно шел в другое крыло, где размещалась родительская спальня.
Я уже почти дошел до спальни, как вдруг до моего слуха донесся странный звук. Звук исходил из двери подсобного помещения, всегда запертого, в котором я никогда ранее не бывал. Он был настолько неожиданным и так сильно испугал меня, что я сначала хотел бежать обратно к себе и лишь через пару минут успокоился.
Но едва я успокоился и оправился от испуга, как новый звук разбудил во мне сильнейшее любопытство. Он был похож на быстрое и заунывное, но крайне невнятное чтение псалмов, которое исполнял священник, частенько приглашаемый Анной на воскресный ужин в поместье. Я взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь, всегда запертая, неожиданно легко поддалась и приоткрылась.
То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Посреди небольшой комнаты, освещенной множеством толстых свечей, стоял стол, на котором высился гроб. Длинный гроб, обитый бордовым бархатом снаружи и белоснежной тканью с множеством оборок изнутри, был красив и пугающе загадочен. Перед гробом, стоя на коленях, находился отец, совершенно голый, который, молитвенно сложив перед собой ладони, бегло читал молитву. А в фобу лежала моя мать!
Не веря своим глазам, я смотрел на эту жуткую картину. Мать лежала в гробу неподвижно, словно мертвая. Ее бледная кожа, выглядывающая из-под белоснежной кружевной сорочки, делала Анну еще более схожей с мертвецом. Неожиданно Чарльз прервал чтение молитвы, порывисто встал, склонился над матерью и поцеловал ее. И тотчас же руки Анны обхватили мужа и привлекли к себе. Не в силах более вынести этого ужасного зрелища, я вскрикнул и бросился что есть мочи к себе в спальню. На следующее утро меня отправили в колледж, подальше из родного дома.
Глава третья
Полицейская карета с сержантом Годли медленно двигалась по Уайтчепл в сторону Кливленд-стрит. Сержант грозно поглядывал вокруг, так как район Уайтчепл был самым безобразным в Лондоне, собравшим в себя все отбросы английского общества: пьяниц, проституток, воров, убийц и наркоманов. К последним как раз и лежал путь достойного Годли.
Практически всем жителям Лондона было известно имя инспектора Фредерика Эберлайна, особенно из газетных репортажей о похождениях Джека Потрошителя, чье дело он вел, но лишь очень ограниченный круг лиц знал, что инспектор Скотленд-Ярда имеет пагубное пристрастие к опиуму. Вышедший не так давно роман Куинси «История курильщика опиума» наделал немало шума в читающих кругах, однако еще больше паники он наделал в среде добропорядочных джентльменов, которые не видели ничего плохого в том, чтобы изредка захаживать к китайцам.
«Странное дело, – думал сержант, глядя на медленно приближающийся красный китайский фонарик над входом в непримечательный барак, выкрашенный, наверное, еще при короле Георге IV известкой, уже достаточно обработанной ветром и дождями, чтобы успеть превратиться из белой в безнадежно серую. – Весьма странное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34