Японцы смотрели на запнувшегося посреди заросшей лужайки Джима и помешивали рис, в котором плавали редкие куски рыбы. Они не стали хвататься за винтовки, но Джим знал, что бежать от них лучше даже и не пробовать. Он не спеша подошел к краю бассейна и сел на усыпанную листьями плитку. Солдаты стали есть, тихо переговариваясь между собой. Это были крепко сбитые люди с наголо бритыми головами; портупеи и снаряжение у них были несколько добротнее, чем у японских часовых в Шанхае, из чего Джим сделал вывод, что перед ним ветераны из фронтовых частей.
Джим смотрел, как они едят, провожая глазами каждый кусочек пищи. Когда самый старший из четырех солдат, рядовой первого класса, лет сорока, доел свою порцию, он медленно и аккуратно соскреб в свой котелок из общего котла немного пришкварившегося к донышку риса, вперемешку с рыбьей чешуей, подозвал к себе Джима и протянул котелок ему. Потом японцы закурили и, мягко улыбаясь себе под нос, стали смотреть, как Джим, даваясь, глотает куски слипшегося жирного риса. Это была первая горячая еда с тех пор, как он ушел из госпиталя, такая горячая, пахучая и жирная, что у него заболели десны, а глаза заволокло слезами. Солдат, который сжалился над Джимом, понял, что мальчик действительно умирает с голода: добродушно рассмеявшись, он вытащил из фляжки резиновую пробку. Джим глотнул чистой, с легким запахом хлорки воды, совсем непохожей на ту затхлую, которая текла из кранов на Коламбиа-роуд. Он поперхнулся, осторожно проглотил рвоту, хихикнул в ладошку, чтобы скрыть неловкость, и улыбнулся японцу. Вскоре они смеялись уже все вместе, откинувшись на высокую траву возле пересохшего бассейна.
Всю следующую неделю Джим вместе с японцами патрулировал пустынные улицы пригорода. Каждое утро солдаты покидали свой бивуак возле контрольно-пропускного пункта на Большом Западном проспекте, а Джим скатывался с крыльца очередного дома, в котором провел ночь, и присоединялся к ним. Солдаты редко заходили в дома иностранцев, их главной заботой было распугивать китайских воров и нищих, которым могло прийти в голову забраться в этот тихий район. Время от времени они перебирались через стены и обследовали запущенные сады: судя по всему, здешние декоративные деревья и кустарники вызывали у них куда больший интерес, нежели роскошные особняки. Джим бегал с поручениями, приносил им купальные шапочки, которые они зачем-то собирали, рубил дрова и разводил огонь. В середине дня он молча смотрел, как они съедают свой обед. Почти каждый раз они оставляли ему немного рыбы и риса, а однажды рядовой первого класса вынул из кармана плитку какой-то сладкой, похожей на карамель массы, отломил кусок и тоже дал Джиму, — но в остальном никто из них не проявлял к нему ровным счетом никакого интереса. Догадывались ли они, что он — бездомный побродяжка? Они разглядывали его изношенные, но прекрасного фасона туфли, его школьный блейзер из отличной шерстяной ткани, и им, должно быть, казалось, что до войны он жил в какой-нибудь богатой, но совершенно неприспособленной к жизни европейской семье, которая больше не дает себе труда кормить своих детей.
Всю эту неделю Джим, за редким исключением, ел только то, что ему перепадало у солдат. Большую часть домов по Коламбиа-роуд заняли японцы, военные и гражданские. Несколько раз он пытался подойти к необитаемым с виду домам, но его прогоняли телохранители-китайцы.
Однажды утром японские солдаты не пришли. Джим терпеливо ждал их во дворе дома за «Америкен кантри-клаб». Пытаясь заглушить чувство голода, он наломал веток рододендрона, чтобы можно было в любой момент мигом развести огонь у пересохшего бассейна. Он смотрел, как в холодном февральском небе кружат самолеты, и пересчитывал три оставленные на черный день в кармане блейзера шоколадные конфеты с ликером; а черный день, было у него такое ощущение, уже не за горами.
У него за спиной открылись двери веранды. Он встал; на террасу вышли японские солдаты. Они стали махать ему руками, и Джиму вдруг показалось, что это оттого, что они привели с собой его родителей, почему они, собственно, и не стали перебираться, как обычно, через стену, а чинно-важно вошли через парадную дверь.
Он побежал к японцам, которые что-то кричали ему на удивление резкими голосами. И только добежав до террасы, он понял, что патруль сменился. Капрал дал ему подзатыльник, правда, не сильный, толкнул между цветочных клумб, а потом заставил убрать сложенные возле бассейна сухие ветки рододендрона. Выкрикнув какую-то фразу на немецком, он вытолкнул его на подъездную дорожку и с грохотом затворил за его спиной решетчатые ворота из витого чугуна.
Вокруг стояли залитые солнцем дома, замкнутые и запечатанные миры, куда ему ненадолго удалось проникнуть, чтобы продлить детство. Он двинулся в сторону Дамбы — не ближний свет! — и думал по дороге о японских солдатах, которые кормили его из своих котелков, однако теперь он совершенно ясно отдавал себе отчет в том, что доброта, которой его так старательно пичкали дома и в школе, не стоит выеденного яйца.
10
Сухогруз на отмели
По воде мелкой рябью разбегался холодный солнечный свет, превратив поверхность в россыпь мелко битого стекла и преобразив стоявшие в отдалении отели и банки в бесконечный ряд роскошных свадебных тортов. Джиму, который сидел на мостках погребального пирса возле заброшенных доков в Наньдао, казалось, что трубы и мачты «Идзумо» вылеплены из сахарной глазури. А орудийные башенки и вовсе были похожи на карамельные украшения на рождественском пироге; из-за приторного запаха он его отродясь терпеть не мог.
Впрочем, несмотря на запах, Джим сейчас с удовольствием съел бы этот корабль. Он представил себе, как откусывает мачты, высасывает крем из нелепых, в эдвардианском стиле труб, запускает зубы в марципановый нос и заглатывает, заглатывает всю переднюю часть корабельного корпуса. А потом он навернет еще и «Палас-отель», и здание «Шелл», и вообще весь Шанхай…
Из труб «Идзумо» вырвался клуб дыма, осекся в воздухе и прозрачной дымкой поплыл над водой. Крейсер выбрал кормовые якоря, и теперь прилив разворачивал его носом по течению реки. Он помог японским войскам установить контроль над Шанхаем и теперь готов был отправиться на другой театр военных действий. Словно бы нарочно для того, чтобы отпраздновать это событие, с приливом в реку вернулась целая флотилия трупов. Тела мертвых китайцев, каждое в окружении собственного плотика из бумажных цветов, окружили «Идзумо», изготовились эскортировать его к устью Янцзы.
Джим огляделся, опасаясь японского морского патруля. За рекой, на Путунском берегу, громоздились оцинкованные крыши и современных пропорций трубы отцовской хлопкоочистительной фабрики. В памяти смутно маячили воспоминания о том, как он приезжал на фабрику, о том, как неловко он себя чувствовал, когда менеджеры-китайцы вели его по цехам, под ничего не выражающими взглядами тысяч работавших там китаянок. Теперь там царила тишина; впрочем, Джима сейчас интересовал перегородивший реку бон из затопленных сухогрузов. Ближайший из них, однотрубный каботажник, уткнулся в дно глубоководного канала всего в сотне ярдов от края похоронного пирса. И для Джима тайн за этим ржавым мостиком, похожим на черствый ломоть ржаного хлеба, крылось ничуть не меньше, чем в далекие довоенные дни. Война, которая изменила до неузнаваемости весь мир Джима, давным-давно забыла про эту старую калошу, но он по-прежнему отчаянно мечтал туда попасть. Встретиться с родителями, сдаться японцам, даже найти хоть какую-то еду — все эти надобности ничего не значили здесь и сейчас, когда затонувший корабль оказался в пределах прямой досягаемости.
Джим два дня бродил по берегу реки. После встречи с японским патрулем он, не задумываясь, отправился на Дамбу. Единственная надежда отыскать отца и маму была теперь связана со случайной встречей с кем-нибудь из родительских знакомых-нейтралов, со швейцарцами или шведами. Нейтралы по-прежнему колесили по шанхайским улицам, но Джим не увидел ни единого британского или американского лица. Неужели их всех отправили в лагеря, в Японию?
Потом как-то раз, когда он ехал по Нанкинскому проспекту, его обогнал военный грузовик У заднего борта сидели часовые, а за ними — светловолосые мужчины в британской военной форме.
— Давай, парень! Покажи, на что способен!
— Нажимай, нажимай! Мы тебя ждать не станем!
Джим грудью налег на руль, с бешеной скоростью вращая ногами педали. Они подбадривали его, махали ему руками, хлопали в ладоши — а японцы-охранники хмурились, взирая на эту непонятную английскую игру. Джим что-то кричал вслед уходящему грузовику, а в ответ раздался смех, в жесте одобрения поднялись в воздух большие пальцы рук — и тут его переднее колесо застряло в выемке трамвайной рельсы, и он кувырком полетел под ноги рикшам.
Вскоре после этого он лишился велосипеда. Он пытался выпрямить переднюю вилку, когда к нему подошли два китайца, лавочник и его кули. Лавочник крепко ухватился за руль, но Джим сразу понял, что это не для того, чтобы помочь ему справиться с вилкой. Китайцы смотрели на него просто и прямо. А он уже слишком устал и не хотел, чтобы его снова били.
Джим стоял и смотрел, как они уводили его велосипед сквозь толпу, пока не скрылись в каком-то из бесчисленных здешних переулков. Через час он дошел пешком до Сычуаньского проспекта, но весь финансовый центр Шанхая был оцеплен японцами: сотни солдат и броневики на углах.
Джим вернулся обратно на Дамбу и стал смотреть на «Идзумо». Всю вторую половину дня он провел, слоняясь вдоль набережной, мимо грязевой отмели, где выбралась на берег израненная команда «Буревестника» и где он в последний раз видел отца, мимо причалов для сампанов и рыбного базара, где мертвенно-бледная кефаль лежала прямо на мостовой, между трамвайными рельсами, и в конце концов вышел к причалам Французской Концессии, где Дамба упиралась в похоронный пирс и в доки Наньдао. Здесь Джима никогда никто не обижал. Этот район мелких ручьев и мусорных отвалов был сплошь усеян опиумными притонами в корпусах старых, выброшенных на берег кораблей, трупами дохлых собак и гробами, вымытыми отливом обратно на черные илистые отмели. Он понаблюдал за гидропланами, зачаленными у буев на военно-морской авиабазе. Ему казалось, что на мостках и на пирсе вот-вот должны показаться пилоты в летных шлемах. Но как выяснилось, никому, кроме Джима, гидропланы были не интересны — они стояли себе и стояли, покачиваясь на длинных лыжах-поплавках, и только ветер время от времени перебирал пропеллеры.
Ночь Джим провел на заднем сиденье одного из десятков брошенных на отмели старых такси. На Дамбе завывали клаксоны японских бронеавтомобилей, по поверхности реки шарили прожекторы патрульных катеров, но воздух был холоден и свеж, и Джим заснул моментально. Ему казалось, что его худое тело парит в ночи, плывет над темной водой, разве что в силу привычки цепляясь за едва уловимые людские запахи, застрявшие вподушках заднего сиденья такси.
* * *
Вода поднялась, и гидропланы начали кружить на привязи, каждый возле собственного буя. Течение реки больше не давило на бон из затопленных сухогрузов. На несколько секунд поверхность воды застыла, превратившись в маслянистое зеркало, сквозь амальгаму которого пробились — как будто проросли из собственных отражений — ржавые остовы пароходов. На грязевой отмели у похоронного пирса оторвались от дна, закачались на воде полузатопленные старые сампаны.
Джим присел на металлическом мостике и стал смотреть, как на железную решетку у него под ногами заплескивают волны. Он достал из кармана блейзера одну из двух оставшихся у него шоколадных конфет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57