— Мистер Макстед, сержант Нагата уходит — война действительно кончилась!
— Снова кончилась, Джим? Не думаю, что мы надолго ее переживем…
За последнюю неделю новости об окончании войны будоражили лагерь едва ли не по десять раз на дню — и восторженное состояние Джима с каждым днем все явственнее раздражало мистера Макстеда. Бегая с поручениями по лагерным дорожкам, Джим кричал на встречных прохожих, махал руками заключенным, которые сидели на крылечках бараков, скакал среди могил на кладбище, когда над головой носились американские самолеты, в тщетной попытке хоть как-то заглушить тревожное ожидание встречи с миром, притаившимся за оградой лагеря. Доктор Рэнсом за прошлую неделю дважды его ударил.
Но теперь, когда война и в самом деле кончилась, он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Скоро он увидит отца и маму, вернется в знакомый дом на Амхерст-авеню, в забытое царство слуг, «паккардов» и полированного паркета. В то же время Джиму казалось, что заключенные обязаны как-то отпраздновать это событие: швырять в воздух деревянные башмаки, захватить оставленную японцами в караулке сирену и завести ее на полную катушку, чтобы слышали в своих самолетах американские летчики. Но практически все вели себя так же, как мистер Макстед, стояли и молча смотрели, как уходят японцы. Вид у них был настороженный и мрачный; мужчины практически голые, в одних только драных шортах, женщины в выцветших платьях и залатанных хлопчатобумажных юбках; их воспаленные от малярийного жара глаза оказались не в силах выдержать пристальный взгляд свободы. Сквозь раскрытые ворота в лагерь, казалось, тек какой-то новый свет, и люди выглядели в нем еще более загорелыми и худыми, чем были в действительности, и в первый раз вид у них был такой, словно они все вместе совершили какое-то преступление.
Лунхуа устал от бесконечных, противоречащих друг другу слухов. В июле американские воздушные налеты стали практически непрерывными. «Мустанги» и «молнии» волнами шли с воздушных баз на Окинаве, разнося расположенные в окрестностях Шанхая аэродромы, атакуя японские армии, которые сосредоточились в устье Янцзы. С балкона разрушенного актового зала Джим наблюдал за крахом японской военной машины так, словно смотрел с галерки кинотеатра «Катай» масштабную киноэпопею. Многоэтажек Французской Концессии не было видно из-за сотен столбов дыма, поднимавшихся от разбитых грузовиков и подвод с амуницией. Запуганные «мустангами», японские конвои трогались теперь в путь только с наступлением темноты, и рев моторов из ночи в ночь не давал лагерникам спать. Сержант Нагата и его солдаты совсем перестали охранять лагерный периметр из опасения, что их ненароком подстрелит военная полиция, сопровождающая транспортные колонны.
К концу июля почитай что всякое японское сопротивление американским бомбежкам было подавлено. Водруженное на верхнюю площадку пагоды Лунхуа одинокое зенитное орудие продолжало вести огонь по налетавшим со стороны материка самолетам противника, но батареи, стоявшие вдоль взлетно-посадочной полосы, сняли для прикрытия шанхайских судоремонтных заводов. В эти последние дни войны Джим часами просиживал на балконе, выискивая в небе высотные «сверхкрепости», чьи сверкающие на солнце крылья и фюзеляжи давали столько пищи его воображению. В отличие от «мустангов» и «молний», которые, как гоночные машины, неслись через рисовые поля, Б-29 появлялись над головой внезапно, как будто вызванные самим Джимом в голодном бреду из синего небесного небытия. А потом из района Наньдао приходило заблудившееся в полях рокочущее эхо разрывов. Севший на мель японский транспорт бомбили едва ли не каждый день, пока его палубные надстройки окончательно не превратились в решето.
И при всем том бетонная взлетная дорожка на аэродроме Лунхуа оставалась в целости и сохранности. После каждого налета японские саперы героически заделывали воронки, так, словно со дня на день ожидали прибытия с родных островов целый воздушный флот, который непременно придет им на помощь. Сверкающая белизна дорожки завораживала Джима: в ее прожаренной солнцем поверхности ему грезились обызвествившиеся кости мертвых китайцев, а может быть, даже и его собственные кости — в том случае, если он уже умер. Он нетерпеливо ждал, когда же японцы встанут как один на свой последний бой.
Подобного рода неопределенность в пристрастиях к воюющим сторонам, страх за то, что будет с лагерем, если японцы потерпят поражение, в той или иной степени затронули всех обитателей Лунхуа. Когда из идущего на высоте строя вдруг вываливался подбитый японцами Б-29, полубезумные заключенные, которые сидели на корточках возле бараков, разражались радостными криками. Доктор Рэнсом давно предсказывал, что Лунхуа скоро перестанут снабжать продуктами, и он оказался прав. Раз в неделю из Шанхая прорывался одинокий грузовик с несколькими мешками гнилого картофеля и с трухой от кормового зерна, где долгоносиков и крысиного помета было больше, чем полбы. В очереди за этими жалкими крохами то и дело вспыхивали драки. Как-то раз группа британцев из блока Е, которым Джим, с раннего утра занявший очередь у кухонных дверей, намозолил за день глаза, вытолкала его взашей и перевернула металлическую тачку. С тех пор он всегда ходил занимать очередь вдвоем с мистером Макстедом: просто стоял у него над душой, пока тот не вставал с койки.
Всю последнюю неделю июля они вместе вглядывались в дорогу на Шанхай, в надежде, что грузовик с продовольствием не стал добычей какого-нибудь вынырнувшего из-за ближайшей дамбы «мустанга». В эти голодные дни Джим вдруг обнаружил, что большинство заключенных из блока G мало-помалу скопили небольшие запасы сладкого картофеля и что они с мистером Макстедом, добровольно вызвавшиеся получать на всех дневной паек, оказались среди весьма немногочисленного непредусмотрительного меньшинства.
Джим сидел на своей койке с пустой тарелкой в руке и смотрел, как Винсенты едят прогорклую картофелину — одну на троих, — откусывая мякоть желтыми зубами. В конце концов, миссис Винсент дала ему маленький кусочек кожуры. Может, просто испугалась, что Джим нападет на ее мужа? К счастью, Джим кормился из скромного запаса, составленного доктором Рэнсомом за счет умерших и умирающих пациентов.
Но к первому августа даже и эти запасы подошли к концу. Джим и мистер Макстед скитались по лагерю со своей тачкой так, словно надеялись, что партия риса или дробленки сама собой материализуется у подножия водонапорной башни или на кладбище среди могил. Однажды мистер Макстед застал Джима за пристальным созерцанием костей запястья госпожи Хаг, вымытых дождем из-под земли, белых, как взлетно-посадочная полоса аэродрома Лунхуа.
Джиму казалось, что лагерь погрузился в какой-то странный вакуум. Время остановилось в Лунхуа, и многие заключенные были уверены, что война давным-давно закончилась. Второго августа, после того, как прошел слух о том, что Россия вступила в войну против Японии, сержант Нагата и его солдаты закрылись в караулке и перестали охранять ограду, оставив лагерь на попечение заключенных. Британцы целыми группами перебирались через проволоку и разбредались по окрестным полям. Родители водили детей на погребальные курганы и, взобравшись на верхушку, указывали им на смотровую вышку и на спальные блоки, как будто впервые видели лагерь. Одна группа, чисто мужская, под предводительством мистера Таллоха, главного механика шанхайского агентства «Паккард», ушла совсем, намереваясь пешком добраться до города. Другие целый день толклись у караулки, глумясь над японцами, а те смотрели на них из окон.
Весь день Джим пребывал в растерянности: порядка в лагере, казалось, не стало совсем. Ему не хотелось верить, что война закончилась. Он тоже перебрался через проволоку и несколько минут послонялся у фазаньих силков, потом вернулся в лагерь и надолго засел на балконе актового зала. В конце концов, взяв себя в руки, он пошел поискать Бейси. Но американские моряки больше не принимали посетителей и попросту забаррикадировали изнутри двери в спальные комнаты. Бейси окликнул Джима из окошка и настрого заказал покидать лагерь.
Как и следовало ожидать, конец войны продержался недолго. В сумерках мимо лагеря прошла японская армейская моторизованная колонна, направлявшаяся на Ханчжоу. Военная полиция доставила обратно в лагерь шестерых британцев, которые попытались пешком добраться до Шанхая. Жестоко избитые, они три часа лежали без сознания на крыльце караулки. Когда сержант Нагата разрешил разнести их по баракам, они рассказали о совершенно опустошенной земле к западу и к югу от Шанхая, о тысячах отчаявшихся крестьян, которых отступающие японцы гонят в сторону города, о шайках бандитов и умирающих с голоду солдат из марионеточных армий, которых японцы бросили на произвол судьбы.
Невзирая на все эти ужасы, на следующий же день Бейси, Коэн и Демарест сбежали из Лунхуа.

* * *
Заключенные все ближе подходили к опустевшей караулке, громыхая деревянными башмаками о шлаковую дорожку. Джима толкали со всех сторон, но он не выпускал из рук рукоятей тачки. Другие заключенные давно уже побросали свои тележки, но Джим твердо решил не дать застать себя врасплох, если продуктовый грузовик все-таки придет. Он ничего не ел со вчерашнего дня. Заключенные, того и гляди, могли штурмом взять караулку, но он не мог думать ни о чем другом, кроме еды.
У ворот толпилась группа британских и бельгийских женщин, они что-то кричали через проволоку, обращаясь к выстроившимся в одну шеренгу японским солдатам. Те стояли и маялись на августовском солнцепеке, поводя плечами под непривычной тяжестью винтовок и вещмешков со скатками. Рядовой Кимура безо всякого энтузиазма смотрел в пустынные рисовые поля, как будто, представься ему только возможность, с радостью бы вернулся в надежно укрытый от опасностей большого мира замкнутый мирок лагеря. Одна бельгийка стала кричать по-японски, а потом начала отрывать от истлевшего рукава платья маленькие полоски материи и швырять их под ноги солдатам.
Джим прилип к тачке и, когда выбившийся из сил мистер Макстед попытался присесть на нее, сердито дернул ее в сторону. Он чувствовал себя другим, не похожим на этих плюющихся женщин и на их возбужденных мужей. Где же Бейси? Почему он сбежал? Несмотря на все слухи об окончании войны, Джиму казалось странным, что Бейси оставил Лунхуа и тем самым подверг себя неисчислимым опасностям открытого пространства за лагерной оградой. Бывший стюард всегда отличался едва ли не излишней осторожностью, он никогда не совался первым на непроторенные дорожки и не ставил на карту своей, пусть скромной, но все же безопасности. Должно быть, по тайному лагерному радио передали какое-то предупреждение, подумал Джим. Иначе стал бы он оставлять свою отгородку, битком набитую с таким трудом заработанными за годы лагерной жизни сокровищами: башмаками, теннисными ракетками и сотнями неиспользованных презервативов.
Джим вспомнил: Бейси говорил о том, что заключенных из лагерей в окрестностях Шанхая переводят куда-то вглубь страны. Может быть, он таким образом пытался предупредить его о том, что пора уходить, прежде, чем японцы впадут в амок, как в Нанкине, в 1937-м? Японцы всегда убивают военнопленных, прежде чем выйти на свой последний бой. Но тут Бейси просчитался и, быть может, уже лежит сейчас мертвый в какой-нибудь придорожной канаве, убитый китайскими бандитами.
На шанхайском тракте полыхнули автомобильные фары. Утирая подбородки, женщины отошли от проволоки. На грудях у них бусами лежали длинные нити слюны. К лагерю двигалась колонна военных грузовиков:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57