Он догадывался, что, вероятнее всего, их просто загоняют до смерти по окрестностям Шанхая, но ему хотелось, чтобы они остались здесь, на стадионе, и чтобы, когда они будут подыхать, перед глазами у них стояли белые «кадиллаки».
Джим яростно смахнул мух с лица мистера Макстеда. Хохоча над миссис Винсент, он начал раскачиваться на коленях, как делал когда-то в детстве, петь себе под нос и размеренно бить ладонью оземь.
— Джейми… Джейми…
Рядом по гаревой дорожке расхаживал японский часовой. Он прошел по газону и остановился рядом с Джимом. Шум явно действовал ему на нервы, и он совсем уже было собрался ударить мальчика ногой в развалившемся наполовину ботинке. Но тут вдруг над стадионом полыхнула мощная вспышка света, мигом залившая весь юго-западный угол футбольного поля, так, словно где-то к северо-востоку от Шанхая взорвалась невероятных размеров американская бомба. Часовой заколебался, оглянулся через плечо; свет между тем становился все ярче и ярче. Через несколько секунд он угас, но повсюду на стадионе остался его бледный отсвет, на грудах ворованной мебели на трибунах, на автомобилях за стойками футбольных ворот, на занявших весь газон заключенных. Они сидели на самом донышке огромной плавильной печи, и грело это печь второе солнце.
Джим оглядел свои бледные руки и ноги, потом перевел взгляд на исхудавшее лицо японского солдата, которого, судя по всему, эта вспышка всерьез обескуражила. Они оба ждали грома, грохота, который неизменно приходил вслед за вспышкой от разрыва, но над стадионом и над прилегающими землями лежала мертвая тишина, как будто на несколько секунд солнце померкло, отчаявшись. Джим улыбнулся японцу, жалея о том, что не может ему сказать одну простую вещь: этот свет — предвестник смерти, это значит, что крохотная его душа вот-вот соединится с большой душой гибнущего мира.
Эти игры, эти видения продолжались до второй половины дня, когда над стадионом вновь заходило зарево от воздушного налета на Хонкю. Джим лежал в полудреме и чувствовал, что земля пружинит у него под спиной, как пол бальной залы в «Шанхай кантри-клаб». Вспышки света перебегали с одной трибуны на другую, преображая мебель в серию живописных картин, иллюстраций из британской колониальной жизни.
В сумерках у туннеля собралась последняя маршевая партия. Джим сел рядом с мистером Макстедом и стал смотреть, как человек пятьдесят заключенных сами строятся в колонну. Куда они собрались? Многие едва держались на ногах, и Джим сильно сомневался, что они дойдут хотя бы до парковки у ворот стадиона.
Впервые после отправки из Лунхуа японцы начали проявлять признаки нетерпения. Торопясь избавиться от последних способных самостоятельно передвигаться заключенных, солдаты стали сходиться со всех концов поля. Они толкали заключенных и тащили их за собой за руки. Капрал в белой марлевой повязке на лице светил фонариком в лица умерших, а потом переворачивал труп на спину.
За спинами японцев суетился штатский-евроазиат, спеша прийти на помощь каждому, кто собрался отправиться в путь, — похожий на посыльного в хорошо отлаженной туристической фирме. По краям поля японцы уже начали грабить мертвых, снимая с них пояса и ботинки.
— Мистер Макстед… — В последний момент относительного просветления Джим сел, зная, что должен оставить умирающего архитектора и уйти вместе с последней колонной в ночь. — Мистер Макстед, мне пора идти. Надо кончать с ней, с этой войной…
Он попытался встать, но тут вдруг почувствовал, как на запястье у него сомкнулись пальцы мистера Макстеда.
— Не ходи с ними… Джим… оставайся здесь.
Джим ждал, что вот сейчас мистер Макстед умрет. Но тот продолжать тянуть его руку вниз, словно пытаясь пригвоздить ее к земле. Джим сидел и смотрел, как маршевая партия, шаркая, тронулась по направлению к туннелю. Те, кто был не в состоянии пройти больше двух-трех шагов, падали и оставались лежать на гаревой дорожке. Джим слышал, как приближаются приглушенные марлевыми повязками голоса японцев, слышал, как поперхнулся от вони и сплюнул на землю сержант.
Рядом с ним, хрипло отдуваясь из-под маски, встал на колени солдат. По груди и бедрам Джима, обшаривая карманы, прошлись его сильные руки. Потом они грубо сорвали у него с ног туфли и зашвырнули их на гаревую дорожку. Джим лежал, не двигаясь, и отсветы горящих в Хонкю нефтехранилищ плясали на трибунах, подпаливая бока ворованных холодильников, решетки на радиаторах белых «кадиллаков» и лампы гипсовых нимф в ложе генералиссимуса.
ЧАСТЬ III
32
Евроазиат
Тихий солнечный свет залил стадион. С безоблачного неба шквалом сыпался мелкий град, волна изморози, осыпавшейся в трех милях над долиной Янцзы с крыльев американских самолетов. Подсвеченные солнцем, ледяные кристаллы падали на футбольное поле, как дождь из новогодней мишуры.
Джим сел и дотронулся до градин, до разбросанных в траве ледяных самородков. Рядом с ним лежало одетое огоньками тело мистера Макстеда, и на его пепельно-сером лице переливались крохотные радуги. Но буквально через несколько секунд град растаял и впитался в землю. Джим стал слушать самолеты, надеясь, что они запустят еще один каскад града, но небо было пустынным, от горизонта и до горизонта. На газоне встали на колени несколько заключенных, они ели градины и переговаривались между собой поверх тел мертвых товарищей.
Японцы ушли. Ночью, никем не замеченные, жандармские солдаты и унтер-офицеры собрали свое снаряжение и исчезли. Джим босыми ногами стоял в ледяной траве и смотрел на туннель, туда, где выход. С парковки сквозь тьму просачивались и перемигивались на бетонных стенах неверные отблески солнечного света. Один из британцев, в сношенных деревянных башмаках, уже двинулся, прихрамывая, к выходу; за ним, закрыв лицо руками, шла его жена в рваном хлопчатобумажном платье.
Джим ждал винтовочного выстрела, ждал, что британца сейчас отбросит к ногам жены; но они оба спокойно вышли на парковку и принялись рассматривать покореженную бомбами технику. Джим оставил мистера Макстеда лежать на траве и вышел на беговую дорожку, намереваясь пойти за ними следом, но потом поосторожничал и решил сперва забраться на трибуну.
Бетонные ступеньки, казалось, шли аж на седьмое небо. Джим остановился передохнуть возле кучи ворованной мебели. Он сел на стул с прямой спинкой возле большого обеденного стола и попил с полированного черного дерева теплой дождевой воды. Внизу тридцать или около того заключенных с трудом поднимались на ноги, как будто после закончившегося бог знает чем пикника. Женщины сидели в траве между тел своих бывших подруг и тихо перебирали волосы, а их мужья — те немногие, кто выжил, — вглядывались сквозь пыльные стекла в приборные доски стоящих на поле автомобилей.
Мертвых было больше ста человек: разбросанных по футбольному полю в полном беспорядке, как будто за ночь они нападали с неба. Джим повернулся к ним спиной и, шлепая по лужам, взобрался на верхний ярус трибуны. Теперь, избавившись от мистера Макстеда, он чувствовал себя виновным в его смерти, и это чувство вины каким-то образом было связано с потерей теннисных туфель. Он смотрел на мокрые отпечатки босых ступней на бетоне и твердил себе раз за разом, что вполне мог продать их японцам, обменять на горсть риса или на сладкую картофелину. А так, притворившись мертвым, он потерял разом и туфли, и мистера Макстеда.
Однако мертвые спасли Джиму жизнь, избавив его от ночного перехода. Лежа ночь напролет рядом с их холодными телами, наполовину бодрствующий, наполовину сонный, Джим чувствовал себя гораздо ближе к ним, чем к живущим. Мистер Макстед давно уже стал совсем холодным, а Джим все продолжал тереть ему щеки и отгонять с лица мух. В течение нескольких следующих дней он почти не отходил от мистера Макстеда, несмотря на тучи мух и на то, что от тела архитектора шел запах. Заключенные, которые сбились в кучку в центре поля, махали на Джима руками каждый раз, как он пытался подойти к ним, и велели убираться прочь. Он пил дождевую воду с полированной мебели на трибунах, а ноги таскал исключительно благодаря тому, что нашел в кармане у мистера Уэнтворта одну-единственную картофелину, а еще японские солдаты иногда бросали в его сторону прогорклые рисовые зерна.
Джим облокотился на металлические перила и посмотрел вниз, на парковку. Британская пара стояла и смотрела на разбитые машины — последний мужчина и последняя женщина в мире. Джим рассмеялся, глядя на них, но получился не смех, а кашель, и изо рта у него вылетел комок желтого гноя. Ему хотелось крикнуть им: мира больше нет! Прошлой ночью всяк запрыгнул в свою могилу и по уши укутался землей!
И скатертью дорога… Джим смотрел на обреченную смерти землю, на заполненные водой бомбовые воронки в рисовых полях, на стволы умолкших зениток с пагоды Лунхуа, на приткнувшиеся к берегам реки разбитые сухогрузы. За его спиной, не далее чем в трех милях, лежал тихий город. Многоэтажки Французской Концессии и высотные офис-билдинги вдоль Дамбы были похожи на увеличенную копию той далекой панорамы, которая все эти годы придавала ему сил.
Над стадионом промчался прохладный — с реки — ветерок, и на какую-то долю секунды солнце снова затмило тот самый, ни на что не похожий северо-западный свет, отблеск которого он видел на трибунах. Джим поднял к глазам бледно-восковые руки. Он знал, что жив, но в то же время чувствовал себя таким же мертвым, как мистер Макстед. Может быть, его душа, вместо того чтобы покинуть тело, заплуталась где-нибудь у него в голове и тихо умерла сама собой?
Джиму снова захотелось пить, и он пошел вниз по бетонным ступенькам, на ходу сгоняя к краю воду с обеденных и письменных столов. Если война кончилась, самое время заняться поисками отца и мамы. С другой стороны, британцам лучше не соваться одним в Шанхай, если рядом не будет японцев, которые смогут их защитить.
За воротами на футбольном поле одному из британцев удалось поднять капот у белого «кадиллака». Он возился с мотором, то и дело дотрагиваясь до цилиндров, а остальные стояли вокруг и смотрели. Джим вскинулся и побежал вниз по лестнице, готовясь предложить свои услуги в качестве бортинженера и лоцмана. Он до сих пор помнил в лицо каждую улицу, каждый шанхайский переулок.
Спустившись на беговую дорожку, он заметил, что на стадион вошли три человека. Двое были китайцы кули, голые по пояс, в черных хлопчатобумажных брюках, подвязанных на щиколотках чуть выше соломенных сандалий. Третий — тот самый евроазиат в белой рубашке, которого Джим видел с японскими жандармами. Они стояли у выхода из туннеля, и евроазиат внимательно осматривал стадион. Сидящих на газоне заключенных он тоже удостоил взглядом, но основной интерес для него явно заключался в грудах ворованной мебели на трибунах.
За поясом у евроазиата был тяжелый автоматический пистолет, но Джиму он улыбнулся так обворожительно, как будто они были старые друзья, которых лишь военные невзгоды заставили надолго разлучиться.
— Эй, парень… ты как себя чувствуешь? — Он оценил его обтрепанную рубашку и шорты, его босые ноги, изъязвленные и сплошь покрытые грязью. — Концлагерь Лунхуа? Должно быть, несладко тебе пришлось.
Джим невозмутимо смотрел на евроазиата. Этот человек улыбался, но глаза у него были холодные. По-английски он говорил с сильным американским акцентом, но акцент у него звучал натянуто, и Джим подумал, что, вероятнее всего, евроазиат нахватался, пока допрашивал экипажи сбитых американских самолетов. На нем были часы из хромированной стали, а пистолет был точно такой же, какие добывали японцы в Лунхуа со сбитых «сверхкрепостей». Идущая со стадиона вонь заставляла его беспокойно раздувать широкие ноздри и отвлекала от созерцания трибун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Джим яростно смахнул мух с лица мистера Макстеда. Хохоча над миссис Винсент, он начал раскачиваться на коленях, как делал когда-то в детстве, петь себе под нос и размеренно бить ладонью оземь.
— Джейми… Джейми…
Рядом по гаревой дорожке расхаживал японский часовой. Он прошел по газону и остановился рядом с Джимом. Шум явно действовал ему на нервы, и он совсем уже было собрался ударить мальчика ногой в развалившемся наполовину ботинке. Но тут вдруг над стадионом полыхнула мощная вспышка света, мигом залившая весь юго-западный угол футбольного поля, так, словно где-то к северо-востоку от Шанхая взорвалась невероятных размеров американская бомба. Часовой заколебался, оглянулся через плечо; свет между тем становился все ярче и ярче. Через несколько секунд он угас, но повсюду на стадионе остался его бледный отсвет, на грудах ворованной мебели на трибунах, на автомобилях за стойками футбольных ворот, на занявших весь газон заключенных. Они сидели на самом донышке огромной плавильной печи, и грело это печь второе солнце.
Джим оглядел свои бледные руки и ноги, потом перевел взгляд на исхудавшее лицо японского солдата, которого, судя по всему, эта вспышка всерьез обескуражила. Они оба ждали грома, грохота, который неизменно приходил вслед за вспышкой от разрыва, но над стадионом и над прилегающими землями лежала мертвая тишина, как будто на несколько секунд солнце померкло, отчаявшись. Джим улыбнулся японцу, жалея о том, что не может ему сказать одну простую вещь: этот свет — предвестник смерти, это значит, что крохотная его душа вот-вот соединится с большой душой гибнущего мира.
Эти игры, эти видения продолжались до второй половины дня, когда над стадионом вновь заходило зарево от воздушного налета на Хонкю. Джим лежал в полудреме и чувствовал, что земля пружинит у него под спиной, как пол бальной залы в «Шанхай кантри-клаб». Вспышки света перебегали с одной трибуны на другую, преображая мебель в серию живописных картин, иллюстраций из британской колониальной жизни.
В сумерках у туннеля собралась последняя маршевая партия. Джим сел рядом с мистером Макстедом и стал смотреть, как человек пятьдесят заключенных сами строятся в колонну. Куда они собрались? Многие едва держались на ногах, и Джим сильно сомневался, что они дойдут хотя бы до парковки у ворот стадиона.
Впервые после отправки из Лунхуа японцы начали проявлять признаки нетерпения. Торопясь избавиться от последних способных самостоятельно передвигаться заключенных, солдаты стали сходиться со всех концов поля. Они толкали заключенных и тащили их за собой за руки. Капрал в белой марлевой повязке на лице светил фонариком в лица умерших, а потом переворачивал труп на спину.
За спинами японцев суетился штатский-евроазиат, спеша прийти на помощь каждому, кто собрался отправиться в путь, — похожий на посыльного в хорошо отлаженной туристической фирме. По краям поля японцы уже начали грабить мертвых, снимая с них пояса и ботинки.
— Мистер Макстед… — В последний момент относительного просветления Джим сел, зная, что должен оставить умирающего архитектора и уйти вместе с последней колонной в ночь. — Мистер Макстед, мне пора идти. Надо кончать с ней, с этой войной…
Он попытался встать, но тут вдруг почувствовал, как на запястье у него сомкнулись пальцы мистера Макстеда.
— Не ходи с ними… Джим… оставайся здесь.
Джим ждал, что вот сейчас мистер Макстед умрет. Но тот продолжать тянуть его руку вниз, словно пытаясь пригвоздить ее к земле. Джим сидел и смотрел, как маршевая партия, шаркая, тронулась по направлению к туннелю. Те, кто был не в состоянии пройти больше двух-трех шагов, падали и оставались лежать на гаревой дорожке. Джим слышал, как приближаются приглушенные марлевыми повязками голоса японцев, слышал, как поперхнулся от вони и сплюнул на землю сержант.
Рядом с ним, хрипло отдуваясь из-под маски, встал на колени солдат. По груди и бедрам Джима, обшаривая карманы, прошлись его сильные руки. Потом они грубо сорвали у него с ног туфли и зашвырнули их на гаревую дорожку. Джим лежал, не двигаясь, и отсветы горящих в Хонкю нефтехранилищ плясали на трибунах, подпаливая бока ворованных холодильников, решетки на радиаторах белых «кадиллаков» и лампы гипсовых нимф в ложе генералиссимуса.
ЧАСТЬ III
32
Евроазиат
Тихий солнечный свет залил стадион. С безоблачного неба шквалом сыпался мелкий град, волна изморози, осыпавшейся в трех милях над долиной Янцзы с крыльев американских самолетов. Подсвеченные солнцем, ледяные кристаллы падали на футбольное поле, как дождь из новогодней мишуры.
Джим сел и дотронулся до градин, до разбросанных в траве ледяных самородков. Рядом с ним лежало одетое огоньками тело мистера Макстеда, и на его пепельно-сером лице переливались крохотные радуги. Но буквально через несколько секунд град растаял и впитался в землю. Джим стал слушать самолеты, надеясь, что они запустят еще один каскад града, но небо было пустынным, от горизонта и до горизонта. На газоне встали на колени несколько заключенных, они ели градины и переговаривались между собой поверх тел мертвых товарищей.
Японцы ушли. Ночью, никем не замеченные, жандармские солдаты и унтер-офицеры собрали свое снаряжение и исчезли. Джим босыми ногами стоял в ледяной траве и смотрел на туннель, туда, где выход. С парковки сквозь тьму просачивались и перемигивались на бетонных стенах неверные отблески солнечного света. Один из британцев, в сношенных деревянных башмаках, уже двинулся, прихрамывая, к выходу; за ним, закрыв лицо руками, шла его жена в рваном хлопчатобумажном платье.
Джим ждал винтовочного выстрела, ждал, что британца сейчас отбросит к ногам жены; но они оба спокойно вышли на парковку и принялись рассматривать покореженную бомбами технику. Джим оставил мистера Макстеда лежать на траве и вышел на беговую дорожку, намереваясь пойти за ними следом, но потом поосторожничал и решил сперва забраться на трибуну.
Бетонные ступеньки, казалось, шли аж на седьмое небо. Джим остановился передохнуть возле кучи ворованной мебели. Он сел на стул с прямой спинкой возле большого обеденного стола и попил с полированного черного дерева теплой дождевой воды. Внизу тридцать или около того заключенных с трудом поднимались на ноги, как будто после закончившегося бог знает чем пикника. Женщины сидели в траве между тел своих бывших подруг и тихо перебирали волосы, а их мужья — те немногие, кто выжил, — вглядывались сквозь пыльные стекла в приборные доски стоящих на поле автомобилей.
Мертвых было больше ста человек: разбросанных по футбольному полю в полном беспорядке, как будто за ночь они нападали с неба. Джим повернулся к ним спиной и, шлепая по лужам, взобрался на верхний ярус трибуны. Теперь, избавившись от мистера Макстеда, он чувствовал себя виновным в его смерти, и это чувство вины каким-то образом было связано с потерей теннисных туфель. Он смотрел на мокрые отпечатки босых ступней на бетоне и твердил себе раз за разом, что вполне мог продать их японцам, обменять на горсть риса или на сладкую картофелину. А так, притворившись мертвым, он потерял разом и туфли, и мистера Макстеда.
Однако мертвые спасли Джиму жизнь, избавив его от ночного перехода. Лежа ночь напролет рядом с их холодными телами, наполовину бодрствующий, наполовину сонный, Джим чувствовал себя гораздо ближе к ним, чем к живущим. Мистер Макстед давно уже стал совсем холодным, а Джим все продолжал тереть ему щеки и отгонять с лица мух. В течение нескольких следующих дней он почти не отходил от мистера Макстеда, несмотря на тучи мух и на то, что от тела архитектора шел запах. Заключенные, которые сбились в кучку в центре поля, махали на Джима руками каждый раз, как он пытался подойти к ним, и велели убираться прочь. Он пил дождевую воду с полированной мебели на трибунах, а ноги таскал исключительно благодаря тому, что нашел в кармане у мистера Уэнтворта одну-единственную картофелину, а еще японские солдаты иногда бросали в его сторону прогорклые рисовые зерна.
Джим облокотился на металлические перила и посмотрел вниз, на парковку. Британская пара стояла и смотрела на разбитые машины — последний мужчина и последняя женщина в мире. Джим рассмеялся, глядя на них, но получился не смех, а кашель, и изо рта у него вылетел комок желтого гноя. Ему хотелось крикнуть им: мира больше нет! Прошлой ночью всяк запрыгнул в свою могилу и по уши укутался землей!
И скатертью дорога… Джим смотрел на обреченную смерти землю, на заполненные водой бомбовые воронки в рисовых полях, на стволы умолкших зениток с пагоды Лунхуа, на приткнувшиеся к берегам реки разбитые сухогрузы. За его спиной, не далее чем в трех милях, лежал тихий город. Многоэтажки Французской Концессии и высотные офис-билдинги вдоль Дамбы были похожи на увеличенную копию той далекой панорамы, которая все эти годы придавала ему сил.
Над стадионом промчался прохладный — с реки — ветерок, и на какую-то долю секунды солнце снова затмило тот самый, ни на что не похожий северо-западный свет, отблеск которого он видел на трибунах. Джим поднял к глазам бледно-восковые руки. Он знал, что жив, но в то же время чувствовал себя таким же мертвым, как мистер Макстед. Может быть, его душа, вместо того чтобы покинуть тело, заплуталась где-нибудь у него в голове и тихо умерла сама собой?
Джиму снова захотелось пить, и он пошел вниз по бетонным ступенькам, на ходу сгоняя к краю воду с обеденных и письменных столов. Если война кончилась, самое время заняться поисками отца и мамы. С другой стороны, британцам лучше не соваться одним в Шанхай, если рядом не будет японцев, которые смогут их защитить.
За воротами на футбольном поле одному из британцев удалось поднять капот у белого «кадиллака». Он возился с мотором, то и дело дотрагиваясь до цилиндров, а остальные стояли вокруг и смотрели. Джим вскинулся и побежал вниз по лестнице, готовясь предложить свои услуги в качестве бортинженера и лоцмана. Он до сих пор помнил в лицо каждую улицу, каждый шанхайский переулок.
Спустившись на беговую дорожку, он заметил, что на стадион вошли три человека. Двое были китайцы кули, голые по пояс, в черных хлопчатобумажных брюках, подвязанных на щиколотках чуть выше соломенных сандалий. Третий — тот самый евроазиат в белой рубашке, которого Джим видел с японскими жандармами. Они стояли у выхода из туннеля, и евроазиат внимательно осматривал стадион. Сидящих на газоне заключенных он тоже удостоил взглядом, но основной интерес для него явно заключался в грудах ворованной мебели на трибунах.
За поясом у евроазиата был тяжелый автоматический пистолет, но Джиму он улыбнулся так обворожительно, как будто они были старые друзья, которых лишь военные невзгоды заставили надолго разлучиться.
— Эй, парень… ты как себя чувствуешь? — Он оценил его обтрепанную рубашку и шорты, его босые ноги, изъязвленные и сплошь покрытые грязью. — Концлагерь Лунхуа? Должно быть, несладко тебе пришлось.
Джим невозмутимо смотрел на евроазиата. Этот человек улыбался, но глаза у него были холодные. По-английски он говорил с сильным американским акцентом, но акцент у него звучал натянуто, и Джим подумал, что, вероятнее всего, евроазиат нахватался, пока допрашивал экипажи сбитых американских самолетов. На нем были часы из хромированной стали, а пистолет был точно такой же, какие добывали японцы в Лунхуа со сбитых «сверхкрепостей». Идущая со стадиона вонь заставляла его беспокойно раздувать широкие ноздри и отвлекала от созерцания трибун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57