Однако Лоуренс из принципа все тщательно вычистил и вымыл. Огромный канадец, привыкший, раздевшись до пояса, растираться снегом, никак не мог смириться с тем, что люди, покрытые многодневным липким потом, валяются прямо на овечьем дерьме. Он считал французов очень неопрятными. Когда он ненадолго попал в Париж, этот город дохнул на него выхлопными газами, мочой, винным и чесночным перегаром. Но именно в Париже он встретил Камиллу, поэтому Париж был великодушно прощен. Так же, как плавящийся от солнца Меркантур и деревенька Сен-Виктор-дю-Мон, где они с Камиллой временно поселились. И все-таки эти типы ужасно неопрятны. Лоуренс так и не смирился с их ногтями в черных ободках, сальными волосами, серыми от грязи растянутыми майками.
Каждый день после полудня он располагался в чисто прибранной старой овчарне, стелил брезент на сухом земляном полу и усаживался на него. Он разбирал материалы, просматривал снимки, сделанные утром, готовился к вечерним наблюдениям. Последние несколько недель на горе Мунье охотился старый, одряхлевший волк-одиночка, почтенный Август, которому минуло уже пятнадцать лет. Он отправлялся на поиски добычи только до рассвета или после заката, по прохладе, и Лоуренс не хотел пропустить его появление. На самом деле старый зверь не столько охотился, сколько просто старался выжить. Силы его убывали, и даже самая легкая добыча ускользала от него. Лоуренс спрашивал себя, сколько волк еще продержится и чем все это закончится. И сколько времени продержится он сам, Лоуренс, прежде чем начать подстреливать дичь и подкармливать старого Августа, нарушая закон заповедника, гласящий, что животные должны выпутываться сами, а если не могут, пусть дохнут, как в доисторические времена. Если Лоуренс притащит старику зайца, разве это нарушит природное равновесие? Как бы то ни было, это следовало сделать, и необязательно ставить в известность французских коллег. Эти самые коллеги уверяли его, что помогать животным – значит ослаблять их и грубо попирать законы матушки-природы. Разумеется, вот только Август и без того крайне ослабел, и законы природы тут уже особой роли не играли. И что же в таком случае могло измениться?
Поев хлеба и колбасы и напившись воды, Лоуренс растягивался на земле, подкладывал руки под голову и думал о Камилле, о ее теле, о ее улыбке. Камилла была такой чистой, она всегда так приятно пахла, а главное, она обладала какой-то непостижимой грацией, от которой у Лоуренса дрожали руки, перехватывало дыхание и горели губы. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь станет переживать из-за такой смуглой девушки с коротко подстриженными на затылке прямыми черными волосами, чем-то похожей на Клеопатру. Это надо же, ведь уже две тысячи лет прошло, как умерла старушка Клеопатра, думал Лоуренс, но именно с ней по-прежнему сравнивают гордых темноволосых девушек с прямым носом, нежной шеей и безупречной кожей. Да, сильна она была, эта старушка Клеопатра. На самом деле, рассуждал он, о Клеопатре он мало что знает, как, впрочем, ему ничего толком не известно и о Камилле, кроме того, что она зарабатывает себе на жизнь то сочинением музыки, то починкой сантехники.
Он старался отогнать эти мысли, потому что они мешали ему отдыхать, и переключить внимание на мошек, жужжавших под потолком. Они так мешали работать, эти проклятые насекомые. На днях Жан Мерсье, когда они вели наблюдение на нижних склонах, показал Лоуренсу цикаду. Он видел ее впервые в жизни и никогда бы не подумал, что эта маленькая, с ноготок, козявка может издавать такие оглушительные звуки. Сам Лоуренс предпочитал жить в тишине.
Да, сегодня утром он, видимо, здорово задел Мерсье. Но ведь тот волк – это же и вправду был Маркус.
Конечно, это был Маркус с его желтой отметиной на загривке. Многообещающий зверь. Подвижный, ненасытный, прекрасный охотник. Лоуренс подозревал, что именно этот волк минувшей осенью сожрал порядочное количество овец в кантоне Трево. Настоящая работа хищника: десятки загрызенных животных, клочья шерсти, лужи крови на траве – эффектное зрелище, приведшее сотрудников заповедника в полное отчаяние. Конечно, хозяевам овец возместили все убытки, но люди все равно были в ярости, стали обзаводиться бойцовыми собаками, и прошлой зимой все едва не закончилось грандиозным побоищем. Однако с конца февраля, когда с приближением весны волки перестали собираться в стаи и разбрелись кто куда, все постепенно успокоилось. Наступило затишье.
Лоуренс был на стороне волков. Его восхищало то, что эти звери, бесстрашно преодолев альпийские хребты, почтили своим присутствием землю Франции, они вернулись, словно величественные тени прошлого. И речи не может быть о том, чтобы позволить каким-то поджаренным на солнце людишкам уничтожать их. Однако, как всякий странник и охотник, канадец вел себя осторожно. В деревне он никогда не говорил о волках, он помалкивал, следуя совету своего отца: «Хочешь быть свободным – пореже открывай рот».
Лоуренс не возвращался в Сен-Виктор-дю-Мон целых пять дней. Он предупредил Камиллу, что останется в горах до четверга: ему хочется снять инфракрасной камерой престарелого Августа и его отчаянные ночные попытки добыть пропитание. Однако к четвергу стало ясно, что все старания волка безрезультатны, и Лоуренс решил задержаться еще на сутки и поискать еду для старика. Ему попалась кроличья нора, он вытащил оттуда двух зверьков, ножом перерезал им горло и оставил их на одной из охотничьих троп Августа. Спрятался в зарослях кустарника, завернулся в прорезиненное полотно, чтобы волк не учуял запах человека, и стал с нетерпением ждать, когда появится истощенное, усталое животное.
И вот теперь он с легким сердцем шагал по безлюдной деревне Сен-Виктор, весело насвистывая. Старик прошел по тропе и нашел еду.
Камилла обычно ложилась поздно. Когда Лоуренс открыл дверь, она сидела в наушниках за синтезатором, сдвинув брови и приоткрыв рот, и ее пальцы бегали по клавиатуре, иногда замирая в нерешительности. Камилла была особенно красива, когда сочиняла музыку или занималась любовью. Лоуренс положил на пол рюкзак, сел у стола и несколько минут неотрывно смотрел на девушку. Недоступная для звуков внешнего мира, она быстро заполняла линейки нотными значками. Лоуренс знал, что к ноябрю она должна сдать выполненный заказ – музыку к телевизионной мелодраме в двенадцати сериях. «Беда, да и только», – говорила она. Как он понял, возни с этим было много. Лоуренс вообще не любил детально обсуждать работу. Люди просто работают, и все. Остальное несущественно.
Он встал за ее спиной, полюбовался коротко стриженным изящным затылком и быстро ее поцеловал: он, как никто другой, отлично знал, что Камиллу нельзя отрывать от работы, даже если ты появляешься после пятидневного отсутствия. Камилла улыбнулась, сделала ему знак подождать. Она работала еще двадцать минут, потом сняла наушники и подошла к нему. Он сидел за столом, перематывая пленку. Когда в видоискателе появился Август, жадно пожирающий кроликов, Лоуренс протянул камеру Камилле.
– Старик брюхо набивает, – объяснил он.
– Значит, он не совсем пропащий, – задумчиво произнесла Камилла, глядя в глазок видоискателя.
– Это я ему мясо подложил, – с виноватым видом признался Лоуренс.
Не отрываясь от камеры, Камилла провела рукой по светлым волосам канадца.
– Лоуренс, здесь кое-что происходит, люди волнуются. Готовься, тебе придется защищать волков.
По обыкновению обходясь без слов, Лоуренс посмотрел на нее, вопросительно вздернув подбородок.
– Во вторник в Вантбрюне нашли четырех зарезанных Овец, а вчера утром в Пьерфоре – еще девять, растерзанных в клочья.
– Господи, – вздохнул Лоуренс. – Вот дерьмо-то. Bullshit.
– Они в первый раз осмелились спуститься так низко.
– Их стало больше.
– Знаю, Жюльен мне сказал. О волках говорили в новостях, теперь это обсуждает вся страна. Животноводы заявили, что если и дальше так пойдет, то скоро и итальянские волки распробуют овечье мясо.
– God, – снова вздохнул Лоуренс. – Bullshit.
Он взглянул на часы, выключил камеру и с озабоченным видом двинулся к телевизору, стоящему в углу на большом ящике.
– Но есть и кое-что похуже, – грустно добавила Камилла.
Лоуренс резко обернулся, подняв подбородок и ожидая объяснений.
– Все говорят, что на сей раз, по-видимому, речь идет о звере, не похожем на других.
– Не похожем на других?
– Да, этот отличается от всех. Он гораздо крупнее. Необычайной силы, и челюсти огромные. В общем, таких еще не встречали. Просто чудовище.
– Ерунда какая-то.
– Так они говорят.
Лоуренс тряхнул головой, откинув назад светлые волосы. Он был потрясен.
– Твоя страна, – произнес он, немного помолчав, – гиблое место, отсталый край, населенный старыми придурками.
Канадец уставился в экран и принялся переключать каналы, ища какой-нибудь выпуск новостей. Камилла опустилась на пол, скрестила ноги, обутые в сапоги, и прислонилась спиной к коленям Лоуренса. Она сидела неподвижно, кусая губы. Волкам скоро придется несладко, и старику Августу тоже.
IV
В субботу и воскресенье Лоуренс прилежно просматривал всю центральную и местную прессу, отыскивая информацию о волках, да еще наведался в кафе, расположенное в нижнем конце деревни.
– Не ходи туда, – уговаривала его Камилла. – Они будут тебя доставать.
– Why? Почему? – раздраженно поинтересовался Лоуренс. Он всегда сердился, когда ему было неспокойно. – Это же и их волки тоже.
– Это не их волки. Это волки, с которыми возятся парижане, это злые духи, истребляющие их стада.
– Я-то не парижанин.
– Ты занимаешься волками.
– Я занимаюсь гризли. Гризли – моя основная работа.
– А как же Август?
– Это другое дело. Стариков надо уважать, а слабым помогать. У него никого, кроме меня.
Лоуренс не обладал ораторскими способностями и предпочитал обходиться жестами, улыбками или гримасами, как принято у опытных охотников и ныряльщиков: и те и другие вынуждены общаться беззвучно. Построить правильную фразу было для него настоящей пыткой, чаще всего он ограничивался более или менее понятными, но не слишком связными обрывками, лелея надежду, что какая-нибудь добрая душа закончит за него этот тяжкий труд. Может, он стремился скрыться в ледяных просторах, чтобы не слышать людской болтовни, может, наоборот, продолжительное пребывание в арктической пустыне отбило у него желание выражать мысли вслух, а из-за особенностей работы речевой аппарат сам собой разладился; во всяком случае, парень говорил очень мало, низко опуская голову и заслоняясь от собеседника падающей на лоб длинной прядью светлых волос.
Камилла, любившая транжирить слова не считая, с трудом привыкла к такому экономному способу общения. Впрочем, когда привыкла, почувствовала облегчение. Она слишком много говорила в последние годы, и разве ей это что-нибудь дало, кроме отвращения к себе самой? Вот почему молчание и сдержанные улыбки канадца неожиданно погрузили ее в состояние покоя и избавили от многих старых привычек, две из которых – рассуждать и кому-то что-то доказывать, – безусловно, были крайне вредными. Камилла не могла окончательно расстаться с увлекательным миром слов, но хотя бы заставила бездействовать ту значительную часть своего мозга, что прежде отвечала за убеждение других людей. Теперь этот аппарат доказательств тихо ржавел в дальнем уголке ее черепной коробки – усталое чудовище, никому не нужное, теряющее детали аргументов и обломки метафор. Теперь, рядом с молчаливым парнем, который шел своим путем, не интересовался ничьим мнением и не желал, чтобы кто-то комментировал его жизнь, мозг Камиллы словно проветрился и стал намного легче, как чердак, откуда разом выкинули годами копившийся хлам.
Она быстро записала на нотных линейках несколько тактов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41