— Значит, вы думаете, что мы проиграли?
— Не в этом суть, — сказал я. — Но мне не очень-то хочется, чтобы вы выиграли. Я бы предпочел, чтобы вот эти бедняги были счастливы… вот и все. Я бы хотел, чтобы им не нужно было сидеть по ночам в темноте, перепуганным насмерть.
— Надо же сражаться за свободу.
— Я что-то не замечал, чтобы здесь сражались американцы. А свобода — право, не знаю, что это такое. Спросим у них. — Я окликнул солдат по-французски: — La liberte — qu'est ce que c'est la liberte? note 34 Они слизывали с палочек рис и молча на нас глядели.
— Неужели вы хотите, чтобы все люди были на один лад? — спросил Пайл. — Вам просто нравится спорить. Вы интеллигент. Вам так же дорога свобода человеческой личности, как и мне… или Йорку.
— А почему мы стали заботиться о ней только теперь? Сорок лет назад никто о ней и не заикался.
— Тогда ей ничего не угрожало.
— Нашей личности ничего не угрожало — еще бы! — но разве кто-нибудь думал о личности того, кто выращивает рис, и думает о нем сейчас? Единственный, кто обращается с ним как с человеком, это политический комиссар: посидит в его хижине, спросит имя, выслушает жалобы; ежедневно тратит на него целый час, чтобы чему-нибудь научить — неважно чему; но обходится с ним как с человеком, с существом, которое представляет ценность. Не суйтесь вы на Восток с вашим кудахтаньем об угрозе человеческой личности. Тут сразу обнаружится, что вы — неправая сторона: это они стоят за человеческую личность, а мы за рядового номер 23987, единицу в глобальной стратегии.
— Вы не верите и половине того, что говорите, — смущенно возразил Пайл.
— Верю на три четверти. Я здесь давно. К счастью, я ни во что не вмешиваюсь, а не то у меня явилось бы искушение кое-что пред примять… потому что здесь, на Востоке, мне, знаете ли, не нравится ваш Айк. Мне нравятся, если на то пошло, вот эти двое. Это их страна… Который час? Мои часы остановились.
— Половина девятого.
— Еще каких-нибудь десять часов, и мы сможем двинуться в путь.
— Становится довольно прохладно, — ежась, сказал Пайл. — Вот не ожидал.
— Кругом вода. В машине у меня одеяло. Как-нибудь обойдемся.
— А идти за ним не опасно?
— Для вьетминцев еще рановато.
— Давайте, я схожу.
— Я больше привык к темноте.
Я поднялся, и оба солдата перестали есть. Я им сказал:
— Je reviens tout de suite note 35, — спустил ноги в люк, нащупал лестницу и стал спускаться. До чего же успокаивают разговоры, в особенности на отвлеченные темы: она делают обыденной самую необычайную обстановку. Я больше не чувствовал страха: у меня было такое ощущение, будто я вышел из комнаты и должен туда вернуться, чтобы продолжать спор; славно мы были на улице Катина, в баре «Мажестик» или даже где-то поблизости от Гордон-сквера.
Я постоял внизу, чтобы глаза мои привыкли к темноте. Светили звезды, но луны не было. Лунный свет напоминает мне мертвецкую и холодное сияние лампочки без абажура над мраморной скамьей; свет звезд полон жизни и движения, словно кто-то в необъятном просторе передает нам послание доброй воли; ведь даже в именах звезд есть что-то дружественное. Венера — это женщина, которую мы любим. Медведицы — мишки нашего детства, а, наверно, для тех, кто верит, как моя жена, Южный Крест — это любимый псалом или вечерняя молитва. Я немного поежился, как Пайл. Однако ночь была теплая, только неглубокая вода по обе стороны дороги придавала теплу какой-то леденящий оттенок. Я пошел к машине, и мне вдруг почудилось, что ее нет. Мне стало не по себе, хотя я и вспомнил, что машина застряла в тридцати метрах отсюда. Я шел сгорбившись: мае казалось, что так я менее приметен.
Чтобы достать одеяло, мне пришлось отпереть багажник; щелканье замка и скрип крышки заставили меня вздрогнуть. Я одни производил шум в ночи, которая, казалось, была полна людей, и это меня отнюдь не радовало. Перекинув одеяло через плечо, я опустил крышку багажника осторожнее, чем ее поднимал, и как раз в тот миг, когда щелкнул замок, небо в сторону к Сайгону озарилось вспышкой огня и по дороге понесся грохот взрыва. Застрекотал автомат, застрекотал и умолк, прежде чем прекратился грохот. Я подумал: «Кому-то досталось» — и очень издалека услышал голоса, кричавшие от боли или ужаса, а может быть, и от упоения победой. Я почему-то был уверен, что на нас нападут сзади, оттуда, откуда мы приехали, и вдруг мне показалось несправедливым, что вьетминцы впереди, между нами и Сайгоном. Мы, словно ничего не ведая, приближались к опасности, вместо того чтобы от нее отдалиться, да и сейчас я шел туда, где таилась опасность, к вышке. Я шел, потому что бежать было куда слышнее, но тело мое порывалось бежать.
У подножия лестницы я крикнул Пайлу: «Это я, Фаулер» (даже тут я не мог назвать ему себя по имени). Обстановка наверху переменилась. Котелки с рисом снова стояли на полу; один из солдат, прижавшись к стене, не спускал глаз с Пайла, держа у ноги винтовку, а тот чуть отполз от противоположной стены и, стоя на коленях, не сводил глаз с автомата, лежавшего между ним и вторым часовым. Похоже было на то, что он стал подползать к оружию, но его остановили на полдороге. Рука второго часового была протянута к автомату. Ни драки, ни угроз: все было как в той детской игре, где участники должны двигаться незаметно, не то вас возвращают в исходное положение и заставляют играть сначала.
— Что тут происходит? — спросил я.
Часовые посмотрели на меня, а Пайл, кинувшись вперед, притянул автомат к себе.
— Что это за игра? — спросил я.
— Я ему не доверяю, — ответил Пайл. — Нельзя, чтобы у него было оружие, если на нас нападут.
— А вы умеете обращаться с автоматом?
— Нет.
— Вот и хорошо. Я тоже. Надеюсь, он заряжен, — ведь нам его не зарядить.
Часовые безмолвно примирились с потерей автомата. Один из них положил винтовку на колени; другой прижался к стене и закрыл глаза, веря, как в детстве, что от этого станет невидимым. Может, он был рад, что избавился от всякой ответственности. Где-то вдалеке снова застучал автомат — три очереди, а потом тишина. Второй часовой крепче зажмурил глаза.
— Они не знают, что мы не умеем им пользоваться, — сказал Пайл.
— Предполагается, что они на нашей стороне.
— Какой это «нашей»? Вы говорили, что не желаете стоять на чьей-либо стороне.
— Touche note 36, — усмехнулся я. — Жаль, что об этом не знают вьетминцы.
— А что происходит внизу?
Я снова процитировал завтрашний номер «Экстрем ориан»: «Прошлой ночью в пятидесяти километрах от Сайгона вьетминские партизаны атаковали и временно захватили один из наших постов».
— Вам не кажется, что в поле было бы безопаснее?
— Там слишком сыро.
— Вы так спокойны, — удивился Пайл.
— Я до смерти напуган… но дела обстоят лучше, чем можно было ожидать. В одну ночь они обычно не нападают больше, чем на три поста. Наши шансы повысились.
— Что это такое?
Послышался шум тяжелой машины, идущей в сторону Сайгона. Я подошел к амбразуре и выглянул как раз в тот миг, когда мимо проходил танк.
— Патруль, — сказал я. Башенное орудие поворачивалось то в одну, то в другую сторону. Мне хотелось окликнуть солдат, но какой в этом был толк? У них в машине не было места для двух никчемных штатских. Земляной пол дрожал, пока танк проходил мимо, потом все стихло. Напрягая зрение, я поглядел на часы — восемь пятьдесят одна; мне хотелось засечь время, когда покажется вспышка. Слушая, скоро ли загрохочет гром, определяют, как далеко ударила молния. Прошло около четырех минут, прежде чем пушка открыла огонь. Мне послышался ответный выстрел из базуки note 37, затем настала тишина.
— Когда они вернутся, — сказал Пайл, — мы попросим подбросить нас в лагерь.
Пол у нас под ногами задрожал от взрыва.
— Если они вернутся, — уточнил я. — Похоже на то, что это была мина.
Когда я снова взглянул на часы, они показывали девять пятнадцать, а танк все не возвращался. Стрельбы больше не было слышно.
Я сел рядом с Пайлом и вытянул ноги.
— Давайте соснем, — предложил я. — Все равно делать больше нечего.
— Меня беспокоят часовые, — сказал Пайл.
— Пока нет вьетминцев, можете не беспокоиться. Для верности положите автомат себе под ногу. — Я закрыл глаза и постарался себе представить, что сижу где-нибудь в другом месте… ну хотя бы в купе четвертого класса: их было много на германских железных дорогах до прихода Гитлера, в дни, когда я был молод и мог, не печалясь, просидеть хоть целую ночь и когда душа моя была полна надежд, а не страха. В этот час Фуонг готовила мне вечерние трубки. Ждет ли меня письмо?.. Я надеялся, что не ждет, — ведь я знал, что там будет написано, а пока его нет, можно помечтать о несбыточном.
— Вы спите? — спросил Пайл.
— Нет.
— Не втащить ли нам лестницу наверх?
— Я понимаю, почему они этого не делают. Лестница — единственный путь на волю.
— Хоть бы вернулся танк.
— Теперь уж он не вернется.
Я старался смотреть на часы как можно реже, но промежутки всегда оказывались куда короче, чем я предполагал. Девять сорок, десять пять, десять двенадцать, десять тридцать две, десять сорок одна.
— Не спите? — спросил я у Пайла.
— Нет.
— О чем вы думаете?
Пайл помедлил.
— О Фуонг, — сказал он.
— Что именно?
— Просто думаю о том, что она сейчас делает.
— Могу вам сказать. Она решила, что я остался на ночь в Тайнине — со мной это случалось. Сейчас она лежит в постели, зажгла ароматную палочку, чтобы отогнать москитов, и рассматривает картинки в старом номере «Пари-матч». Как и у всех француженок, у нее слабость к английской королевской семье.
Он сказал с грустью:
— Хорошо знать о ней все наверняка. — Я представил себе, как его по-собачьи ласковые глаза вглядываются в темноту. Его бы окрестить Фиделькой, а не Олденом.
— Да и я, собственно, не могу ни за что поручиться, но надеюсь, что это так. Что ж ревновать, делу все равно не поможешь. «От вора нет запора».
— Я вас просто ненавижу, Томас, когда вы так говорите. Знаете, какой я вижу Фуонг? Чистой, как цветок.
— Бедный цветок, — сказал я. — Кругом так много сорняков.
— Где вы с ней познакомились?
— Она танцевала с посетителями «Гран монд».
— Танцевала за деньги! — воскликнул он, словно самая мысль об этом причиняла ему страдания.
— Вполне почтенная профессия, — заявил я. — Не огорчайтесь.
— Вы такой бывалый человек, Томас, просто ужас.
— Я такой старый человек, просто ужас. Поживете с мое…
— У меня еще никогда не было девушки, — сказал Пайл. — В настоящем смысле слова. Не было настоящего романа.
— Вы, американцы, слишком любите свистеть. У вас на это уходят все силы.
— Я ни с кем так откровенно не говорил.
— Вы еще молоды. Вам нечего стыдиться.
— А у вас, наверно, была уйма женщин, Фаулер?
— Что значит «уйма»? Четыре женщины — не больше — были мне дороги… или я им. Остальные сорок с лишним… просто диву даешься, к чему это! Ложные представления о гигиене и о том, как нужно вести себя в обществе.
— Вы уверены, что они ложные?
— Хотел бы я вернуть те ночи. Я ведь все еще влюблен, Пайл, а уже здорово поизносился. Ну, конечно, дело было еще и в самолюбии. Не сразу перестаешь гордиться тем, что тебя желают. А впрочем, один бог знает, чем тут гордиться: кого только вокруг не желают!
— А вам не кажется, Томас, что у меня что-то не в порядке?
— Нет, Паял.
— Я вовсе не хочу сказать, что мне этого не нужно, Томас, как и всякому другому. У меня нет… никаких странностей?
— Не так уж нам это нужно, как мы делаем вид. Тут огромную роль играет самовнушение. Теперь-то я знаю, что мне никто не нужен, кроме Фуонг. Но такие вещи узнаешь только с годами. Не будь ее, я легко прожил бы год без единой бессонной ночи.
— Но она есть, — произнес он чуть слышно.
— Начинаешь с распутства, а кончаешь, как твой прадед, храня верность одной-единственной женщине.
— Должно быть, глупо начинать, сразу с конца…
— Нет, не глупо.
— По статистике комиссии Кинси такие случаи не встречаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29