Хорошо, если бы смерть предупредила меня о своем приходе, дала мне время подготовиться. Подготовиться к чему? Не знаю; не знаю к чему и как, — разве снова взглянуть на то, что я здесь оставлю.
Лейтенант уселся рядом с радистом и уставился вниз, себе под ноги. Аппарат стал потрескивать, передавая приказания, и со вздохом, словно его разбудили, лейтенант встал. Во всем, что парашютисты делали, было какое-то удивительное чувство товарищества, словно все они были равными и вместе заняты делом, которое выполняли уже несчетное число раз. Никто не ждал приказов. Двое солдат направились к доске и попробовали пройти по ней, но тяжесть оружия нарушала равновесие; им пришлось усесться верхом и сидя продвигаться вперед. Третий солдат нашел в кустах у канала плоскодонку и пригнал ее туда, где стоял лейтенант. Шестеро из нас сели в нее и поплыли к другому берегу, но наткнулись на груду трупов и застряли. Солдат отталкивал лодку шестом, погружая его в человеческое месиво; один из трупов высвободился и поплыл на спине рядом с лодкой, как пловец, отдыхающий на солнце. Пристав к другому берегу, мы вылезли, не бросив взгляда назад. Никто не стрелял; мы были живы; смерть отступила — быть может, до следующего канала. Я слышал, как кто-то позади меня очень серьезно сказал: «Gott sei dank» note 24. — Кроме лейтенанта, почти все это были немцы.
Неподалеку виднелись деревенские строения; лейтенант пошел вперед, прижимаясь к стене, а мы следовали за ним гуськом с интервалами в три метра. Потом люди, все так же не ожидая приказа, рассыпались по усадьбе. Жизнь покинула ее — даже курицы и той не осталось; но на стене того, что прежде было жилой комнатой, висели две уродливые олеографии Христа и богородицы с младенцем, придававшие лачуге европейский вид. Эти люди во что-то верили; ты это понимал, даже не разделяя их веры, они были живыми существами, а не серыми обескровленными трупами.
Война так часто состоит в том, что ты сидишь и, ничего не делая, чего-то ждешь. Не зная точно, сколько у тебя еще есть времени, не хочется ни о чем думать.
Делая привычное дело, дозорные заняли свои посты. Все, что шевельнется теперь впереди, будет враг. Лейтенант сделал отметку на карте и доложил по радио нашу позицию. Наступила полуденная тишина; даже минометы замолкли, и в небе не слышалось моторов. Один из солдат забавлялся, ковыряя прутиком в жидкой грязи. Немного погодя стало казаться, что война нас позабыла. Надеюсь, Фуонг отправила мои костюмы в чистку. Холодный ветер ворошил солому во дворе, и один из солдат из скромности зашел за сарай, чтобы облегчиться. Я старался вспомнить, заплатил ли я английскому консулу в Ханое за бутылку виски, которую он мне уступил.
Впереди раздались два выстрела, и я сказал себе: «Вот оно. Началось». Мне не нужно было другого предупреждения. С волнением я ожидал, что передо мной откроется вечность.
Но ничего не случилось. Я снова предвосхитил события. Прошло несколько долгих минут, наконец вернулся один из дозорных и что-то доложил лейтенанту. Я расслышал:
— Deux civils note 25.
Лейтенант сказал мне: «Пойдем посмотрим», — и, следуя за дозорным, мы двинулись по вязкой тропинке между двумя рисовыми полями. Метрах в двадцати от усадьбы мы нашли в узкой канаве то, что искали: женщину и маленького мальчика. Оба были безусловно мертвы: на лбу женщины был маленький опрятный сгусток крови, а ребенок казался спящим. Ему было лет шесть, и он лежал, подтянув костлявые коленки к подбородку, как зародыш в чреве матери.
— Malchance! note 26 — воскликнул лейтенант. Он нагнулся и перевернул ребенка.
У него был образок на шее, и я сказал себе: «Амулет не помог!» Под трупом ребенка валялся недоеденный ломоть хлеба. «Ненавижу войну», — подумал я.
— Ну как — налюбовались? — спросил лейтенант.
В голосе его звучала такая ярость, словно я был виноват в смерти этих людей; видно, для солдата всякий штатский — это тот, кто нанимает его, чтобы он убивал, засчитывает в его жалованье плату за убийство, а сам увиливает от ответственности. Мы снова тронулись в усадьбу и молча присели на солому, укрывшись от ветра, который, как зверь, словно чуял приближение ночи. Тот солдат, что забавлялся с прутиком, пошел облегчиться, а тот, что облегчился, теперь забавлялся с прутиком. Я подумал: те двое в канаве, по-видимому, решились выйти из своего убежища в минуту затишья, после того как были выставлены часовые. А может, они лежат там давно — ведь хлеб совсем уже зачерствел. В этом доме они, видно, жили.
Снова заработало радио. Лейтенант устало произнес:
— Они будут бомбить деревню. На ночь патрули отзываются.
Мы поднялись и пустились в обратный путь, снова расталкивая шестом груду трупов, снова проходя гуськом мимо церкви. Мы зашли не очень далеко, а путешествие показалось нам длинным, и убийство тех двоих было его единственным результатом. Самолеты поднялись в воздух, и позади нас началась бомбежка.
Когда я добрался до офицерского собрания, где должен был переночевать, уже спустились сумерки. Температура упала до одного градуса выше нуля, и тепло было только на догоравшем рынке. Одна из стен дома была разрушена противотанковым ружьем, двери были разбиты, и брезент не защищал от сквозняков. Движок, дававший свет, не действовал, и нам пришлось построить целые баррикады из ящиков и книг, чтобы свечи не задувало. Я играл в «восемьдесят одно» на вьетминские деньги с неким капитаном Сорелем: нельзя было играть на выпивку, поскольку я был гостем здешних офицеров. Счастье переходило из рук в руки. Я раскупорил свою бутылку виски, чтобы согреться, и все уселись в кружок.
— Вот первый стакан виски, — заявил полковник, — который я пью с тех пор, как покинул Париж.
Один из лейтенантов вернулся с обхода пестов.
— Надеюсь, нам удастся спокойно поспать, — сказал он.
— Они не полезут в атаку раньше четырех, — заметил полковник. — У вас есть оружие? — спросил он меня.
— Нет.
— Я вам раздобуду. Лучше всего положить револьвер под подушку. — Он любезно добавил: — Боюсь, что ложе покажется вам жестким. А в три тридцать начнется минометный обстрел. Мы стараемся помешать всякому скоплению противника.
— И долго, по-вашему, все это будет продолжаться?
— Кто знает… Нельзя больше ослаблять гарнизон Нам-Диня. Здесь это просто отвлекающий маневр. Если мы сумеем продержаться без подкреплений, не считая тех, которые мы получили два дня назад, это, пожалуй, даже можно будет назвать победой.
Ветер снова поднялся, пытаясь пробраться в дом. Брезент вздулся (мне вспомнился заколотый за гобеленом Полоний), и пламя свечи заколебалось. Тени плясали, как в балагане. Нас можно было принять за труппу странствующих актеров.
— Ваши посты уцелели?
— Кажется, да. — В голосе его звучала безмерная усталость. — Поймите, это ведь ерунда, безделица по сравнению с тем, что происходит в ста километрах отсюда, в Хоа-Бине. Вот там настоящий бой.
— Еще стаканчик?
— Нет, спасибо. Ваше английское виски превосходно, но лучше оставить немного на ночь, оно может пригодиться. А теперь извините меня: я, пожалуй, посплю. Когда начнут бить минометы, спать уже не придется. Капитан Сорель, позаботьтесь о том, чтобы у мсье Фулэра было все, что нужно: свеча, спички, револьвер.
Полковник ушел в свою комнату. Это было сигналом для всех нас. Мне положили матрац на пол в маленькой кладовой, и я очутился в окружении деревянных ящиков. Ложе было жесткое, но сулило отдых. «Дома ли сейчас Фуонг?» — подумал я, как ни странно, без всякой ревности. Сегодня ночью обладание ее телом казалось совсем несущественным, — может быть, потому, что в этот день я видел слишком много тел, которые не принадлежали никому, даже самим себе. Всех нас ждал один конец. Я быстро заснул и увидел во сне Пайла. Он танцевал один на эстраде, чопорно протянув руки к невидимой партнерше; сидя на чем-то вроде вертящегося табурета от рояля, я смотрел на него, а в руке держал револьвер, чтобы никто не помешал ему танцевать. Возле эстрады на доске, вроде тех, на которых объявляются номера в английских мюзик-холлах, было написано: «Танец любви. Высший класс». Кто-то зашевелился в глубине театра, и я крепче сжал револьвер. Тут я проснулся.
Рука моя сжимала чужой револьвер, а в дверях стоял человек со свечой. На нем была стальная каска, затенявшая глаза, и только когда он заговорил, я узнал Пайла. Он произнес смущенно:
— Извините меня, бога ради, я вас разбудил. Мне сказали, что я могу здесь переночевать.
Видно, я не совсем еще проснулся.
— Где вы взяли этот шлем? — спросил я.
— Мне его одолжили, — ответил Пайл неопределенно. Он втащил за собой походный рюкзак и извлек оттуда спальный мешок на шерстяной подкладке.
— Вы здорово экипировались, — сказал я, стараясь сообразить, как мы оба сюда попали.
— Это стандартное снаряжение нашего медицинского персонала. Мне его дали в Ханое. — Он вынул термос, маленькую спиртовку, головную щетку, бритвенный прибор и жестянку с продуктами. Я поглядел на часы. Было около трех часов утра.
Пайл продолжал распаковывать вещи. Из ящиков он соорудил небольшую подставку для зеркала и бритвенных принадлежностей. Я сказал:
— Сомневаюсь, достанете ли вы здесь теплую воду.
— Ничего, — возразил он, — у меня в термосе хватит воды и на утро.
Он уселся на спальный мешок и стал снимать ботинки.
— Объясните, как вы сюда попали? — спросил я.
— Меня пропустили до самого Нам-Диня для обследования нашего отряда по борьбе с трахомой, а потом я нанял лодку.
— Лодку?
— Что-то вроде плоскодонки… не знаю, как это здесь называется. По правде сказать, пришлось ее купить. Но стоила она недорого.
— И вы спустились по реке один?
— Это было вовсе не трудно. Я плыл по течению.
— Вы сошли с ума.
— Почему? Конечно, я мог сесть на мель.
— Вас мог пристрелить французский речной патруль, вас мог потопить самолет. Вас могли прикончить вьетминцы.
Он смущенно хихикнул.
— А я все же здесь, — сказал он.
— Зачем?
— По двум причинам. Но я не хочу мешать вам спать.
— Я и не думаю больше спать. Скоро стрелять начнут.
— Можно мне отодвинуть свечу? Свет слишком яркий. — Он явно был не в своей тарелке.
— Итак, первая причина?
— Помните, на днях вы сказали, что здесь может быть интересно. В тот раз, когда мы были с Гренджером… и с Фуонг.
— Ну?
— Я и решил, что стоит мне сюда заехать. По правде сказать, мне было немножко совестно за Гренджера.
— Понятно. Только и всего?
— Оказалось, что все так просто. — Он стал играть шнурками от ботинок; последовала долгая пауза. — Я вам сказал не всю правду, — проговорил он наконец.
— Да ну?
— На самом деле я приехал сюда, чтобы повидаться с вами.
— Вы приехали, чтобы повидаться со мной?
— Да.
— Зачем?
Горя от смущения, он отвел взгляд от своих шнурков.
— Я должен был вам сообщить… что я влюблен в Фуонг.
Я не мог удержаться от смеха. Он говорил так серьезно, что это было просто неправдоподобно.
— Разве вы не могли дождаться моего возвращения? Я собираюсь вернуться в Сайгон на будущей неделе.
— Но вас могут убить, — возразил он. — И тогда я оказался бы человеком бесчестным. А потом я не знаю, смогу ли так долго воздерживаться от встреч с Фуонг.
— Неужели вы до сих пор воздерживались?
— Конечно. Надеюсь, вы не думаете, что я мог объясниться с ней, не предупредив вас?
— Бывает и так, — заметил я. — А когда с вами это произошло?
— Кажется, в тот вечер, в «Шале», когда я с ней танцевал.
— Вот не думал, что между вами сразу возникнет такая близость.
Он поглядел на меня с озадаченным видом. Если мне казалось, что он ведет себя как сумасшедший, то мое поведение для него совершенно необъяснимо. Он сказал:
— Знаете, это, наверно, потому, что в том доме я насмотрелся тогда на всех этих девушек. Они были такие хорошенькие. Подумать только, — и она могла стать одной из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Лейтенант уселся рядом с радистом и уставился вниз, себе под ноги. Аппарат стал потрескивать, передавая приказания, и со вздохом, словно его разбудили, лейтенант встал. Во всем, что парашютисты делали, было какое-то удивительное чувство товарищества, словно все они были равными и вместе заняты делом, которое выполняли уже несчетное число раз. Никто не ждал приказов. Двое солдат направились к доске и попробовали пройти по ней, но тяжесть оружия нарушала равновесие; им пришлось усесться верхом и сидя продвигаться вперед. Третий солдат нашел в кустах у канала плоскодонку и пригнал ее туда, где стоял лейтенант. Шестеро из нас сели в нее и поплыли к другому берегу, но наткнулись на груду трупов и застряли. Солдат отталкивал лодку шестом, погружая его в человеческое месиво; один из трупов высвободился и поплыл на спине рядом с лодкой, как пловец, отдыхающий на солнце. Пристав к другому берегу, мы вылезли, не бросив взгляда назад. Никто не стрелял; мы были живы; смерть отступила — быть может, до следующего канала. Я слышал, как кто-то позади меня очень серьезно сказал: «Gott sei dank» note 24. — Кроме лейтенанта, почти все это были немцы.
Неподалеку виднелись деревенские строения; лейтенант пошел вперед, прижимаясь к стене, а мы следовали за ним гуськом с интервалами в три метра. Потом люди, все так же не ожидая приказа, рассыпались по усадьбе. Жизнь покинула ее — даже курицы и той не осталось; но на стене того, что прежде было жилой комнатой, висели две уродливые олеографии Христа и богородицы с младенцем, придававшие лачуге европейский вид. Эти люди во что-то верили; ты это понимал, даже не разделяя их веры, они были живыми существами, а не серыми обескровленными трупами.
Война так часто состоит в том, что ты сидишь и, ничего не делая, чего-то ждешь. Не зная точно, сколько у тебя еще есть времени, не хочется ни о чем думать.
Делая привычное дело, дозорные заняли свои посты. Все, что шевельнется теперь впереди, будет враг. Лейтенант сделал отметку на карте и доложил по радио нашу позицию. Наступила полуденная тишина; даже минометы замолкли, и в небе не слышалось моторов. Один из солдат забавлялся, ковыряя прутиком в жидкой грязи. Немного погодя стало казаться, что война нас позабыла. Надеюсь, Фуонг отправила мои костюмы в чистку. Холодный ветер ворошил солому во дворе, и один из солдат из скромности зашел за сарай, чтобы облегчиться. Я старался вспомнить, заплатил ли я английскому консулу в Ханое за бутылку виски, которую он мне уступил.
Впереди раздались два выстрела, и я сказал себе: «Вот оно. Началось». Мне не нужно было другого предупреждения. С волнением я ожидал, что передо мной откроется вечность.
Но ничего не случилось. Я снова предвосхитил события. Прошло несколько долгих минут, наконец вернулся один из дозорных и что-то доложил лейтенанту. Я расслышал:
— Deux civils note 25.
Лейтенант сказал мне: «Пойдем посмотрим», — и, следуя за дозорным, мы двинулись по вязкой тропинке между двумя рисовыми полями. Метрах в двадцати от усадьбы мы нашли в узкой канаве то, что искали: женщину и маленького мальчика. Оба были безусловно мертвы: на лбу женщины был маленький опрятный сгусток крови, а ребенок казался спящим. Ему было лет шесть, и он лежал, подтянув костлявые коленки к подбородку, как зародыш в чреве матери.
— Malchance! note 26 — воскликнул лейтенант. Он нагнулся и перевернул ребенка.
У него был образок на шее, и я сказал себе: «Амулет не помог!» Под трупом ребенка валялся недоеденный ломоть хлеба. «Ненавижу войну», — подумал я.
— Ну как — налюбовались? — спросил лейтенант.
В голосе его звучала такая ярость, словно я был виноват в смерти этих людей; видно, для солдата всякий штатский — это тот, кто нанимает его, чтобы он убивал, засчитывает в его жалованье плату за убийство, а сам увиливает от ответственности. Мы снова тронулись в усадьбу и молча присели на солому, укрывшись от ветра, который, как зверь, словно чуял приближение ночи. Тот солдат, что забавлялся с прутиком, пошел облегчиться, а тот, что облегчился, теперь забавлялся с прутиком. Я подумал: те двое в канаве, по-видимому, решились выйти из своего убежища в минуту затишья, после того как были выставлены часовые. А может, они лежат там давно — ведь хлеб совсем уже зачерствел. В этом доме они, видно, жили.
Снова заработало радио. Лейтенант устало произнес:
— Они будут бомбить деревню. На ночь патрули отзываются.
Мы поднялись и пустились в обратный путь, снова расталкивая шестом груду трупов, снова проходя гуськом мимо церкви. Мы зашли не очень далеко, а путешествие показалось нам длинным, и убийство тех двоих было его единственным результатом. Самолеты поднялись в воздух, и позади нас началась бомбежка.
Когда я добрался до офицерского собрания, где должен был переночевать, уже спустились сумерки. Температура упала до одного градуса выше нуля, и тепло было только на догоравшем рынке. Одна из стен дома была разрушена противотанковым ружьем, двери были разбиты, и брезент не защищал от сквозняков. Движок, дававший свет, не действовал, и нам пришлось построить целые баррикады из ящиков и книг, чтобы свечи не задувало. Я играл в «восемьдесят одно» на вьетминские деньги с неким капитаном Сорелем: нельзя было играть на выпивку, поскольку я был гостем здешних офицеров. Счастье переходило из рук в руки. Я раскупорил свою бутылку виски, чтобы согреться, и все уселись в кружок.
— Вот первый стакан виски, — заявил полковник, — который я пью с тех пор, как покинул Париж.
Один из лейтенантов вернулся с обхода пестов.
— Надеюсь, нам удастся спокойно поспать, — сказал он.
— Они не полезут в атаку раньше четырех, — заметил полковник. — У вас есть оружие? — спросил он меня.
— Нет.
— Я вам раздобуду. Лучше всего положить револьвер под подушку. — Он любезно добавил: — Боюсь, что ложе покажется вам жестким. А в три тридцать начнется минометный обстрел. Мы стараемся помешать всякому скоплению противника.
— И долго, по-вашему, все это будет продолжаться?
— Кто знает… Нельзя больше ослаблять гарнизон Нам-Диня. Здесь это просто отвлекающий маневр. Если мы сумеем продержаться без подкреплений, не считая тех, которые мы получили два дня назад, это, пожалуй, даже можно будет назвать победой.
Ветер снова поднялся, пытаясь пробраться в дом. Брезент вздулся (мне вспомнился заколотый за гобеленом Полоний), и пламя свечи заколебалось. Тени плясали, как в балагане. Нас можно было принять за труппу странствующих актеров.
— Ваши посты уцелели?
— Кажется, да. — В голосе его звучала безмерная усталость. — Поймите, это ведь ерунда, безделица по сравнению с тем, что происходит в ста километрах отсюда, в Хоа-Бине. Вот там настоящий бой.
— Еще стаканчик?
— Нет, спасибо. Ваше английское виски превосходно, но лучше оставить немного на ночь, оно может пригодиться. А теперь извините меня: я, пожалуй, посплю. Когда начнут бить минометы, спать уже не придется. Капитан Сорель, позаботьтесь о том, чтобы у мсье Фулэра было все, что нужно: свеча, спички, револьвер.
Полковник ушел в свою комнату. Это было сигналом для всех нас. Мне положили матрац на пол в маленькой кладовой, и я очутился в окружении деревянных ящиков. Ложе было жесткое, но сулило отдых. «Дома ли сейчас Фуонг?» — подумал я, как ни странно, без всякой ревности. Сегодня ночью обладание ее телом казалось совсем несущественным, — может быть, потому, что в этот день я видел слишком много тел, которые не принадлежали никому, даже самим себе. Всех нас ждал один конец. Я быстро заснул и увидел во сне Пайла. Он танцевал один на эстраде, чопорно протянув руки к невидимой партнерше; сидя на чем-то вроде вертящегося табурета от рояля, я смотрел на него, а в руке держал револьвер, чтобы никто не помешал ему танцевать. Возле эстрады на доске, вроде тех, на которых объявляются номера в английских мюзик-холлах, было написано: «Танец любви. Высший класс». Кто-то зашевелился в глубине театра, и я крепче сжал револьвер. Тут я проснулся.
Рука моя сжимала чужой револьвер, а в дверях стоял человек со свечой. На нем была стальная каска, затенявшая глаза, и только когда он заговорил, я узнал Пайла. Он произнес смущенно:
— Извините меня, бога ради, я вас разбудил. Мне сказали, что я могу здесь переночевать.
Видно, я не совсем еще проснулся.
— Где вы взяли этот шлем? — спросил я.
— Мне его одолжили, — ответил Пайл неопределенно. Он втащил за собой походный рюкзак и извлек оттуда спальный мешок на шерстяной подкладке.
— Вы здорово экипировались, — сказал я, стараясь сообразить, как мы оба сюда попали.
— Это стандартное снаряжение нашего медицинского персонала. Мне его дали в Ханое. — Он вынул термос, маленькую спиртовку, головную щетку, бритвенный прибор и жестянку с продуктами. Я поглядел на часы. Было около трех часов утра.
Пайл продолжал распаковывать вещи. Из ящиков он соорудил небольшую подставку для зеркала и бритвенных принадлежностей. Я сказал:
— Сомневаюсь, достанете ли вы здесь теплую воду.
— Ничего, — возразил он, — у меня в термосе хватит воды и на утро.
Он уселся на спальный мешок и стал снимать ботинки.
— Объясните, как вы сюда попали? — спросил я.
— Меня пропустили до самого Нам-Диня для обследования нашего отряда по борьбе с трахомой, а потом я нанял лодку.
— Лодку?
— Что-то вроде плоскодонки… не знаю, как это здесь называется. По правде сказать, пришлось ее купить. Но стоила она недорого.
— И вы спустились по реке один?
— Это было вовсе не трудно. Я плыл по течению.
— Вы сошли с ума.
— Почему? Конечно, я мог сесть на мель.
— Вас мог пристрелить французский речной патруль, вас мог потопить самолет. Вас могли прикончить вьетминцы.
Он смущенно хихикнул.
— А я все же здесь, — сказал он.
— Зачем?
— По двум причинам. Но я не хочу мешать вам спать.
— Я и не думаю больше спать. Скоро стрелять начнут.
— Можно мне отодвинуть свечу? Свет слишком яркий. — Он явно был не в своей тарелке.
— Итак, первая причина?
— Помните, на днях вы сказали, что здесь может быть интересно. В тот раз, когда мы были с Гренджером… и с Фуонг.
— Ну?
— Я и решил, что стоит мне сюда заехать. По правде сказать, мне было немножко совестно за Гренджера.
— Понятно. Только и всего?
— Оказалось, что все так просто. — Он стал играть шнурками от ботинок; последовала долгая пауза. — Я вам сказал не всю правду, — проговорил он наконец.
— Да ну?
— На самом деле я приехал сюда, чтобы повидаться с вами.
— Вы приехали, чтобы повидаться со мной?
— Да.
— Зачем?
Горя от смущения, он отвел взгляд от своих шнурков.
— Я должен был вам сообщить… что я влюблен в Фуонг.
Я не мог удержаться от смеха. Он говорил так серьезно, что это было просто неправдоподобно.
— Разве вы не могли дождаться моего возвращения? Я собираюсь вернуться в Сайгон на будущей неделе.
— Но вас могут убить, — возразил он. — И тогда я оказался бы человеком бесчестным. А потом я не знаю, смогу ли так долго воздерживаться от встреч с Фуонг.
— Неужели вы до сих пор воздерживались?
— Конечно. Надеюсь, вы не думаете, что я мог объясниться с ней, не предупредив вас?
— Бывает и так, — заметил я. — А когда с вами это произошло?
— Кажется, в тот вечер, в «Шале», когда я с ней танцевал.
— Вот не думал, что между вами сразу возникнет такая близость.
Он поглядел на меня с озадаченным видом. Если мне казалось, что он ведет себя как сумасшедший, то мое поведение для него совершенно необъяснимо. Он сказал:
— Знаете, это, наверно, потому, что в том доме я насмотрелся тогда на всех этих девушек. Они были такие хорошенькие. Подумать только, — и она могла стать одной из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29