Вот так же она не осудила бы его за разбитое стекло или за непристойное слово, написанное мелом на чужих дверях. Он молчал; и то, что она оказалась такой проницательной при всем своем простодушии, долгий жизненный опыт ее шестнадцати лет, преданность, глубину которой он угадывал, тронули его, как простая музыка; свет перебегал с одной ее щеки на другую и потом на стену — на улице тормозила машина.
— Ты про что? Я ничего не сделал, — сказал он.
— Не знаю, — ответила она. — Мне все равно.
— Роз! — крикнул чей-то голос. — Роз!
— Это она меня зовет, — сказала Роз. — Точно, она. Все выпытывает. И голос такой медовый. Что она знает о нас? — Роз вплотную приблизилась к Малышу. — Когда-то я тоже совершила кое-что, — прошептала она. — Смертный грех! Когда мне было двенадцать лет. Но она, она-то не знает, что такое смертный грех.
— Роз! Где ты? Роз!
Тень от ее юного лица метнулась по стене, залитой лунным светом.
— Добро и зло. Вот о чем она все твердит. Я слышала, как она говорила это за столом. Добро и зло. Как будто она что-нибудь знает! — Роз с презрением прошептала: — Ну, она-то не будет гореть в аду. Не смогла бы гореть, даже если бы захотела попробовать. — Таким же тоном она говорила бы о подмокшем фейерверке. — Молли Картью — та горит. Она была такая хорошенькая! Покончила с собой. Отчаялась. Это смертный грех. Ей нет прощенья. Если только… что это ты говорил о стремени?
— Между стременем и землей, — неохотно ответил он. — Это ни к чему.
— А что сделал ты? Сознался в этом на исповеди?
Мрачный, упрямый, положив забинтованную руку на австралийский рейнвейн, он ответил уклончиво:
— Я уже много лет не хожу в церковь.
— А мне безразлично, — повторила она. — Лучше уж мне гореть вместе с тобой в аду, чем быть такой, как она. Она же непросвещенная, — повторила девушка своим детским голоском и запнулась на слове «непросвещенная».
— Роз! — Дверь в их убежище отворилась. Вошла управляющая в строгом зеленом форменном платье; на груди у нее с пуговицы свисало пенсне; вместе с ней в каморку проникли свет, голоса, радио, смех; их мрачный разговор о религии оборвался. — Дитя мое, — сказала управляющая. — Что ты тут делаешь? А это что еще за девчонка? — добавила она, всматриваясь в худенькую фигуру, прячущуюся в тени; но когда он вышел на свет, она поправилась: — Что это за мальчик? — Взгляд ее пробежал по бутылкам, как бы пересчитывая их. — Сюда нельзя водить ухажеров.
— Я пошел, — сказал Малыш.
Она подозрительно и с неодобрением посмотрела на него; его одежда все еще была в паутине.
— Не будь вы таким юным, я бы позвала полицию.
— А я бы доказал свое алиби, — ответил он, впервые обнаружив чувство юмора.
Управляющая повернулась к Роз.
— Ну а ты… — сказала она, — о тебе мы потом поговорим. — Она внимательно оглядела Малыша, когда он выходил из каморки, и добавила с отвращением: — Вы еще не доросли до таких дел.
Не доросли — в этом и было затруднение. Спайсер не успел перед смертью придумать, как его обойти. Она была слишком молода, чтобы заткнуть ей рот при помощи женитьбы, слишком молода, чтобы можно было помешать полиции привлечь ее в качестве свидетельницы, если когда-нибудь до этого дойдет дело. Она может дать показания… ну, например, сказать, что совсем не Хейл оставил ту карточку, что ее оставил Спайсер, что он. Малыш, приходил и искал ее под скатертью. Она помнила даже эту подробность. А смерть Спайсера еще усилит подозрения. Он должен заткнуть ей рот любым способом; он должен обрести покой.
Малыш медленно поднялся по лестнице в свою комнату в пансионе Билли. Он почувствовал, что начинает понемногу отходить; телефон беспрерывно звонил; а когда Малыш совсем успокоился, он стал замечать то, на что годами не обращал внимания. Кьюбит вышел из комнаты внизу с куском яблока за щекой и сломанным перочинным ножом в руке и снял трубку.
— Нет, — сказал он, — Спайсера тут нет. Он еще не возвращался.
— Кому это понадобился Спайсер? — крикнул Малыш с площадки лестницы.
— Она уже повесила трубку.
— А кто это?
— Не знаю. Какая-то из его девчонок. Он тут к одной неравнодушен; встречается с ней в «Червонной даме». Где же это Спайсер, Пинки?
— Он мертвый. Банда Коллеони его прикончила.
— Господи, — проговорил Кьюбит. Он сунул нож в карман и выплюнул яблоко. — Говорил я, надо оставить Бруера в покое. Что же нам теперь делать?
— Поднимись сюда, — сказал Малыш. — А где Дэллоу?
— Ушел куда-то.
Малыш первым прошел в свою комнату и зажег единственную лампочку. Ему вспомнился номер Коллеони в «Коспомолитене». Но нужно же с чего-то начинать.
— Вы опять ели на моей кровати, — заметил он.
— Это не я, Пинки. Это Дэллоу. Слушай, Пинки, тебя они тоже порезали?
Малыш опять солгал:
— И я в долгу не остался. — Но ложь эта была признаком слабости. Он не привык лгать. — Нечего нам особенно сокрушаться о Спайсере, — продолжал Малыш. — Он сдрейфил. И хорошо, что он на том свете. Ведь девушка у Сноу видела, как он оставил там карточку. Ну а когда он будет похоронен, никто уж его не опознает. Можно будет даже сжечь его в крематории.
— Ты что, думаешь, шпики уже…
— Шпики мне не страшны. Тут другие вынюхивают.
— Так ведь против докторов не попрешь!…
— Ты-то знаешь, что мы его убили, а доктора признают, что он умер своею смертью. Вот и разберись сам. Я, например, не могу. — Он сел на кровать и стряхнул с нее крошки, оставшиеся после Дэллоу. — Без Спайсера нам безопасней.
— Тебе, конечно, виднее, Пинки. Но зачем Коллеони понадобилось…
— Наверное, он испугался, что мы расправимся с Тейтом на бегах. Нужно срочно найти Друитта. Хочу, чтобы он мне кое-что устроил. Уж если есть здесь хоть один адвокат, которому можно доверять, так это он.
— А что случилось, Пинки? Что-нибудь серьезное?
Малыш прислонился головой к медному столбику кровати.
— Может, мне все-таки придется жениться.
Кьюбит вдруг разразился хохотом, широко раскрыв большой рот и показав гнилые зубы. Штора за ним была полуспущена; она закрывала ночное небо, но позволяла видеть трубы, черные, торчавшие вверх, бледный дым поднимался в воздухе, пронизанном лунным светом, Малыш молча и пристально смотрел на Кьюбита, прислушиваясь к его хохоту, словно в нем звучала насмешка всего мира.
Когда Кьюбит перестал хохотать, Малыш сказал:
— Давай, позвони мистеру Друитту. Пусть он придет сюда, — и, скользнув взглядом по Кьюбиту, уставился на шишечку, привязанную к шнурку шторы и слегка постукивавшую по стене, на трубы, выделявшиеся на фоне летней ночи.
— Он сюда не пойдет.
— Должен прийти. Не могу же я выходить в таком виде. — Он потрогал порезы у себя на шее. — А мне нужно все устроить.
— Ах ты, кутенок! — воскликнул Кьюбит. — Ты еще не дорос до этой игры.
Игра… И Малыш с любопытством, смешанным с отвращением, вновь представил себе маленькое, невзрачное, простодушное лицо, лунный свет, скользящий по бутылкам на полках, и повторяющиеся слова: «гореть, гореть в аду». Что люди понимают под этим словом — «игра»? Он все знал в теории и ничего на практике: весь его опыт состоял только из того, что ему было известно о вожделениях других людей, тех незнакомцев, которые пишут о своих желаниях на стенах общественных уборных. Он знал все ходы, но сам никогда не играл в эту игру.
— Может быть, до этого и не дойдет, — сказал он. — Но все-таки найди Друитта. Он все знает.
Друитт знал. Это было ясно с первого взгляда. Он мог добиться чего угодно, выкрутиться из любого положения, применить совсем не подходящую статью, использовать лжесвидетельство. Выигранные им дела оставили глубокие морщины на его желтом, гладко выбритом лице пожилого человека. В руках у него был коричневый кожаный портфельчик; полосатые брюки казались слишком новыми по сравнению с его потрепанным лицом. Он вошел в комнату с каким-то неестественно веселым видом, какой бывает у сидящих на скамье подсудимых; остроносые начищенные ботинки сияли. Все в нем, от улыбки до светлого пиджака, было новеньким, с иголочки, кроме него самого, постаревшего на многих судебных процессах, одержавшего много побед, более разрушительных, чем поражения. Он приобрел привычку никого не слушать: к этому его приучили бесчисленные замечания, раздававшиеся из-за судейского стола. Предупредительный, осторожный, он всегда был полон сочувствия и тверд, как камень.
Малыш кивнул ему, не вставая с кровати, на которой сидел.
— Привет, мистер Друитт.
Друитт сочувственно улыбнулся, поставил портфельчик на пол и уселся на стул возле умывальника.
— Прелестный вечер, — начал он. — Боже мой, вы попали в переделку! — Сочувствие как-то не вязалось с обликом адвоката; его можно было соскоблить с глаз Друитта, как ярлычок с ценой со старого кремневого ружья, купленного на аукционе.
— Я не из-за этого хотел вас повидать, — ответил Малыш. — Не пугайтесь. Просто хочу посоветоваться.
— Надеюсь, никаких неприятностей? — спросил Друитт.
— Я как раз хочу избежать неприятностей. Предположим, я решил жениться, что мне нужно сделать?
— Подождать годик-другой, — не задумываясь, ответил Друитт, как будто подсказал ему ход в карточной игре.
— А если через неделю? — спросил Малыш.
— Вся беда в том, — задумчиво проговорил Друитт, — что вы несовершеннолетний.
— Поэтому я и позвал вас.
— Бывают, конечно, случаи, когда люди не правильно указывают возраст. Имейте в виду, я вам этого не предлагаю. А сколько лет девушке?
— Шестнадцать.
— Вы в этом уверены? Потому что, если ей нет шестнадцати, брак будет незаконным, даже если вас обвенчает сам архиепископ в Кентерберийском соборе.
— Тут все в порядке, — сказал Малыш. — Ну а если мы неправильно укажем возраст, поженят нас по всем правилам?… По закону?
— Поженят накрепко.
— И полиция тогда не сможет вызвать девушку?
— В качестве свидетельницы против вас? Только с ее согласия. Конечно, это будет правонарушением. Вас могут посадить в тюрьму. А кроме того… есть и другие трудности.
Друитт прислонился спиной к умывальнику, так что его седые прилизанные волосы коснулись кувшина; он многозначительно посмотрел на Малыша.
— Вы ведь знаете, я заплачу, — сказал Малыш.
— Во-первых, — возразил Друитт, — вам следует иметь в виду, что на это потребуется время.
— Тянуть-то здесь нельзя.
— Вы хотите венчаться в церкви?
— Ясное дело, нет, — ответил Малыш. — Это ведь не настоящий брак.
— Но все-таки законный!
— Ну, не совсем. Священник же нас венчать не будет!
— Ваши религиозные чувства делают вам честь, — сказал Друитт. — Это, как я понимаю, будет гражданский брак. Пожалуй, можно получить разрешение… Надо не меньше пятнадцати дней прожить на одном месте… в этом отношении вы подходите… ну и подать заявление за один день до свадьбы. Это все просто, вы могли бы уже послезавтра пожениться… в местной мэрии. Но есть другое затруднение. Брак несовершеннолетних — нелегкая штука.
— Давайте дальше. Я заплачу.
— Не стоит говорить, что вам двадцать один. Все равно никто не поверит. Но если вы скажете, что вам восемнадцать, то сможете жениться, получив разрешение родителей или опекуна. Ваши родители живы?
— Нет.
— А кто вам опекун?
— Не понимаю, о чем вы говорите?
— Ну, опекуна можно устроить, — подумав, сказал Друитт. — Хотя это рискованно. Лучше вам, пожалуй, потерять с ним связь. Допустим, он уехал в Южную Африку, а вас оставил здесь. Из этого может получиться хорошая версия, — задумчиво добавил Друитт. — Брошенный в этом мире совсем младенцем, вы мужественно прокладывали себе дорогу в жизни. — Его глаза перебегали от одного шарика кровати к другому. — Будем надеяться, что чиновник-регистратор возьмет решение на себя.
— Вот уж никогда не думал, что это так трудно, — сказал Малыш. — Может быть, мне лучше действовать другим путем?
— Дайте срок, — возразил Друитт, — все можно устроить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46