— Дедушка Кроу.
— Что вам, Айда?
— Я собираюсь повертеть столик.
Она не стала ждать его, а поднялась к себе, чтобы все приготовить. Комната выходила на восток, и солнца в ней уже не было. Стало прохладно и сумрачно. Айда включила газовый камин и задернула старые портьеры из пурпурного плюша, чтобы закрыться от серых небес и дымовых труб. Затем она поправила диван-кровать и подвинула к столу два стула. Из-за стекла буфета на нее взглянула ее жизнь, уютная жизнь: фарфоровые безделушки, купленные на побережье, фотография Тома, книги Эдгара Уоллеса и Нетты Сиретт, приобретенные у букиниста, ноты, журнал «Добрые друзья», портрет ее матери, опять фарфоровые безделушки, несколько стоявших вместе зверушек из дерева и резины, мелочи, подаренные приятелями; спиритическая доска.
Она осторожно вынула доску и заперла буфет. Плоская овальная доска из полированного дерева на маленьких колесиках была похожа на какое-то насекомое, выползшее из ящика в подвале на кухне. Но на самом деле ее сделал старик Кроу; он тихонько постучался в дверь и вошел бочком: седые волосы, бледное лицо, близорукие, подслеповатые глазки, щурящиеся на голый светлый шар настольной лампы. Айда бросила на лампу розовый вязаный шарф, чтобы смягчить свет и поберечь его глаза.
— Вам нужно спросить у него что-нибудь, Айда? — поинтересовался старик Кроу. Он слегка дрожал от нетерпения, испуганный и заинтригованный. Айда очинила карандаш и вставила его в отверстие на узком конце доски.
— Садитесь, дедушка Кроу. Что вы сегодня днем делали?
— У жильцов двадцать седьмого номера были похороны. Умер один из этих студентов-индийцев.
— Я тоже была на похоронах. У вас были хорошие?
— В наше время не бывает хороших похорон. Лошади всегда без плюмажей.
Айда подтолкнула доску, она покатилась вбок по полированному столу, больше, чем когда-либо, похожая на какого-то жука.
— Карандаш слишком длинный, — сказал старик Кроу. Он сидел, зажав руки между коленями, и, нагнувшись вперед, следил за прибором. Айда привинтила карандаш немного выше.
— О прошлом или о будущем? — спросил старик Кроу; у него еще не прошла легкая одышка.
— Сегодня я хочу вызвать духа, — ответила Айда.
— Живого или умершего?
— Умершего. Я видела, как его сожгли сегодня днем. В крематории. Идите сюда, дедушка Кроу, положите пальцы.
— Лучше снимите кольца, — сказал старик Кроу. — Золото его смущает.
Айда сняла кольца, положила кончики пальцев на доску, которая заскрипела и покатилась прочь от нее по большому листу писчей бумаги.
— Ну давайте, дедушка Кроу.
Старик Кроу захихикал.
— Она ведь упрямая, — сказал он и положил свои костлявые пальцы на самый краешек доски, выбивая мелкую нервную дробь. — Что вы хотите спросить его, Айда?
— Ты здесь, Фред?
Доска, скрипя, завертелась под их пальцами, чертя по бумаге длинные линии то в том, то в другом направлении.
— Она хочет сделать по-своему, — заметила Айда.
— Тише! — прошептал старик Кроу.
Заднее колесико доски немного застопорилось, и она остановилась.
— Теперь можно и посмотреть, — сказала Айда.
Она оттолкнула доску в сторону, и оба стали разглядывать сеть линий, проведенных карандашом.
— Здесь можно различить Д, — заметила Айда.
— А может, это Н.
— Во всяком случае, что-то тут есть. Попробуем еще раз.
Она решительно положила пальцы на доску.
— Что случилось с тобой, Фред?
И прибор тотчас же дернулся и покатился. Вся ее неукротимая воля словно сосредоточилась в кончиках пальцев; на этот раз она не потерпит никакой бессмыслицы; бледное лицо старика Кроу, сидевшего с другой стороны, тоже сосредоточенно нахмурилось.
— Пишет… Настоящие буквы, — с торжеством сказала Айда, и, когда ее пальцы на мгновение легли свободнее, она почувствовала, как доска решительно покатилась прочь, будто повинуясь еще чьей-то воле.
— Тише, — шепнул старик Кроу, но доска застопорилась и остановилась. Они отодвинули ее, и тут уж бесспорно — большими тонкими буквами было выведено незнакомое им слово: «Сакилл».
— Это похоже на имя, — заметил старик Кроу.
— Оно должно что-то значить, — сказала Айда. — То, что пишет доска, всегда что-то значит. Попробуем еще.
И опять деревянный жучок бросился бежать, чертя свой запутанный след. Лампа излучала розовый свет из-под наброшенного на нее шарфа; старик Кроу свистел зубом.
— Ну а теперь, — сказала Айда и подняла доску. На бумаге было наискось начертано длинное неразборчивое слово: «Фресамоллоко».
— Вот и все сообщение, — сказал старик Кроу. — Вам ничего больше не выжать из этого, Айда.
— А я все-таки попробую, — возразила Айда. — Ну, да это яснее ясного. «Фре» — сокращенно Фред, «само» — самоубийство, и «око» — это то, что я всегда говорю: око за око и зуб за зуб.
— А что значат эти два Л?
— Пока еще не знаю, но подумаю. — Она откинулась на спинку стула, ощущая свою силу и торжествуя. — Я не суеверна, — сказала она, — но против этого ничего не скажешь. Доска-то уж знает.
— Уж она-то знает, — повторил старик Кроу, свистя зубом.
— Попробуем еще раз.
Прибор покатился, заскрипел и резко остановился. Яснее ясного на нее смотрело имя: «Фил».
— Ладно, — сказала Айда, — ладно. — И слегка покраснела. — Хотите сахарного печенья?
— Спасибо, Айда, спасибо.
Айда вынула из буфета жестянку и подала ее старику Кроу.
— Они довели его до смерти, — сказала она счастливым голосом. — Я знала, здесь что-то не так. Посмотрите на это «око». Оно как будто подсказывает мне, что я должна делать. — Ее взгляд задержался на слове «Фил». — Уж я заставлю этих людей пожалеть, что они родились на свет. — Она с наслаждением вздохнула и вытянула свои стройные ноги. — Добро и зло, — сказала она. — Я верю в то, что существуют добро и зло. — И, откинувшись немного глубже в кресле, со вздохом счастливого удовлетворения она проговорила: — Это будет увлекательно, это будет интересно, это будет кусок жизни, дедушка Кроу. — Она высказала самую высокую оценку, которую вообще способна была чему-нибудь дать, а старик в это время причмокивал губами, и розовый свет струился над книгой Уорика Дипинга.
2
Малыш стоял спиной к Спайсеру, глядя вдаль на темную полосу прибоя. На конце мола не было никого, кроме них; в такой час и при такой погоде все были в концертном зале. Молния то вспыхивала, то гасла на горизонте; накрапывал дождь.
— Где ты был? — спросил Малыш.
— Так, походил кругом, — ответил Спайсер.
— Ты ходил туда?
— Хотел посмотреть, все ли в порядке, не забыл ли ты чего-нибудь.
Перегнувшись через перила в моросящий дождь, Малыш произнес:
— Я читал, что когда люди совершают убийство, им иногда приходится совершить и второе, чтобы замести следы.
Слово «убийство» значило для него не больше, чем слова: «бокс», «ошейник», «жираф». Он сказал:
— Спайсер, держись оттуда подальше.
Он не обладал воображением. В этом была его сила. Он не умел смотреть глазами других, ощущать их нервами. Только от музыки ему становилось не по себе, сердце начинало дрожать, как струна; нервы теряли свою молодую выносливость, он становился взрослее, и переживания других словно стучались в его душу.
— Где остальные ребята? — спросил он.
— В баре Сэма, пьют.
— А почему ты с ними не пьешь?
— Не хочу, Пинки. Вышел подышать свежим воздухом. Этот гром как-то плохо на меня действует.
— Когда они прекратят этот проклятый шум, там, в зале? — сказал Малыш.
— Ты не пойдешь в бар Сэма?
— У меня есть тут дельце, — сказал Малыш.
— Все в порядке, правда, Пинки? После вердикта на дознании ведь все в порядке? Никто не задавал никаких вопросов.
— Все же я хочу быть уверенным, — ответил Малыш.
— Наши больше не пойдут на убийство.
— А кто сказал, что нужно кого-то убивать?
Вспыхнула молния и осветила его узкий потертый пиджак, хохолок мягких волос на затылке.
— У меня здесь свидание, вот и все. Не распускай язык, Спайсер. Ты что, сдрейфил, что ли?
— Я не сдрейфил. Ты неправильно меня понял. Пинки. Я просто не хочу больше убийств. Это заключение судьи на дознании поразило нас всех. Что оно значит? Ведь на самом деле мы убили его, Пинки?
— Теперь нам нужно действовать осторожно. Вот и все.
— Но все-таки, в чем там дело? Я не верю докторам. Все обернулось слишком хорошо для нас.
— Нам нужно быть осторожными.
— Что это у тебя в кармане, Пинки?
— Я не ношу с собой револьвер, — ответил Малыш. — Ты что вообразил? — В городе часы пробили одиннадцать; гром, прокатившийся над Ла-Маншем, заглушил три последних удара. — Ты бы лучше убрался отсюда, — сказал Малыш. — Она уже опаздывает.
— У тебя с собой бритва, Пинки.
— Зачем мне бритва, если я имею дело с бабой. Если хочешь знать, что это такое, это склянка.
— Ты же не пьешь, Пинки.
— Ну, этого не стал бы пить никто.
— А что это, Пинки?
— Серная кислота, — ответил Малыш. — Бабы боятся ее больше ножа. — Он нетерпеливо отвернулся от моря и опять пожаловался: — Ох, эта музыка… — Она стонала у него в голове, сливаясь с ярким электрическим светом; из всех чувств, на которые он был способен, это больше всего походило на грусть, — точно так же, как для него было почти что плотской страстью то неясное и тайное чувственное наслаждение, которое он ощутил, коснувшись пальцами склянки с серной кислотой в тот момент, когда Роз торопливо вышла из концертного зала.
— Ну, катись, — сказал он Спайсеру. — Она пришла.
— Ох, я опоздала, — проговорила Роз. — Всю дорогу бежала. Я думала, вы подумаете…
— Я бы подождал, — сказал Малыш.
— Ужасный был вечер сегодня в кафе, — продолжала девушка. — Все шло из рук вон плохо. Я разбила две тарелки. И сливки прокисли. — Все это она выпалила одним духом. — Кто этот ваш приятель? — спросила она, глядя в темноту.
— Неважно, — ответил Малыш.
— Я почему-то подумала… Как следует не рассмотрела, но…
— Неважно, — повторил Малыш.
— Что мы будем делать?
— Ну что ж, я думаю, сначала немного поболтаем здесь, — ответил Малыш, — а потом сходим куда-нибудь… К Шерри? Мне все равно.
— Я бы очень хотела к Шерри, — сказала Роз.
— Вы уже получили деньги за ту карточку?
— Да. Получила сегодня утром.
— Никто не приходил к вам и ни о чем не расспрашивал?
— Нет, нет. Но какой ужас, что он умер таким образом! Правда?
— Вы видели его фото?
Роз подошла вплотную к перилам и подняла бледное личико к Малышу.
— Да ведь это был не он. Вот чего я не понимаю.
— Люди часто иначе выглядят на фотографиях.
— У меня хорошая память на лица. Это был не он. Они, наверное, плутуют. Газетам нельзя верить.
— Идите сюда, — сказал Малыш. Он отвел ее за угол, подальше от музыки, в еще более уединенное место, где молния на горизонте и гром казались еще ближе. — Вы мне нравитесь, — продолжал он, и неуверенная улыбка искривила его губы, — и я хочу предупредить вас. Этот парень, Хейл, я о нем кое-что слышал. Он был замешан в разные дела.
— В какие дела? — прошептала Роз.
— Неважно, в какие. Я только хочу предупредить вас для вашей же пользы… Вы получили деньги… На вашем месте я забыл бы об этом, забыл бы все об этом парне, который оставил карточку. Он умер, правильно? Вы получили деньги. И дело с концом.
— Все это правильно, — проговорила Роз.
— Можете называть меня Пинки, если хотите. Мои друзья так меня называют.
— Пинки, — робко повторила Роз, и в тот же миг удар грома разразился у них над головой.
— Вы читали о Пэгги Бэрон?
— Нет, Пинки.
— Это было во всех газетах.
— Я не читала никаких газет, пока не получила эту работу. Дома мы не могли выписывать газеты.
— Она связалась с одной шайкой, и к ней потом приходили разные люди и допытывались. Это опасно.
— Я бы никогда не стала связываться с такой шайкой, — сказала Роз.
— Иногда это не от нас зависит. Просто так получается.
— А что с ней произошло?
— Испортили ей физиономию. Она потеряла один глаз. Плеснули ей в лицо серной кислотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46