А сладкое — это компромисс, чувственность, которую, как ты говоришь, тебе заменяет система расчёта, добродушие и податливость характера.
Она улыбнулась. Впервые за вечер. У неё, оказывается, очаровательная улыбка. Татьяна пьёт кофе, нежно трогая чашку губами. На меня старается не смотреть. Уже хорошо. Прячет взгляд. Это признак женского интереса. Самый робкий. Когда смотрят мимо, значит не воспринимают. Теперь она будет внимательно слушать и решать. Решать долго, накапливая в себе теплоту нашей сращиваемости. В ней ещё нет той душевной смуты, что подрывает собственную однозначность человеческого «Я», разделяя его на двоих. И всё-таки, что-то в ней уже происходит. Вот только времени у нас совсем мало. Конечно, я не стану пользоваться ситуацией. Хотя бы потому, чтобы доказать своё отличие от самцового общеподобия. Это доказательство нужно мне самому. Я выше оцениваю себя по жизни, чем других и имею на то основания.
А она отличается от своей фотографии. Нет, не внешне. Фотография подбила меня к душевной смуте. Сама же Татьяна скорее сдерживает эти чувства. Она не разрешает себя обожествить.
Кофе иссяк. Поднимаю себя с табуретки, решительно и устремлено направляюсь вон из дома.
— Ты куда?
— Хотя бы дров тебе нарублю.
— Завтра нарубишь. Лучше воды принеси. Родник возле старой берёзы.
Она даёт мне ведро и фонарь, и я, босоногий и растелешённый пускаюсь в дождевую купель. Льёт ровно, густо. Воды по щиколотку. Старая берёза маячит на изломе оврага. Смотрю в небо, и дождь заливает мне лицо. Тучи, как рваные крылья неба, распахнулись над самой головой. Родник выложен кирпичами. Вода в нём студёная и тяжёлая. Зубы ломит. А вкус у неё глубокий, совсем не земляной, скорее, похож на сладковатый настой камня и берёзовых корней. Ну вот, я уже и вкус простой воды различаю. Что же там осталось до счастья? Может быть, эта женщина в своём одиночестве? А одиночество у неё не своё, не собственное. И глаза у неё слишком тёплые для родниковой воды.
Возвращаюсь. Слышу с крыльца её голос:
— Я тебя убью, ты растоптал мой любимый цветок.
— Не разглядел, прости. Не убивай, только рань.
— Куда ж тебя ранить?
— В сердце, куда же ещё.
— В сердце пусть тебя ранят другие.
— Ну вот, как браниться, так ты, а как про сердце, так другие.
Она улыбается. В темноте я не вижу её улыбки, но чувствую, что она улыбается. Я тихо продолжаю:
— Другие-то не в сердце бьют, всё больше ниже пояса.
Татьяна берёт у меня ведро, говорит почти распевно:
— И почему мужчины так любят жаловаться? Так ждут понимания и поддержки?
— Это можно расценить как возвращение к традиционным вопросам? Если хочешь, могу рассказать тебе про мужчин. Тема более интересная, чем ты её себе представляешь. Извини, если я покажусь тебе бестактным, но женское одиночество не может быть одним лишь результатом любви к речным пейзажам. Что, не так? Кто-то жалоблив, кто-то бегуч, от себя и от других. Да и потом, разве в этом дело?
— А в чём дело?
— В совпадении людей. Бегут ведь не друг от друга, а от невостребованности. Или от равнодушия.
— Ещё от тупости и упрямства, — говорит она тихо, и глаза её смотрят куда-то сквозь меня.
— Поэтому, если ты мне скажешь, что есть что-то выше по смыслу, чем отношения между мужчиной и женщиной, я беру свои мокрые бахилы иухожу от тебя от бессердечной.
Она смотрит нежно.
— Нет, не скажу.
— Значит, ты ещё лучше, чем я тебя себе представлял.
— ?
— Пока тебя не было, я общался с твоей фотографией.
— Вот, значит, почему она стоит на столе.
—Да.
— Ну и о чём же вы говорили?
Мы стоим на крыльце и незримо приближаемся друг к другу. Наши руки ещё сковывает покой, но это уже тот тревожный покой, что предвещает бурю. Только я об этом знаю, а она нет.
— Может быть, войдём в дом? Там и расскажу.
Татьяна открывает дверь, и я легонько касаюсь её спины. Даже не ладонью, а плечом. Она мне доверяет. Женщина никогда не повернётся спиной в таком телесном соприкосновении к мужчине, вызывающему у неё антипатию. Мы входим. Комната полна светокружения. Всё кажется неправдоподобным, будто нарисованным на листе белой бумаги. Стол и два стула. Татьяна напротив меня. Она кладёт фотографию и закрывает её ладонью.
— Ну?
— Она спросила: «Кто ты, — и что тебе нужно?» Я ответил: «Зовут меня Защитник людей, и мне ничего не нужно.» Тогда она спросила: «Ты самого-то себя можешь защитить, „защитник“?» И я ответил: «Не знаю, не приходилось.» Фотография снова спрашивает: «Как же ты оказался здесь?» Я ей отвечаю: «Пошёл туда — не знаю куда, в поисках того — не знаю чего.»
— И тогда она тебе говорит, — вмешивается Татьяна: «Нельзя найти, когда не знаешь, что ищешь!»
— А я с ней не соглашаюсь. Я спорю. Ибо никто ещё не смог доказать, что расчёт надёжнее, чем случай.
— А может, ты внушил себе свой «случай»? Может, его и не было, просто тебе нельзя возвращаться с пустыми руками?
— Сомнения — худший враг надёжности. Но и это не главное. А главное в том, скажешь ли ты сразу самому себе, не задумываясь, «да». Только первый момент должен на это ответить. Потом мы можем заговорить друг друга, принравиться, и всё пойдёт от совпадаемости расчётов. Сперва они совпадут, потому что люди сами этого хотят, но скоро начнётся отторжение.
— Много раз ты говорил себе «да»?
— Много. И всегда ошибался.
— Так чего же стоит твоя теория?
— Должно быть, это я ничего не стою, а теория верна.
— А сейчас… ты говоришь себе «да»?
— Сейчас я говорю себе: «Стоп. Я не хочу, чтобы эта женщина стала моей очередной ошибкой. Чтобы именно она потом не совпала со мной. И поэтому я говорю себе: стоп.»
Проходит ночь. И хотя до рассвета ещё далеко, неумолимое его приближение тревожит душу. Скоро пробьёт колокольчик «пора»! И не будет уже этой женщины, её затерянного дома на перепутье времени. Последние минуты. Татьяна молчит, опустив глаза. Я мог и не поместиться в её мире. Он велик, но для меня там мало места. А я не смогу ехать на подножке её трамвая.
— Интересно, кого мы любим в своей любви? Я хочу спросить, кого мы любим, когда соединяемся друг с другом? Что нам дороже и ценнее? Она молчит. Я почти не слышу собственного голоса. Она молчит, а я продолжаю:
— Но ведь любовь — это совместное творчество двоих. Совершенно непонятно, почему одинокую муку неразделённости или несовпадаемости тоже называют любовью. Это — болезнь. И всегда есть возможность предотвратить её, сказав себе «нет» в тот момент, когда ты говоришь себе «да». Но я говорю себе «да»! Слышишь!? Вопреки логике. И я сейчас уйду, чтобы доказать тебе это.
— Этот порыв похож на протест, только я не понимаю, против чего. Люди чаще не совпадают, и это куда более естественно по жизни, ведь гармония в ней — явление нетипичное… Я тоже говорю себе: стоп, но делаю это по другой причине. Как бы это объяснить… Доступная женщина теряет главное, — она ничего не стоит мужчине. Но ведь смысл отношений заключён не в обладании друг другом, а в достижении, в завоевании своего избранника. Я понимаю, что здесь столкнулись разные психологии, и победит та, которая будет нет, не настойчивее, а упорнее в своём.
Татьяна смотрит из-под бровей. В этом взгляде и любопытство лукавство, и назидательность. Ищу пальцами её ладонь. Скорее нервно, чем осознанно. Она позволяет прикоснуться к своей руке. Прикосновения — особый этап сближения. Они открывают путь к тому телесном слиянию, которое является главным смыслом отношений с женщиной для любого мужчины. Это вовсе не похоть. Так устроен мужчина. Да, мужская природа ставит в зависимость от достижения женской плоти сам интерес женщине. Если цель недостижима — восприятие женщины меркнет. Сама она превращается в пресное существо под названием «товарищ», и мужчина никогда не признает человеческую полноценность этого существа.
Ладонь у Татьяны влажная и холодная. Для женщины, пожалуй, достаточно твёрдая. Особенно если учесть, что женщина эта шпалы не таскает. Значит, ещё одно подтверждение воли, чистоты и самостоятельности. Пожалуй, я неправильно себя веду. Этой женщине следует внушать не то, чем она и так обладает, а напротив, то, чего она не имеет. Мягкосердечие, податливость…
Неожиданно пальцы Татьяны начинают волноваться. По ним словно проходит электрический ток. Они вторгаются в мою ладонь, подавляя её тепло своим холодом. С Татьяной что-то происходит. Неужели я победил? Проникаюсь её тревогой, отчего меня уже почти трясёт. Она больше ничего не говорит, но смысл её молчания вдруг становится мне понятен, как услышанная фраза. В нём содержится только одно — священная тайна нашего разделения упоительнее для неё, чем пылающая чувственность нашей близости. И всё-таки…
— Подожди, я выключу свет, — говорит Татьяна и встаёт со стула. Где-то стучит её сердце. Совсем рядом. Стараюсь услышать его биение. Нет, тишина и только тишина окружает меня со всех сторон. И непроницаемый мрак комнаты.
Как жаль, что ничего этого не было. Не было… Только одна реальность связала нас одним узлом: ночь, фотография на столе и я, бессонный и зачарованный ею. Нет никакой Татьяны, да и наверно не могло быть вообще.
Река шумит, полоща своим подолом по песчаной отмели. К маленькой пристани «Мезень» подошёл утренний паром. Откуда он взялся? Может за эту ночь что-то поменялось и в жизни реки? Уже скинут трап, и только один пассажир покидает утлый мосток переправы — молодая женщина с этюдником на плече. Я смотрю на неё и вдруг понимаю, что фотография что-то от меня скрыла. Я смотрю ей вслед, а паром увозит меня на другой берег. У реки всегда два берега: тот, на котором тебя уже нет, и тот, с которого за тобой приходит дымный пароходик с облупившейся по бортам краской и трескучим беспокойством замасленного трюма. Два берега. Несовпадаемость…
Стальное сердце
На товарной станции сигналили локомотивы. Дымный простор распахнулся над фабричной Москвой. Над ее трубами и цехами из бурого кирпича, разбуженными переулками и над разлетом железнодорожных путей. Утро начиналось на городских окраинах. Оттуда оно вступало во владение этим беспокойным городом.
Игорь открыл глаза. Над ним висела холодная белизна больничной палаты. Все было белым. И круглый плафон под потолком, и стены, и кровати, и двери, и даже закрашенные в полстекла окна. Все было белым. Сейчас придет медсестра. Как обычно. Со взведенным, как карабин, шприцем. С его обнаженной иглой. Двадцать кубиков пенициллина. Через четыре часа еще двадцать кубиков пенициллина, потом еще заряд через четыре часа. Колют почему-то в ноги. Может, потому, что при отбитых почках в задницу колоть нельзя? Врачебные тонкости. В задницу или рядом. Очень тонкая наука — медицина. Здесь то и дело нашептывают это словечко — «оперироваться». Тоже, как взведенный карабин. «Оперироваться»! Значит, все: одну почку оттяпают. Правую, ту, по которой били ногами. Какого черта он полез драться! теперь вот лежи и слушай, когда подстрелят тебя этим словом — «оперироваться».
Игорь лежал в «1-ой Хирургии». Поговаривали, что если переведут в «Урологию» — верный признак — дело на поправку. Пока не переводили, но и под нож не кликали. А шла уже третья неделя.
Стену лизнул первый солнечный луч. Палата спала. Ее мучили больничные сны. Спали не очень везучие люди, убежавшие в короткое забытье от уколов, анализов, просвечиваний и врачебного приговора — «оперироваться».
Осенью Игорь переехал в большую профессорскую квартиру на Пироговке. Повезло. Квартира пустовала, профессор давно умер, а его наследники жили на даче. Сталинские дачи не хуже профессорских квартир. Близкая родоплеменная связь с хозяевами осиротевших паркетных просторов позволила Игорю вступить во владение квартирой. Разумеется, временное. Благородные старухи, попечительницы этого временного счастья, и думать не могли о сдаче жилья кому-то внаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Она улыбнулась. Впервые за вечер. У неё, оказывается, очаровательная улыбка. Татьяна пьёт кофе, нежно трогая чашку губами. На меня старается не смотреть. Уже хорошо. Прячет взгляд. Это признак женского интереса. Самый робкий. Когда смотрят мимо, значит не воспринимают. Теперь она будет внимательно слушать и решать. Решать долго, накапливая в себе теплоту нашей сращиваемости. В ней ещё нет той душевной смуты, что подрывает собственную однозначность человеческого «Я», разделяя его на двоих. И всё-таки, что-то в ней уже происходит. Вот только времени у нас совсем мало. Конечно, я не стану пользоваться ситуацией. Хотя бы потому, чтобы доказать своё отличие от самцового общеподобия. Это доказательство нужно мне самому. Я выше оцениваю себя по жизни, чем других и имею на то основания.
А она отличается от своей фотографии. Нет, не внешне. Фотография подбила меня к душевной смуте. Сама же Татьяна скорее сдерживает эти чувства. Она не разрешает себя обожествить.
Кофе иссяк. Поднимаю себя с табуретки, решительно и устремлено направляюсь вон из дома.
— Ты куда?
— Хотя бы дров тебе нарублю.
— Завтра нарубишь. Лучше воды принеси. Родник возле старой берёзы.
Она даёт мне ведро и фонарь, и я, босоногий и растелешённый пускаюсь в дождевую купель. Льёт ровно, густо. Воды по щиколотку. Старая берёза маячит на изломе оврага. Смотрю в небо, и дождь заливает мне лицо. Тучи, как рваные крылья неба, распахнулись над самой головой. Родник выложен кирпичами. Вода в нём студёная и тяжёлая. Зубы ломит. А вкус у неё глубокий, совсем не земляной, скорее, похож на сладковатый настой камня и берёзовых корней. Ну вот, я уже и вкус простой воды различаю. Что же там осталось до счастья? Может быть, эта женщина в своём одиночестве? А одиночество у неё не своё, не собственное. И глаза у неё слишком тёплые для родниковой воды.
Возвращаюсь. Слышу с крыльца её голос:
— Я тебя убью, ты растоптал мой любимый цветок.
— Не разглядел, прости. Не убивай, только рань.
— Куда ж тебя ранить?
— В сердце, куда же ещё.
— В сердце пусть тебя ранят другие.
— Ну вот, как браниться, так ты, а как про сердце, так другие.
Она улыбается. В темноте я не вижу её улыбки, но чувствую, что она улыбается. Я тихо продолжаю:
— Другие-то не в сердце бьют, всё больше ниже пояса.
Татьяна берёт у меня ведро, говорит почти распевно:
— И почему мужчины так любят жаловаться? Так ждут понимания и поддержки?
— Это можно расценить как возвращение к традиционным вопросам? Если хочешь, могу рассказать тебе про мужчин. Тема более интересная, чем ты её себе представляешь. Извини, если я покажусь тебе бестактным, но женское одиночество не может быть одним лишь результатом любви к речным пейзажам. Что, не так? Кто-то жалоблив, кто-то бегуч, от себя и от других. Да и потом, разве в этом дело?
— А в чём дело?
— В совпадении людей. Бегут ведь не друг от друга, а от невостребованности. Или от равнодушия.
— Ещё от тупости и упрямства, — говорит она тихо, и глаза её смотрят куда-то сквозь меня.
— Поэтому, если ты мне скажешь, что есть что-то выше по смыслу, чем отношения между мужчиной и женщиной, я беру свои мокрые бахилы иухожу от тебя от бессердечной.
Она смотрит нежно.
— Нет, не скажу.
— Значит, ты ещё лучше, чем я тебя себе представлял.
— ?
— Пока тебя не было, я общался с твоей фотографией.
— Вот, значит, почему она стоит на столе.
—Да.
— Ну и о чём же вы говорили?
Мы стоим на крыльце и незримо приближаемся друг к другу. Наши руки ещё сковывает покой, но это уже тот тревожный покой, что предвещает бурю. Только я об этом знаю, а она нет.
— Может быть, войдём в дом? Там и расскажу.
Татьяна открывает дверь, и я легонько касаюсь её спины. Даже не ладонью, а плечом. Она мне доверяет. Женщина никогда не повернётся спиной в таком телесном соприкосновении к мужчине, вызывающему у неё антипатию. Мы входим. Комната полна светокружения. Всё кажется неправдоподобным, будто нарисованным на листе белой бумаги. Стол и два стула. Татьяна напротив меня. Она кладёт фотографию и закрывает её ладонью.
— Ну?
— Она спросила: «Кто ты, — и что тебе нужно?» Я ответил: «Зовут меня Защитник людей, и мне ничего не нужно.» Тогда она спросила: «Ты самого-то себя можешь защитить, „защитник“?» И я ответил: «Не знаю, не приходилось.» Фотография снова спрашивает: «Как же ты оказался здесь?» Я ей отвечаю: «Пошёл туда — не знаю куда, в поисках того — не знаю чего.»
— И тогда она тебе говорит, — вмешивается Татьяна: «Нельзя найти, когда не знаешь, что ищешь!»
— А я с ней не соглашаюсь. Я спорю. Ибо никто ещё не смог доказать, что расчёт надёжнее, чем случай.
— А может, ты внушил себе свой «случай»? Может, его и не было, просто тебе нельзя возвращаться с пустыми руками?
— Сомнения — худший враг надёжности. Но и это не главное. А главное в том, скажешь ли ты сразу самому себе, не задумываясь, «да». Только первый момент должен на это ответить. Потом мы можем заговорить друг друга, принравиться, и всё пойдёт от совпадаемости расчётов. Сперва они совпадут, потому что люди сами этого хотят, но скоро начнётся отторжение.
— Много раз ты говорил себе «да»?
— Много. И всегда ошибался.
— Так чего же стоит твоя теория?
— Должно быть, это я ничего не стою, а теория верна.
— А сейчас… ты говоришь себе «да»?
— Сейчас я говорю себе: «Стоп. Я не хочу, чтобы эта женщина стала моей очередной ошибкой. Чтобы именно она потом не совпала со мной. И поэтому я говорю себе: стоп.»
Проходит ночь. И хотя до рассвета ещё далеко, неумолимое его приближение тревожит душу. Скоро пробьёт колокольчик «пора»! И не будет уже этой женщины, её затерянного дома на перепутье времени. Последние минуты. Татьяна молчит, опустив глаза. Я мог и не поместиться в её мире. Он велик, но для меня там мало места. А я не смогу ехать на подножке её трамвая.
— Интересно, кого мы любим в своей любви? Я хочу спросить, кого мы любим, когда соединяемся друг с другом? Что нам дороже и ценнее? Она молчит. Я почти не слышу собственного голоса. Она молчит, а я продолжаю:
— Но ведь любовь — это совместное творчество двоих. Совершенно непонятно, почему одинокую муку неразделённости или несовпадаемости тоже называют любовью. Это — болезнь. И всегда есть возможность предотвратить её, сказав себе «нет» в тот момент, когда ты говоришь себе «да». Но я говорю себе «да»! Слышишь!? Вопреки логике. И я сейчас уйду, чтобы доказать тебе это.
— Этот порыв похож на протест, только я не понимаю, против чего. Люди чаще не совпадают, и это куда более естественно по жизни, ведь гармония в ней — явление нетипичное… Я тоже говорю себе: стоп, но делаю это по другой причине. Как бы это объяснить… Доступная женщина теряет главное, — она ничего не стоит мужчине. Но ведь смысл отношений заключён не в обладании друг другом, а в достижении, в завоевании своего избранника. Я понимаю, что здесь столкнулись разные психологии, и победит та, которая будет нет, не настойчивее, а упорнее в своём.
Татьяна смотрит из-под бровей. В этом взгляде и любопытство лукавство, и назидательность. Ищу пальцами её ладонь. Скорее нервно, чем осознанно. Она позволяет прикоснуться к своей руке. Прикосновения — особый этап сближения. Они открывают путь к тому телесном слиянию, которое является главным смыслом отношений с женщиной для любого мужчины. Это вовсе не похоть. Так устроен мужчина. Да, мужская природа ставит в зависимость от достижения женской плоти сам интерес женщине. Если цель недостижима — восприятие женщины меркнет. Сама она превращается в пресное существо под названием «товарищ», и мужчина никогда не признает человеческую полноценность этого существа.
Ладонь у Татьяны влажная и холодная. Для женщины, пожалуй, достаточно твёрдая. Особенно если учесть, что женщина эта шпалы не таскает. Значит, ещё одно подтверждение воли, чистоты и самостоятельности. Пожалуй, я неправильно себя веду. Этой женщине следует внушать не то, чем она и так обладает, а напротив, то, чего она не имеет. Мягкосердечие, податливость…
Неожиданно пальцы Татьяны начинают волноваться. По ним словно проходит электрический ток. Они вторгаются в мою ладонь, подавляя её тепло своим холодом. С Татьяной что-то происходит. Неужели я победил? Проникаюсь её тревогой, отчего меня уже почти трясёт. Она больше ничего не говорит, но смысл её молчания вдруг становится мне понятен, как услышанная фраза. В нём содержится только одно — священная тайна нашего разделения упоительнее для неё, чем пылающая чувственность нашей близости. И всё-таки…
— Подожди, я выключу свет, — говорит Татьяна и встаёт со стула. Где-то стучит её сердце. Совсем рядом. Стараюсь услышать его биение. Нет, тишина и только тишина окружает меня со всех сторон. И непроницаемый мрак комнаты.
Как жаль, что ничего этого не было. Не было… Только одна реальность связала нас одним узлом: ночь, фотография на столе и я, бессонный и зачарованный ею. Нет никакой Татьяны, да и наверно не могло быть вообще.
Река шумит, полоща своим подолом по песчаной отмели. К маленькой пристани «Мезень» подошёл утренний паром. Откуда он взялся? Может за эту ночь что-то поменялось и в жизни реки? Уже скинут трап, и только один пассажир покидает утлый мосток переправы — молодая женщина с этюдником на плече. Я смотрю на неё и вдруг понимаю, что фотография что-то от меня скрыла. Я смотрю ей вслед, а паром увозит меня на другой берег. У реки всегда два берега: тот, на котором тебя уже нет, и тот, с которого за тобой приходит дымный пароходик с облупившейся по бортам краской и трескучим беспокойством замасленного трюма. Два берега. Несовпадаемость…
Стальное сердце
На товарной станции сигналили локомотивы. Дымный простор распахнулся над фабричной Москвой. Над ее трубами и цехами из бурого кирпича, разбуженными переулками и над разлетом железнодорожных путей. Утро начиналось на городских окраинах. Оттуда оно вступало во владение этим беспокойным городом.
Игорь открыл глаза. Над ним висела холодная белизна больничной палаты. Все было белым. И круглый плафон под потолком, и стены, и кровати, и двери, и даже закрашенные в полстекла окна. Все было белым. Сейчас придет медсестра. Как обычно. Со взведенным, как карабин, шприцем. С его обнаженной иглой. Двадцать кубиков пенициллина. Через четыре часа еще двадцать кубиков пенициллина, потом еще заряд через четыре часа. Колют почему-то в ноги. Может, потому, что при отбитых почках в задницу колоть нельзя? Врачебные тонкости. В задницу или рядом. Очень тонкая наука — медицина. Здесь то и дело нашептывают это словечко — «оперироваться». Тоже, как взведенный карабин. «Оперироваться»! Значит, все: одну почку оттяпают. Правую, ту, по которой били ногами. Какого черта он полез драться! теперь вот лежи и слушай, когда подстрелят тебя этим словом — «оперироваться».
Игорь лежал в «1-ой Хирургии». Поговаривали, что если переведут в «Урологию» — верный признак — дело на поправку. Пока не переводили, но и под нож не кликали. А шла уже третья неделя.
Стену лизнул первый солнечный луч. Палата спала. Ее мучили больничные сны. Спали не очень везучие люди, убежавшие в короткое забытье от уколов, анализов, просвечиваний и врачебного приговора — «оперироваться».
Осенью Игорь переехал в большую профессорскую квартиру на Пироговке. Повезло. Квартира пустовала, профессор давно умер, а его наследники жили на даче. Сталинские дачи не хуже профессорских квартир. Близкая родоплеменная связь с хозяевами осиротевших паркетных просторов позволила Игорю вступить во владение квартирой. Разумеется, временное. Благородные старухи, попечительницы этого временного счастья, и думать не могли о сдаче жилья кому-то внаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29