Умиротворенность. Признавая, что ему нравится компания женщин, он тем не менее утверждал, что научился жить без них. О своей жене он больше не думал, да она его больше и не интересовала. Женщина, которую он некогда любил, уехала жить в Америку, и дело с концом. Она больше не существовала, как не существовало и прошлое.
Как не было больше и бригадира Чуффи.
Тротти нравилось жить в одиночестве. И он наслаждался тем, что безраздельно пользуется своей широкой постелью.
Тротти казалось, что и по дочери он не скучает, но теперь это не мешало ему то и дело смотреть на календарь и считать дни, оставшиеся до рождения его первого внука. Каким-то образом он чувствовал, что родится мальчик. Интересно, назовут ли его Пьоппи и Нандо именем деда – Пьеро?
Никаких пороков?
Ну, разумеется, леденцы, и в первую очередь – самые его любимые: ревеневые, ячменные и анисовые.
И еще Тротти любил кофе. К кофе можно пристраститься, как к наркотику. Кремовый кофе с коричневой пенкой из кофеварки «экспресс». Кофе, поджаренный местной фирмой «Мока Сирс», в толстостенной фарфоровой чашке с двумя чайными ложечками сахарного песку.
Когда Тротти поднимался из кресла и выходил из кабинета, начальник квестуры разговаривал по телефону. Он, махнув рукой, проговорил: «Выбросьте Сан-Теодоро из головы» и вновь обратился к радиотелефону.
Тротти гадал, кто мог сварить ту кофейную жижу, которой угостил его начальник – и угостил в превосходном французском костяном фарфоре. Глотку ему словно натерло песком.
Когда он откашливался, блондинка за письменным столом, которая сидела здесь уже с год, а Тротти до сих пор не знал даже ее имени, подняла на него глаза. Широкая улыбка ее осталась без ответа.
Он не пошел к себе в кабинет, а прошмыгнул мимо пластмассовых папоротников, вызвал лифт (во время ремонта никто не обратил внимания на выгравированный на алюминии серп и молот) и спустился вниз под звуки свирели, лившиеся из громкоговорителей.
Чтобы избавиться от горечи, он положил в рот еще один леденец. У лифта его остановил Токкафонди, только что вышедший из тихого полумрака зала для оперативных совещаний.
– Комиссар Тротти!
– Как насчет чашки кофе, Токка?
Токкафонди был совсем мальчишкой. В квестуре он был одним из тех немногих, кто по-настоящему нравился Тротти.
Уголовную полицию наводняли южане, но даже те полицейские, которые родились где-нибудь севернее Флоренции, зачастую перенимали у южан их манеры и манерность. Токкафонди приехал с другого берега По – оттуда, где начинались Апеннины, а вино было крепким и вкусным. Токкафонди говорил на том же диалекте, что и Тротти, расцвечивая свой итальянский словами, от которых пахло свежим сеном, полентой и дымом костров. Он напоминал Тротти тех молодых людей, которых он знал сорок лет назад, – парней в красных шарфах, всегда готовых весело улыбнуться. Парней со старыми винтовками и неодолимым оптимизмом. Сорок лет назад, когда все было так просто, задолго до этой нынешней тоски. Тогда люди думали о том, как бы выжить, где бы поесть и кого еще убили фашисты. А не о том, какой из сорока каналов смотреть по телевизору. Или какой флюоресцирующий рюкзак лучше всего подойдет для езды на велосипеде по горным дорогам.
Токкафонди был прирожденным оптимистом. Улыбка не сходила с его лица. И в своем довольно юном возрасте он еще не утратил иллюзий насчет важности полицейской службы. Работа доставляла ему удовольствие и позволяла чувствовать собственную полезность. У него была нескладная скошенная голова, большие глаза и большие руки крестьянина. Его крепко сбитое тело с трудом втискивалось в летнюю форму. Подкладка его кобуры для пистолета была грязно-белого цвета. Берет едва держался на макушке большой головы.
– Вы были на Сан-Теодоро прошлой ночью, комиссар?
Тротти кивнул.
– Пойдем выпьем кофейку – настоящего.
Молодой полицейский покачал головой:
– Нужно ехать на реку. Почему бы и вам с нами не поехать?
– Да не убежит твоя работа, – Тротти перешел на диалект, – никто никуда не денется. А мне нужно выпить кофе.
Громкий возглас:
– Машина готова, Токка?
Вскинув густые брови, Токкафонди обернулся. Перескакивая через две ступеньки, выставив одно плечо вперед, вниз по лестнице бежал Педерьяли. Он кивком поприветствовал Тротти, застегивая на ходу свою темно-синюю рубашку. На лбу у него блестели капли пота.
– «Ланча» у подъезда.
– Тогда поехали, Токка.
Взволнованный, улыбающийся, Токкафонди повернулся к Тротти и схватил его за руку.
– На реке самоубийство. Вся пожарная команда уже на ногах. Отряжают водолазов.
– Хватит с меня трупов.
– Утонула женщина. Она оставила записку.
– Мне нужно выпить кофе, – сказал Тротти, но позволил Токкафонди отвести себя к блестевшей на утреннем солнце «ланче».
– Да не убежит ваш кофе, комиссар.
Визжа шинами и завывая сиреной, полицейский автомобиль повернул на Новую улицу. Педерьяли быстро вел белоголубую машину в направлении Крытого моста, к неторопливым водам По.
Возбуждение молодых полицейских передалось и Тротти.
Он вдруг почувствовал, что улыбается, начисто забыв о своем кофе. И о начальнике квестуры тоже.
«Виджили дель фуоко»
Женщины Борго-Дженовезе одевались в черное и обычно ходили стирать грязное белье на реку. Потом все обзавелись стиральными машинами, и прачки исчезли. Тридцать с лишним лет они жили только в воспоминаниях да на фотографиях, висевших в соседней кондитерской. Потом, в начале восьмидесятых, в порыве ностальгии по былой нищете и изнурительному труду отцы города торжественно открыли в честь прачек памятник. Женщина в длинной юбке и широкополой шляпе склонилась за его оградой над лежавшей на козлах доской и в вечном безмолвии стирала белье.
Тротти видел таких женщин перед войной – большие, покрытые волдырями руки и пряди волос на загорелых потных лбах.
Давным-давно.
Операцией руководил Майокки. Он стоял на понтоне. Длинноволосый, в мешковатых брюках, он скорее напоминал студента, чем полицейского. Тротти он приветствовал широкой улыбкой, держа в зубах потухшую трубку.
Пожарник, похожий чем-то на папу Войтылу, отсалютовал:
– Ждем ваших распоряжений, комиссар Майокки!
– Начнем.
Мужчина повернулся и прокричал что-то сидевшим в лодке.
Трехметровая лодка была сделана из красного стекловолокна. Она стояла на якоре в нескольких метрах от берега и, сносимая течением, натягивала нейлоновый канат. По обеим сторонам ее борта белыми буквами было выведено «Виджили дель фуоко», веревочная петля крепилась к гакаборту. Один мужчина в тенниске сидел за рулевым колесом, другой помогал двум водолазам спуститься в воду. Один из водолазов чему-то засмеялся, поправил маску и соскользнул с низкого планшира в реку рядом со своим товарищем. Затем обе фигуры исчезли под темной поверхностью воды.
Токкафонди стоял рядом с Тротти.
– Нам звонили два раза, комиссар.
– Кто поднял на ноги пожарных?
– Наверное, Майокки.
– Добрались они сюда быстро.
– Первый раз позвонили сегодня в четыре утра, комиссар Тротти.
– Звонили в оперативный?
Токкафонди кивнул своей большой головой:
– Женский голос.
– И что сказали?
– Какая-то женщина позвонила по 113 и сказала, что видела у самой воды ворох одежды на одном из понтонов под Крытым мостом. – Молодой человек указал на то место выше по течению реки, где через нее перекинулся мост. До Тротти доносился оттуда грохот машин, от которых в подернутое дымкой утреннее небо поднималось грязное облако выхлопных газов. – Когда мы сюда приехали, только-только рассветало.
– Вы уже тут были?
– И ничего не нашли, – сказал Токкафонди. – Ничего.
– Ложный вызов?
– Мы так и решили.
– Чертово прошлое. – Тротти облокотился на ограду памятника.
– Простите, комиссар?
Тротти указал на бронзовую статую прачки:
– Тогда все было проще. Но ничего хорошего в нищете нет. Если ты бедствовал, тебе приходилось искать работу. А заполучив ее, ты не имел права жаловаться на беспросветный труд и разламывающуюся спину.
Токкафонди ничего не ответил. Только провел рукой по своему большому рту.
Тротти бросил взгляд на реку. Последние два лета были сухими, и зимой снега в Альпах было очень мало. Альпы зимой… Река обмелела, и вода старательно огибала недавно появившиеся в ней песчаные островки с травой. В буро-синей поверхности По неверно отражался город. Он поглядел дальше – на другой берег По, на набережную, на бетонные ангары, сооруженные для гидросамолетов дуче, и на собор. Купол его сиял, словно он уже окончательно свыкся с той зияющей пустотой, где некогда в течение девяти столетий возвышалась Городская башня.
– Красивую одежду носили тогда только богатые женщины. Там, откуда я приехал, девушки надевали на себя черный вдовий траур, не достигнув и двадцати лет. Никаких тебе бенеттонов или стефанелей, никаких магазинов дамских нарядов. – В голосе Тротти звучала горечь. – Стирали чужое грязное белье или работали по колено в грязи на рисовых полях – и себя от радости не помнили, что нашли работу.
Токкафонди пребывал в замешательстве.
– В девять часов опять позвонили, – проговорил он. – Та же самая женщина. В оперативном утверждают, что голос тот же. Снова сказала, что у реки валяется чья-то одежда. Майокки сразу же сюда поехал. – Он пожал плечами. – Оперативники и подняли на ноги пожарных.
Тротти снова перевел взгляд на длинную лодку и не без труда сфокусировал глазами ее изображение. «А я и впрямь старик».
Один из водолазов всплыл на поверхность и, подняв над собой руку в резиновой перчатке, сделал ею какой-то непонятный для Тротти жест.
Токкафонди ушел поговорить с Педерьяли.
– Не исключено, что тело отнесено течением, Майокки, – сказал Тротти, подходя к своему коллеге.
За трубкой мелькнула невеселая усмешка:
– Если тело вообще существует, Пьеро. Зато есть прощальное письмо – для некоего Луки.
– Кто этот Лука?
– Под письмом ее подпись – Снупи. – Майокки вытащил из кармана огромный коробок кухонных спичек. – Лука – это несчастный ублюдок, которого она… – он махнул рукой в сторону реки, – пыталась склонить к любви с помощью шантажа. – Он помолчал и тряхнул головой. – Женщины!
– Что – женщины?
– Все одинаковы.
– Что-то я не пойму, Майокки.
– Все они одинаковы. С виду – ласковые, милые, прекрасные, а внутри – несгибаемые, как гвозди. Жестче и непреклоннее любого мужика.
– Если ты и правда так думаешь, Лецио, пора тебе разводиться.
– Добиваются своего, используя три линии нападения. – Он поднял вверх три пальца. – Первая и самая мощная – их обаяние, их телеса. Женские чары страшнее сотни быков. – Майокки загнул один палец.
– Вторая?
– Если чары не срабатывают, принимаются за шантаж – моральный шантаж. – Он загнул второй палец.
– А если и шантаж не срабатывает?
Майокки ткнул указательным пальцем в небо:
– Тогда тебе уготовляют сплошные адовы муки, обещая родить несчастного ублюдка.
Майокки улыбался, но его веселость не могла скрыть печали в усталых глазах. «Сплошные адовы муки», – повторил он.
Липучка от мух
– Никто не знал, что я поехал в Борго-Дженовезе.
В рот Боатти проскользнула еще одна лягушачья лапка. Он вытер губы розовой салфеткой из плотной ткани.
Тротти спросил:
– Откуда вы узнали, что я тут?
– Я и не знал вовсе. – Боатти покачал головой. – Что совсем не помешало мне обрадоваться нашей с вами встрече.
Ресторан «Пескатори» открылся в Борго-Дженовезе недавно. Вернее, это была древняя траттория у реки, долгие годы противостоявшая зимним туманам, весенним паводкам и летним комарам. Пару лет назад ее купил один миланский консорциум, который решил освоить прилегающий к ней участок земли. Тратторию сначала выпотрошили, а потом отремонтировали. Фаршированная рыба, журнальные иллюстрации в рамках на стене, спирали липкой бумаги от мух и запах вина и душистого кофе явно пошли ей на пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Как не было больше и бригадира Чуффи.
Тротти нравилось жить в одиночестве. И он наслаждался тем, что безраздельно пользуется своей широкой постелью.
Тротти казалось, что и по дочери он не скучает, но теперь это не мешало ему то и дело смотреть на календарь и считать дни, оставшиеся до рождения его первого внука. Каким-то образом он чувствовал, что родится мальчик. Интересно, назовут ли его Пьоппи и Нандо именем деда – Пьеро?
Никаких пороков?
Ну, разумеется, леденцы, и в первую очередь – самые его любимые: ревеневые, ячменные и анисовые.
И еще Тротти любил кофе. К кофе можно пристраститься, как к наркотику. Кремовый кофе с коричневой пенкой из кофеварки «экспресс». Кофе, поджаренный местной фирмой «Мока Сирс», в толстостенной фарфоровой чашке с двумя чайными ложечками сахарного песку.
Когда Тротти поднимался из кресла и выходил из кабинета, начальник квестуры разговаривал по телефону. Он, махнув рукой, проговорил: «Выбросьте Сан-Теодоро из головы» и вновь обратился к радиотелефону.
Тротти гадал, кто мог сварить ту кофейную жижу, которой угостил его начальник – и угостил в превосходном французском костяном фарфоре. Глотку ему словно натерло песком.
Когда он откашливался, блондинка за письменным столом, которая сидела здесь уже с год, а Тротти до сих пор не знал даже ее имени, подняла на него глаза. Широкая улыбка ее осталась без ответа.
Он не пошел к себе в кабинет, а прошмыгнул мимо пластмассовых папоротников, вызвал лифт (во время ремонта никто не обратил внимания на выгравированный на алюминии серп и молот) и спустился вниз под звуки свирели, лившиеся из громкоговорителей.
Чтобы избавиться от горечи, он положил в рот еще один леденец. У лифта его остановил Токкафонди, только что вышедший из тихого полумрака зала для оперативных совещаний.
– Комиссар Тротти!
– Как насчет чашки кофе, Токка?
Токкафонди был совсем мальчишкой. В квестуре он был одним из тех немногих, кто по-настоящему нравился Тротти.
Уголовную полицию наводняли южане, но даже те полицейские, которые родились где-нибудь севернее Флоренции, зачастую перенимали у южан их манеры и манерность. Токкафонди приехал с другого берега По – оттуда, где начинались Апеннины, а вино было крепким и вкусным. Токкафонди говорил на том же диалекте, что и Тротти, расцвечивая свой итальянский словами, от которых пахло свежим сеном, полентой и дымом костров. Он напоминал Тротти тех молодых людей, которых он знал сорок лет назад, – парней в красных шарфах, всегда готовых весело улыбнуться. Парней со старыми винтовками и неодолимым оптимизмом. Сорок лет назад, когда все было так просто, задолго до этой нынешней тоски. Тогда люди думали о том, как бы выжить, где бы поесть и кого еще убили фашисты. А не о том, какой из сорока каналов смотреть по телевизору. Или какой флюоресцирующий рюкзак лучше всего подойдет для езды на велосипеде по горным дорогам.
Токкафонди был прирожденным оптимистом. Улыбка не сходила с его лица. И в своем довольно юном возрасте он еще не утратил иллюзий насчет важности полицейской службы. Работа доставляла ему удовольствие и позволяла чувствовать собственную полезность. У него была нескладная скошенная голова, большие глаза и большие руки крестьянина. Его крепко сбитое тело с трудом втискивалось в летнюю форму. Подкладка его кобуры для пистолета была грязно-белого цвета. Берет едва держался на макушке большой головы.
– Вы были на Сан-Теодоро прошлой ночью, комиссар?
Тротти кивнул.
– Пойдем выпьем кофейку – настоящего.
Молодой полицейский покачал головой:
– Нужно ехать на реку. Почему бы и вам с нами не поехать?
– Да не убежит твоя работа, – Тротти перешел на диалект, – никто никуда не денется. А мне нужно выпить кофе.
Громкий возглас:
– Машина готова, Токка?
Вскинув густые брови, Токкафонди обернулся. Перескакивая через две ступеньки, выставив одно плечо вперед, вниз по лестнице бежал Педерьяли. Он кивком поприветствовал Тротти, застегивая на ходу свою темно-синюю рубашку. На лбу у него блестели капли пота.
– «Ланча» у подъезда.
– Тогда поехали, Токка.
Взволнованный, улыбающийся, Токкафонди повернулся к Тротти и схватил его за руку.
– На реке самоубийство. Вся пожарная команда уже на ногах. Отряжают водолазов.
– Хватит с меня трупов.
– Утонула женщина. Она оставила записку.
– Мне нужно выпить кофе, – сказал Тротти, но позволил Токкафонди отвести себя к блестевшей на утреннем солнце «ланче».
– Да не убежит ваш кофе, комиссар.
Визжа шинами и завывая сиреной, полицейский автомобиль повернул на Новую улицу. Педерьяли быстро вел белоголубую машину в направлении Крытого моста, к неторопливым водам По.
Возбуждение молодых полицейских передалось и Тротти.
Он вдруг почувствовал, что улыбается, начисто забыв о своем кофе. И о начальнике квестуры тоже.
«Виджили дель фуоко»
Женщины Борго-Дженовезе одевались в черное и обычно ходили стирать грязное белье на реку. Потом все обзавелись стиральными машинами, и прачки исчезли. Тридцать с лишним лет они жили только в воспоминаниях да на фотографиях, висевших в соседней кондитерской. Потом, в начале восьмидесятых, в порыве ностальгии по былой нищете и изнурительному труду отцы города торжественно открыли в честь прачек памятник. Женщина в длинной юбке и широкополой шляпе склонилась за его оградой над лежавшей на козлах доской и в вечном безмолвии стирала белье.
Тротти видел таких женщин перед войной – большие, покрытые волдырями руки и пряди волос на загорелых потных лбах.
Давным-давно.
Операцией руководил Майокки. Он стоял на понтоне. Длинноволосый, в мешковатых брюках, он скорее напоминал студента, чем полицейского. Тротти он приветствовал широкой улыбкой, держа в зубах потухшую трубку.
Пожарник, похожий чем-то на папу Войтылу, отсалютовал:
– Ждем ваших распоряжений, комиссар Майокки!
– Начнем.
Мужчина повернулся и прокричал что-то сидевшим в лодке.
Трехметровая лодка была сделана из красного стекловолокна. Она стояла на якоре в нескольких метрах от берега и, сносимая течением, натягивала нейлоновый канат. По обеим сторонам ее борта белыми буквами было выведено «Виджили дель фуоко», веревочная петля крепилась к гакаборту. Один мужчина в тенниске сидел за рулевым колесом, другой помогал двум водолазам спуститься в воду. Один из водолазов чему-то засмеялся, поправил маску и соскользнул с низкого планшира в реку рядом со своим товарищем. Затем обе фигуры исчезли под темной поверхностью воды.
Токкафонди стоял рядом с Тротти.
– Нам звонили два раза, комиссар.
– Кто поднял на ноги пожарных?
– Наверное, Майокки.
– Добрались они сюда быстро.
– Первый раз позвонили сегодня в четыре утра, комиссар Тротти.
– Звонили в оперативный?
Токкафонди кивнул своей большой головой:
– Женский голос.
– И что сказали?
– Какая-то женщина позвонила по 113 и сказала, что видела у самой воды ворох одежды на одном из понтонов под Крытым мостом. – Молодой человек указал на то место выше по течению реки, где через нее перекинулся мост. До Тротти доносился оттуда грохот машин, от которых в подернутое дымкой утреннее небо поднималось грязное облако выхлопных газов. – Когда мы сюда приехали, только-только рассветало.
– Вы уже тут были?
– И ничего не нашли, – сказал Токкафонди. – Ничего.
– Ложный вызов?
– Мы так и решили.
– Чертово прошлое. – Тротти облокотился на ограду памятника.
– Простите, комиссар?
Тротти указал на бронзовую статую прачки:
– Тогда все было проще. Но ничего хорошего в нищете нет. Если ты бедствовал, тебе приходилось искать работу. А заполучив ее, ты не имел права жаловаться на беспросветный труд и разламывающуюся спину.
Токкафонди ничего не ответил. Только провел рукой по своему большому рту.
Тротти бросил взгляд на реку. Последние два лета были сухими, и зимой снега в Альпах было очень мало. Альпы зимой… Река обмелела, и вода старательно огибала недавно появившиеся в ней песчаные островки с травой. В буро-синей поверхности По неверно отражался город. Он поглядел дальше – на другой берег По, на набережную, на бетонные ангары, сооруженные для гидросамолетов дуче, и на собор. Купол его сиял, словно он уже окончательно свыкся с той зияющей пустотой, где некогда в течение девяти столетий возвышалась Городская башня.
– Красивую одежду носили тогда только богатые женщины. Там, откуда я приехал, девушки надевали на себя черный вдовий траур, не достигнув и двадцати лет. Никаких тебе бенеттонов или стефанелей, никаких магазинов дамских нарядов. – В голосе Тротти звучала горечь. – Стирали чужое грязное белье или работали по колено в грязи на рисовых полях – и себя от радости не помнили, что нашли работу.
Токкафонди пребывал в замешательстве.
– В девять часов опять позвонили, – проговорил он. – Та же самая женщина. В оперативном утверждают, что голос тот же. Снова сказала, что у реки валяется чья-то одежда. Майокки сразу же сюда поехал. – Он пожал плечами. – Оперативники и подняли на ноги пожарных.
Тротти снова перевел взгляд на длинную лодку и не без труда сфокусировал глазами ее изображение. «А я и впрямь старик».
Один из водолазов всплыл на поверхность и, подняв над собой руку в резиновой перчатке, сделал ею какой-то непонятный для Тротти жест.
Токкафонди ушел поговорить с Педерьяли.
– Не исключено, что тело отнесено течением, Майокки, – сказал Тротти, подходя к своему коллеге.
За трубкой мелькнула невеселая усмешка:
– Если тело вообще существует, Пьеро. Зато есть прощальное письмо – для некоего Луки.
– Кто этот Лука?
– Под письмом ее подпись – Снупи. – Майокки вытащил из кармана огромный коробок кухонных спичек. – Лука – это несчастный ублюдок, которого она… – он махнул рукой в сторону реки, – пыталась склонить к любви с помощью шантажа. – Он помолчал и тряхнул головой. – Женщины!
– Что – женщины?
– Все одинаковы.
– Что-то я не пойму, Майокки.
– Все они одинаковы. С виду – ласковые, милые, прекрасные, а внутри – несгибаемые, как гвозди. Жестче и непреклоннее любого мужика.
– Если ты и правда так думаешь, Лецио, пора тебе разводиться.
– Добиваются своего, используя три линии нападения. – Он поднял вверх три пальца. – Первая и самая мощная – их обаяние, их телеса. Женские чары страшнее сотни быков. – Майокки загнул один палец.
– Вторая?
– Если чары не срабатывают, принимаются за шантаж – моральный шантаж. – Он загнул второй палец.
– А если и шантаж не срабатывает?
Майокки ткнул указательным пальцем в небо:
– Тогда тебе уготовляют сплошные адовы муки, обещая родить несчастного ублюдка.
Майокки улыбался, но его веселость не могла скрыть печали в усталых глазах. «Сплошные адовы муки», – повторил он.
Липучка от мух
– Никто не знал, что я поехал в Борго-Дженовезе.
В рот Боатти проскользнула еще одна лягушачья лапка. Он вытер губы розовой салфеткой из плотной ткани.
Тротти спросил:
– Откуда вы узнали, что я тут?
– Я и не знал вовсе. – Боатти покачал головой. – Что совсем не помешало мне обрадоваться нашей с вами встрече.
Ресторан «Пескатори» открылся в Борго-Дженовезе недавно. Вернее, это была древняя траттория у реки, долгие годы противостоявшая зимним туманам, весенним паводкам и летним комарам. Пару лет назад ее купил один миланский консорциум, который решил освоить прилегающий к ней участок земли. Тратторию сначала выпотрошили, а потом отремонтировали. Фаршированная рыба, журнальные иллюстрации в рамках на стене, спирали липкой бумаги от мух и запах вина и душистого кофе явно пошли ей на пользу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40