» Она с этим своим нескончаемым изумлением, красной пелеринкой, опушенной белым мехом, в брючках-клеш, как носили в начале шестидесятых, и забавной шляпке-цилиндре появлялась внезапно то тут, то там, оповещая о событии, которое в её глазах приобретало характер мировой катастрофы:
— Вообразите! Кот скончался оттого, что услыхал рев сигнализации! Какой-то мужчина решил поймать свою супругу на ложе с любовником. Вообразите! Он оборудовал это ложе особым способом. Кот забрался на него и умер от инфаркта, не перенес дикого рева!
Старенькая циркачка была бедна. Все стены своей квартирки, включая санузел и прихожую, она увесила своими пожухлыми черно-белыми фотографиями. На них она, юная и дерзкая, делала на лошадях, скачущих по кругу, красивые пируэты и улыбалась, счастливая, гордая…
Но все эти подробности я узнаю потом… Сейчас же на её голос вышел из лоджии старик-бородач и молвил:
— Авочка, девочка, иди к себе, включи телевизор. Сейчас сообщат большую новость.
— Правда? — детски-доверчиво отозвалась старушка в цилиндре. — Я пойду и узнаю, мир полон новостей, новости украшают жизнь…
Я не смогла не подумать: «Одна из потенциальных читательниц твоих, Татьяна, „светских сплетен“. Благодарная! А ты говоришь!» И усердно терла кафельный пол в ванной. Ученый старик оценил мои усилия:
— Красиво орудуете тряпкой! Приятно смотреть! Однако в вашем возрасте вам более пристало сидеть за институтской партой, получать образование. Вы об этом думали?
— Ага. Не вышло… Я сама из Воркуты… там тяжело, тут, в Москве, хоть работа есть… Вообще хочу в медицинский.
— Ну, ну, — полусогласился он со мной. — И все-таки, как это печально, когда молодые люди сегодня вынуждены работать, а не развиваться, выживать, а не жить! Разве об этом мы мечтали, когда поддержали горбачевскую перестройку!
Я улыбнулась ему извинительно как бы и за неказистость собственной биографии, и за горбачевскую дурь, и произнесла с чувством:
— Вы, сразу видно, хороший человек, все понимаете…
— Ну, не настолько, — отрекся Георгий Степанович, но не сдержался и отблагодарил меня за приятные слова. — Если вам что-то потребуется — я всегда готов помочь…
— Ага, ага… — механически кивала я, потому что только тут сообразила, что неспроста приходил этот Володя, ой, неспроста… И как раз в то время, когда я убирала… Увидеть хотел? И какие-то выводы сделать? Или, все-таки, он, действительно, выполнял привычное дело?
Но вот вопрос: почему именно ему подарил исчезнувший Сливкин дачу погибшей Мордвиновой? Акт благотворительности? Только-то? И что же это за Сливкин, откуда он взялся? И почему такой добренький? Никакой родней Мордвиновой не был. Почему именно ему подарила дачу Мордвинова? И точно ли её подпись стоит на казенной бумаге? Была ли она в тот момент в ясном сознании? Случайно ли она погибает в пожаре через месяц после того, как эту бумагу подписала? Если подписала… Если бы этот старик разговорился… Может, он что знает, добавил бы…
Вполне вероятно, что мысль материальна. Георгий Степанович произнес:
— Уже уходите? Все сделали? Спасибо. Вы, вероятно, знаете, чем прославилась квартира, в которой я теперь живу? Что здесь произошло?
— Нет, не знаю, — ответила я, уже держась за ручку двери.
— О! — многозначительно протянул старик. — Здесь в огне задохнулась некогда прекрасная актриса… При невыясненных обстоятельствах. В результате меня перевели из угловой, сыроватой комнаты сюда. Чужое несчастье обернулось моим счастьем. Вот как бывает…
— Бывает, — кивнула я, ни на миг не выбиваясь из роли вялой на соображение девицы, к тому же достаточно равнодушной. — Всякое бывает… Вон у нас в Воркуте парень безработный из окна сиганул и насмерть…
— О да! Нынешняя жизнь для многих не сахар! — согласился старик, плотнее усаживаясь в кресле. — Живем как на вулкане…
Увы! Разговориться ему помешал стук в стену.
Он встал.
— Ой! — пискнула я. — А лоджию я забыла прибрать!
— Прибирайте! — разрешил он и пошел к двери.
Вернулся довольно скоро, походил по комнате, произнес:
— Бедная Фимочка! Она уже совсем плоха. Видимо, скоро умрет.
— Это она вам стучала?
— Нет, медсестра Аллочка. Я ей помогаю Фиму переворачивать, чтообы сменить постельное белье. Мы ведь с Фимой давно знакомы. Когда-то, в пятидесятых, я писал рецензии на кинофильмы, где она играла. Ее называли «королева комедии», и вот…
— Мне сказали, она с плохим характером…
— Миленькая, — старик воздел руки кверху, — кто же это к старости сохраняет хороший характер! Я, например, бываю тоже звероват…
И он вдруг так посмотрел на меня, таким тяжелым взглядом, что мне стало страшно. Или он уже понял, раскусил мою игру?
Но наглядно оробеть и струсить? Это было бы ещё хуже. И потому я, улыбнувшись, сказала:
— Старые люди не виноваты, если у них характер портится… Они много пережили…
— Куда уж больше! И Мордвинова, и Серафима по пять лет в лагере отсидели, под Магаданом.
— Значит, они подружки?
— Ничуть не бывало! — старик замотал головой, словно стряхнул с неё нечто налипшее, посмотрел на меня исподлобья и внезапно произнес врастяжку:
— Серафима грозилась Мордвинову уничтожить… убить… да… вот именно…
Я сделала широкие глаза.
— Именно, именно… Уничтожить. Она мне так и говорила: «Убью! За все!»
— Боже мой! Такая старая женщина и такое… Почему? Зачем? Есть же Бог! Грешно-то как…
Старик накинул на плечи шелковый синий халат, сел в кресло, сгорбился.
— А потому, миленькая, что Фимочка претерпела от Мордвиновой кровную обиду. Мордвинова что в жизни, что на сцене — хрусталь, героиня, порыв и чистота… Фимочка же… Фимочка в лагере вела себя… скажу мягко… куртуазно, легкомысленно. Охранникам нравилась. За это и получала поблажки. Мордвинова же и там держалась Любовью Яровой. Еще прежде, ещё в тридцатых, Табидзе был около года мужем Фимочки. Ушел без вещей к Томочке Мордвиновой и навсегда. Фимочка этого до сих пор простить не может… Но зачем я тебе это все рассказываю? Да некому еще… Один я! Жена умерла… Человеку нужен другой, душу отвести… Или неинтересно?
— Что вы, что вы, ужасно интересно!
— Последней ядовитой каплей для Фимы стало то, как восприняла её мемуары Мордвинова. В мемуарах этих под названием «Осенние думы» она насочиняла, естественно, с три короба. Про единственный поцелуй в снежную метель, когда встретились колонна мужчин и колонна женщин. Про особый аромат этого божественного поцелуя. Она этот отрывок решилась читать здесь, на воскресном вечере… Ей аплодировали со слезами на глазах. Одна Мордвинова встала и брякнула: «Завралась ты, Фима! Всю себя сахарной пудрой осыпала. Побойся Бога!»
— Ну и дела! — отозвалась «Наташа из Воркуты». — Вот как бывает-то…
Старик призакрыл рот расставленными пальцами и проговорил:
— На третий день после этого вечера и погибла Мордвинова. Кто-то повесил ей в комнату кипятильник всухую. Ну и тот вдребезги, ну и пожар… Сижу, думаю: как? Кто? Или Фимочка, все-таки, сдержала слово и сотворила… отомстила? Могла! Могла!
В дверь постучали. На пороге появилась хрупкая девушка с осиной талией, в белоснежном халате.
— А вот и Аллочка! — словно бы уж очень обрадовался старик. — А вот и наша «скорая помощь»! Медсестричка наша!
Аллочку я узнала сразу. Такое миниатюрное курносенькое, глазастенькое создание с кукольным лицом. Это она суетилась возле тела гардеробщицы, делала ей уколы… Чтобы казаться повышел, носила туфли на высоком каблуке и высокий, как папаха, кокон из жестко накрахмаленной марли.
На меня она посмотрела с доброжелательным интересом:
— Новенькая? Будем знакомы — Алла. А вас? Георгий Степанович, наверное, вас немного заговорил? Ничего не поделаешь — у нас удивительно интересный народ, все таланты, у всех потрясающие биографии. Георгий Степанович, ну как бы я без вас! Володя уехал… Не лежать же Серафиме Андреевне на грязных простынях… Огромное вам спасибо!
— Что вы. Что вы! — явно польщенный, Георгий Степанович развел руки так, словно собрался Аллочку обнять, если, конечно, она захочет того.
— Какая досада! — прихмурила темные бровки эта не то чтобы красивая, но миловидная девушка. — Завтра у Серафимы Андреевны юбилей.
— День рождения? Разве? — подал голос старик.
— Нет. Но тоже дата. Шестьдесят лет её творческой деятельности. Если бы она была в силах… Спит и спит. Виктор Петрович заказал торт «Триумф». На всякий случай… Вдруг ей полегче станет, а тут как раз розы, торт… Приятно же! Чего думать о худшем? Правда ведь?
Мне показалось, что мое присутствие уже совсем не обязательно, и я вышла в коридор, утаскивая ведро, тазики, тряпки и пылесос. Вслед мне раздалось:
— Девушка! Наташа! Я даже вас конфетами не угостил! Вернитесь!
Я приоткрыла дверь, отозвалась:
— Спасибо! Не надо! В другой раз!
Там, в коридоре, в это самое время разыгрывалась громкая, величавая сцена. В раскрытую дверь одной из квартирок грузчики вносили старинный шкаф, блестевший медными загогулинами. Затем последовала широченная двуспальная кровать, два мягких кресла сиреневой кожи, круглый стол на одной толстой ножке… А когда были внесены большие и маленькие коробки — появилась, наконец, и хозяйка всего этого добра в сопровождении Виктора Петровича, который любезно поддерживал её за локоть и уверял:
— Тишина обеспечена, Софья Борисовна. Окна выходят в зелень.
— Стало быть, солнца не будет? — старая дама в длинном темно-лиловом платье с вырезом каре произнесла этот вопрос надменно и неподкупно.
— Что вы, что вы, и солнце, и зелень… там сирень… второй этаж, наш лучший этаж, где все примерно одного возраста… воспоминаний… привычек… цвет интеллигенции, — семенил голосом Виктор Петрович. — Будьте любезны… Не знаю, насколько удачно… с двуспальной кроватью… не тесновато ли будет…
— Нет. Я скорее лишусь части окружающего пространства, чем возможности спать на широком… Привычка, знаете ли…
«Боже мой! — подумала я. — Сколько на вас, мадам, драгоценностей! И вы даже не догадываетесь, куда рискнули прийти…»
Голос старой дамы в высокой прическе из легких, взбитых словно сливки, седых волос, оставался величественным:
— Голубчик! Разве я могла когда-нибудь помыслить, что буду жить в казенном доме! Моя доверчивость меня и доконала… Я поверила этому супержулику Мавроди… Он разорил меня, я отнесла в его жульническую контору все свои накопления! Все, все, что имела! Это теперь я стала умная. Но поздно!
«Боже! — подумала я. — Боже!»
И ещё о том, как же это печально, когда люди на старости лет остаются совсем одинокими, совсем как бы ни для чего… А вокруг них начинают роиться всякого рода щипачи, прохвосты. Я только на миг представила себя в образе старой дамы в лиловом с её смешным здесь, в этих стенах, гонором, с её почти окончательной зависимостью от здешних служителей, с её полным неумением ориентироваться в жизни, где с каждым днем набирает силу цинизм и рвачество… Только на миг представила я себе, что совершенно посторонний человек уводит меня в квартиренку, где совсем недавно кто-то умер. А как умер-то? Своей ли смертью?
Мои мысли словно подслушала Алла, сказала мне на ухо:
— Страшно? И мне… Вот и подумаешь — надо ли всю жизнь мечтать об одном-единственном, не лучше ли кого-нибудь, но что рядом и теплый? Согласна?
— Без любви? Просто так?
— Любовь — отрава! — зло бросила Аллочка. — Любовь — болезнь! — и потопала прочь, постукивая тонкими, высокими каблучками хорошеньких изумрудных туфелек.
— Наташа! — позвал меня Виктор Петрович. — Уберись у Софьи Борисовны!
Я вошла к ней в комнату. Дама сидела в кресле, не шевелясь. Увидев меня, неожиданно кротко спросила:
— Голубушка! Куда я попала?
— В Дом ветеранов работников искусств.
— Голубушка! — укорила она меня на более высокой ноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Вообразите! Кот скончался оттого, что услыхал рев сигнализации! Какой-то мужчина решил поймать свою супругу на ложе с любовником. Вообразите! Он оборудовал это ложе особым способом. Кот забрался на него и умер от инфаркта, не перенес дикого рева!
Старенькая циркачка была бедна. Все стены своей квартирки, включая санузел и прихожую, она увесила своими пожухлыми черно-белыми фотографиями. На них она, юная и дерзкая, делала на лошадях, скачущих по кругу, красивые пируэты и улыбалась, счастливая, гордая…
Но все эти подробности я узнаю потом… Сейчас же на её голос вышел из лоджии старик-бородач и молвил:
— Авочка, девочка, иди к себе, включи телевизор. Сейчас сообщат большую новость.
— Правда? — детски-доверчиво отозвалась старушка в цилиндре. — Я пойду и узнаю, мир полон новостей, новости украшают жизнь…
Я не смогла не подумать: «Одна из потенциальных читательниц твоих, Татьяна, „светских сплетен“. Благодарная! А ты говоришь!» И усердно терла кафельный пол в ванной. Ученый старик оценил мои усилия:
— Красиво орудуете тряпкой! Приятно смотреть! Однако в вашем возрасте вам более пристало сидеть за институтской партой, получать образование. Вы об этом думали?
— Ага. Не вышло… Я сама из Воркуты… там тяжело, тут, в Москве, хоть работа есть… Вообще хочу в медицинский.
— Ну, ну, — полусогласился он со мной. — И все-таки, как это печально, когда молодые люди сегодня вынуждены работать, а не развиваться, выживать, а не жить! Разве об этом мы мечтали, когда поддержали горбачевскую перестройку!
Я улыбнулась ему извинительно как бы и за неказистость собственной биографии, и за горбачевскую дурь, и произнесла с чувством:
— Вы, сразу видно, хороший человек, все понимаете…
— Ну, не настолько, — отрекся Георгий Степанович, но не сдержался и отблагодарил меня за приятные слова. — Если вам что-то потребуется — я всегда готов помочь…
— Ага, ага… — механически кивала я, потому что только тут сообразила, что неспроста приходил этот Володя, ой, неспроста… И как раз в то время, когда я убирала… Увидеть хотел? И какие-то выводы сделать? Или, все-таки, он, действительно, выполнял привычное дело?
Но вот вопрос: почему именно ему подарил исчезнувший Сливкин дачу погибшей Мордвиновой? Акт благотворительности? Только-то? И что же это за Сливкин, откуда он взялся? И почему такой добренький? Никакой родней Мордвиновой не был. Почему именно ему подарила дачу Мордвинова? И точно ли её подпись стоит на казенной бумаге? Была ли она в тот момент в ясном сознании? Случайно ли она погибает в пожаре через месяц после того, как эту бумагу подписала? Если подписала… Если бы этот старик разговорился… Может, он что знает, добавил бы…
Вполне вероятно, что мысль материальна. Георгий Степанович произнес:
— Уже уходите? Все сделали? Спасибо. Вы, вероятно, знаете, чем прославилась квартира, в которой я теперь живу? Что здесь произошло?
— Нет, не знаю, — ответила я, уже держась за ручку двери.
— О! — многозначительно протянул старик. — Здесь в огне задохнулась некогда прекрасная актриса… При невыясненных обстоятельствах. В результате меня перевели из угловой, сыроватой комнаты сюда. Чужое несчастье обернулось моим счастьем. Вот как бывает…
— Бывает, — кивнула я, ни на миг не выбиваясь из роли вялой на соображение девицы, к тому же достаточно равнодушной. — Всякое бывает… Вон у нас в Воркуте парень безработный из окна сиганул и насмерть…
— О да! Нынешняя жизнь для многих не сахар! — согласился старик, плотнее усаживаясь в кресле. — Живем как на вулкане…
Увы! Разговориться ему помешал стук в стену.
Он встал.
— Ой! — пискнула я. — А лоджию я забыла прибрать!
— Прибирайте! — разрешил он и пошел к двери.
Вернулся довольно скоро, походил по комнате, произнес:
— Бедная Фимочка! Она уже совсем плоха. Видимо, скоро умрет.
— Это она вам стучала?
— Нет, медсестра Аллочка. Я ей помогаю Фиму переворачивать, чтообы сменить постельное белье. Мы ведь с Фимой давно знакомы. Когда-то, в пятидесятых, я писал рецензии на кинофильмы, где она играла. Ее называли «королева комедии», и вот…
— Мне сказали, она с плохим характером…
— Миленькая, — старик воздел руки кверху, — кто же это к старости сохраняет хороший характер! Я, например, бываю тоже звероват…
И он вдруг так посмотрел на меня, таким тяжелым взглядом, что мне стало страшно. Или он уже понял, раскусил мою игру?
Но наглядно оробеть и струсить? Это было бы ещё хуже. И потому я, улыбнувшись, сказала:
— Старые люди не виноваты, если у них характер портится… Они много пережили…
— Куда уж больше! И Мордвинова, и Серафима по пять лет в лагере отсидели, под Магаданом.
— Значит, они подружки?
— Ничуть не бывало! — старик замотал головой, словно стряхнул с неё нечто налипшее, посмотрел на меня исподлобья и внезапно произнес врастяжку:
— Серафима грозилась Мордвинову уничтожить… убить… да… вот именно…
Я сделала широкие глаза.
— Именно, именно… Уничтожить. Она мне так и говорила: «Убью! За все!»
— Боже мой! Такая старая женщина и такое… Почему? Зачем? Есть же Бог! Грешно-то как…
Старик накинул на плечи шелковый синий халат, сел в кресло, сгорбился.
— А потому, миленькая, что Фимочка претерпела от Мордвиновой кровную обиду. Мордвинова что в жизни, что на сцене — хрусталь, героиня, порыв и чистота… Фимочка же… Фимочка в лагере вела себя… скажу мягко… куртуазно, легкомысленно. Охранникам нравилась. За это и получала поблажки. Мордвинова же и там держалась Любовью Яровой. Еще прежде, ещё в тридцатых, Табидзе был около года мужем Фимочки. Ушел без вещей к Томочке Мордвиновой и навсегда. Фимочка этого до сих пор простить не может… Но зачем я тебе это все рассказываю? Да некому еще… Один я! Жена умерла… Человеку нужен другой, душу отвести… Или неинтересно?
— Что вы, что вы, ужасно интересно!
— Последней ядовитой каплей для Фимы стало то, как восприняла её мемуары Мордвинова. В мемуарах этих под названием «Осенние думы» она насочиняла, естественно, с три короба. Про единственный поцелуй в снежную метель, когда встретились колонна мужчин и колонна женщин. Про особый аромат этого божественного поцелуя. Она этот отрывок решилась читать здесь, на воскресном вечере… Ей аплодировали со слезами на глазах. Одна Мордвинова встала и брякнула: «Завралась ты, Фима! Всю себя сахарной пудрой осыпала. Побойся Бога!»
— Ну и дела! — отозвалась «Наташа из Воркуты». — Вот как бывает-то…
Старик призакрыл рот расставленными пальцами и проговорил:
— На третий день после этого вечера и погибла Мордвинова. Кто-то повесил ей в комнату кипятильник всухую. Ну и тот вдребезги, ну и пожар… Сижу, думаю: как? Кто? Или Фимочка, все-таки, сдержала слово и сотворила… отомстила? Могла! Могла!
В дверь постучали. На пороге появилась хрупкая девушка с осиной талией, в белоснежном халате.
— А вот и Аллочка! — словно бы уж очень обрадовался старик. — А вот и наша «скорая помощь»! Медсестричка наша!
Аллочку я узнала сразу. Такое миниатюрное курносенькое, глазастенькое создание с кукольным лицом. Это она суетилась возле тела гардеробщицы, делала ей уколы… Чтобы казаться повышел, носила туфли на высоком каблуке и высокий, как папаха, кокон из жестко накрахмаленной марли.
На меня она посмотрела с доброжелательным интересом:
— Новенькая? Будем знакомы — Алла. А вас? Георгий Степанович, наверное, вас немного заговорил? Ничего не поделаешь — у нас удивительно интересный народ, все таланты, у всех потрясающие биографии. Георгий Степанович, ну как бы я без вас! Володя уехал… Не лежать же Серафиме Андреевне на грязных простынях… Огромное вам спасибо!
— Что вы. Что вы! — явно польщенный, Георгий Степанович развел руки так, словно собрался Аллочку обнять, если, конечно, она захочет того.
— Какая досада! — прихмурила темные бровки эта не то чтобы красивая, но миловидная девушка. — Завтра у Серафимы Андреевны юбилей.
— День рождения? Разве? — подал голос старик.
— Нет. Но тоже дата. Шестьдесят лет её творческой деятельности. Если бы она была в силах… Спит и спит. Виктор Петрович заказал торт «Триумф». На всякий случай… Вдруг ей полегче станет, а тут как раз розы, торт… Приятно же! Чего думать о худшем? Правда ведь?
Мне показалось, что мое присутствие уже совсем не обязательно, и я вышла в коридор, утаскивая ведро, тазики, тряпки и пылесос. Вслед мне раздалось:
— Девушка! Наташа! Я даже вас конфетами не угостил! Вернитесь!
Я приоткрыла дверь, отозвалась:
— Спасибо! Не надо! В другой раз!
Там, в коридоре, в это самое время разыгрывалась громкая, величавая сцена. В раскрытую дверь одной из квартирок грузчики вносили старинный шкаф, блестевший медными загогулинами. Затем последовала широченная двуспальная кровать, два мягких кресла сиреневой кожи, круглый стол на одной толстой ножке… А когда были внесены большие и маленькие коробки — появилась, наконец, и хозяйка всего этого добра в сопровождении Виктора Петровича, который любезно поддерживал её за локоть и уверял:
— Тишина обеспечена, Софья Борисовна. Окна выходят в зелень.
— Стало быть, солнца не будет? — старая дама в длинном темно-лиловом платье с вырезом каре произнесла этот вопрос надменно и неподкупно.
— Что вы, что вы, и солнце, и зелень… там сирень… второй этаж, наш лучший этаж, где все примерно одного возраста… воспоминаний… привычек… цвет интеллигенции, — семенил голосом Виктор Петрович. — Будьте любезны… Не знаю, насколько удачно… с двуспальной кроватью… не тесновато ли будет…
— Нет. Я скорее лишусь части окружающего пространства, чем возможности спать на широком… Привычка, знаете ли…
«Боже мой! — подумала я. — Сколько на вас, мадам, драгоценностей! И вы даже не догадываетесь, куда рискнули прийти…»
Голос старой дамы в высокой прическе из легких, взбитых словно сливки, седых волос, оставался величественным:
— Голубчик! Разве я могла когда-нибудь помыслить, что буду жить в казенном доме! Моя доверчивость меня и доконала… Я поверила этому супержулику Мавроди… Он разорил меня, я отнесла в его жульническую контору все свои накопления! Все, все, что имела! Это теперь я стала умная. Но поздно!
«Боже! — подумала я. — Боже!»
И ещё о том, как же это печально, когда люди на старости лет остаются совсем одинокими, совсем как бы ни для чего… А вокруг них начинают роиться всякого рода щипачи, прохвосты. Я только на миг представила себя в образе старой дамы в лиловом с её смешным здесь, в этих стенах, гонором, с её почти окончательной зависимостью от здешних служителей, с её полным неумением ориентироваться в жизни, где с каждым днем набирает силу цинизм и рвачество… Только на миг представила я себе, что совершенно посторонний человек уводит меня в квартиренку, где совсем недавно кто-то умер. А как умер-то? Своей ли смертью?
Мои мысли словно подслушала Алла, сказала мне на ухо:
— Страшно? И мне… Вот и подумаешь — надо ли всю жизнь мечтать об одном-единственном, не лучше ли кого-нибудь, но что рядом и теплый? Согласна?
— Без любви? Просто так?
— Любовь — отрава! — зло бросила Аллочка. — Любовь — болезнь! — и потопала прочь, постукивая тонкими, высокими каблучками хорошеньких изумрудных туфелек.
— Наташа! — позвал меня Виктор Петрович. — Уберись у Софьи Борисовны!
Я вошла к ней в комнату. Дама сидела в кресле, не шевелясь. Увидев меня, неожиданно кротко спросила:
— Голубушка! Куда я попала?
— В Дом ветеранов работников искусств.
— Голубушка! — укорила она меня на более высокой ноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52