Почему она колется при мне, вроде, доверяет и, все-таки, зеленая тетрадь пропала у Веры Николаевны после того, как Аллочка увидела её у меня в руках… Кто она, хитрая бестия или игрушка в чьих-то опытных, злодейских руках?»
Убирая ванную, я, конечно же, нашла момент, когда поблизости не было ни души, и попробовала полистать зеленую тетрадь, найти те листы, где говорилось о Мордвиновой и Обнорской и проливался свет на подлинные причины их смерти. Однако именно эти листы оказались не просто мокрые, как и все другие, но разъеденные какой-то дрянью. От них остались одни грязные лохмотья… У меня уже никаких, ни малюсеньких сомнений не было в том, что Аллочка-Дюймовочка на остреньких каблучках — та ещё разбойница с большой дороги. И даже такие мысли зароились: «Почему бы ней, такой вот с виду простенькой, игрушечной, не быть главарем здешней шайки-лейки? Разве нет случаев, когда именно юные стервочки руководят бандами из мордоворотов?»
Но, видно, что-то я не поняла в этой труднодоступной жизненной вариации и не так, как следовало, истолковала, лишнего приписала Дюймовочке Аллочке, её умению появляться там и тогда, когда вовсе не обязательно и с её стороны попахивает нездоровым, опасным любопытством.
Я понесла ставить на место в свою кладовку пылесос, ведро и прочие хозяйственные принадлежности, а там Аллочка лежит в белом халате, скрючившись. Я в темноте чуть на неё не наступила. Когда зажгла свет — поняла, что с Аллочкой дело плохо, очень плохо, не Аллочка это, а мертвое тело. Потрогала её руку — бессильная, холодная… Глаза совсем закрыты… От неожиданности и испуга едва не закричала в голос и уже хотела бежать, рассказывать про то, что такие вот дела… у меня в кладовке.
Но вдруг Аллочка застонала и приоткрыла глаза.
— Что, что с тобой? — зашептала я, встав перед ней на колени. — Врача позвать?
Она схватила мою руку своей рукой:
— Что ты! С ума сошла! Они не должны знать, что мне плохо…
— Кто они?
— Те, кто… Я устала! Я ужасно устала! — Аллочка приподнялась и ткнулась мне лицом в грудь. — Я больше не могу!
Она зарыдала. Я чувствовала, что моя одежда от её слез становится влажной. Я не знала, что подумать, как это все оценить.
— А ты чего лежала-то? — спросила осторожно. — Чего с тобой случилось?
Аллочка оторвалась от меня, вытащила носовой платок, принялась вытирать лицо, промокать глаза.
— Случилось… должно было случиться и случилось, — сквозь остатки всхлипов говорила она. — Ты что, ещё ничего не поняла, что ли?
Я насторожилась, промолчала.
— Чего молчишь? — обиделась медсестричка и горячо, быстро зашептала. — ты что думаешь, я тут с ними, с теми, кто творит всякие гадости? Я влипла! Ох, как влипла! Кое-что узнала про них… Виктория тут главная, если хочешь знать. Я все, все теперь про них знаю! Они меня не оставят, убьют…
— Да за что? Ты такая маленькая, безобидная…
Аллочка уперлась указательным пальцем в пуговицу на моем казенном халате:
— Не бросай меня! Не смей! У меня не осталось нервов… Мне надо выбраться отсюда во что бы то ни стало.
— Как выбраться? Кто тебя держит? Встала и ушла… делов-то…
— Я потом все тебе расскажу… Ах, Наташка, Наташка… Мне остается сигануть с пятнадцатого этажа… Не оставляй меня одну, не оставляй! — Аллочка прижалась ко мне лицом. — Будь со мной, будь со мной! Боюсь… боюсь… Знаю, много чего знаю…
Я ей и верила и не верила. Верила, что нервы у неё в раздрызге, что наркота — это не шуточки, что Аллочка, конечно же, должна многое знать из жизни этого непростого Дома…
Но почему я должна была идти у неё на поводу и думать, будто она — только жертва обстоятельств, а не одно из звеньев в цепи преступлений? Почему я должна была доверять этим слезам и мольбам?
И, все-таки, Аллочка заставила меня поверить глубине собственных страданий и страха перед злыми силами, готовыми убить ее:
— Все ещё не доверяешь мне? — она оторвала лицо от моей груди и уставилась на меня со всей яростью в сверкающих глазах. — Тогда смотри! Смотри! — выхватила из кармашка белого халата ланцет и резанула себя по руке. Разрез тотчас набух кровью, темно-алые гроздья посыпались на пол.
Больше я не могла обижать Аллочку недоверием и рассудочно мыслить.
— Вот дурочка, вот дурочка, — приговаривала и туго стягивала рану на её тонком запястье своим чистым носовым платком. — Что теперь? Что?
— Пошли! — сказала она побелевшими губами. — Держись рядом… Мне бы только выбраться отсюда… Только бы схватить попутку… При тебе не посмеют… Все-таки, свидетель…
— Да кто «они»? Кто не посмеет-то?
— Потом, потом… Быстро пошли… я халат здесь брошу…
После такой подготовки мне казалось, что Аллочку кто-то непременно должен остановить, задержать… и, возможно, меня заодно.
Однако мы с ней беспрепятственно вышли на крыльцо Дома. Никто её не окликнул даже… Только старушка-циркачкка «Вообразите» успела сказать нам вдогонку:
— Девочки! Вообразите, австралийка Хельда Купер прыгнула с парашютом! В свои девяносто пят лет! Ее имя попало в книгу рекордов Гиннеса!
— Быстро, быстро! — Аллочка едва не вприпрыжку помчалась к калитке, уволакивая и меня следом за собой.
И надо же — сразу за калиткой, словно поджидая Аллочку, стоял Георгий Степанович и сейчас же шагнул к неей заодно со своей картинной бородой, развевающейся на ветру:
— Аллочка! Вы уже домой? А я так рассчитывал на массаж! У меня, к сожалению, разболелся позвоночник…
Аллочка умоляюще взглянула на меня и по-детски схватила за руку, потянула прочь, отговариваясь от Георгия Степановича:
— Сейчас не могу, мне самой неважно, потом, завтра, после… обязательно…
И мне, сквозь зубы:
— Скорее! Хватай машину! Вон она! Вон!
Невдалеке, действительно, стояла темно-синяя машина. Из не выбирался толстый мужчина с кейсом.
— Хватай, а то уедет! — почти в истерике кричала медсестра.
Машина тронулась, поехала в нашу сторону. Мы с Аллочкой вместе подняли руки…
Конечно, я не должна была этого делать, то есть раскатывать по Москве на «тачке». У меня, Наташи из Воркуты, не могло быть таких денег… Я сообразила это, когда машина уже остановилась возле нас. Хотела отойти в сторону, но не смогла. Аллочка схватила меня за рукав и втянула внутрь, увещевая:
— Я плачу! У меня есть! Только не бросай меня! Умоляю! Иначе меня убьют!
— Куда? — спросил шофер.
— Только не ко мне! — шепнула Аллочка мне на ухо. — Давай к тебе!
Что было делать? Я назвала адрес Михаиловой квартиры… Так подумала: «Все равно все в Доме, кому надо, знают, где я живу».
Одно смутило — что у меня там… не завалялся ли где на видном месте мой паричок… Виделось: любопытная истеричка Аллочка едва войдет в комнату — сейчас же примется все рассматривать, трогать, спрашивать «а это что?», «а это?» Во всяком случае, я решила, что желание медсестрички спрятаться у меня — какой-то её хитрый ход.
И ошиблась. На полдороге она вдруг вытащила из сумочки деньги, протянула шоферу:
— Остановите!
Мы вылезли. Машина отъехала.
— Боюсь, — сказала Аллочка, глядя ей вслед. — Вдруг это какая-нибудь подставная… Чересчур легко мы её поймали. Давай не к тебе, давай… здесь посидим, вон на той скамейке.
Она пошла вперед, я — за ней. Сели. Аллочка вынула из сумочки пачку сигарет, закурила, протянула пачку мне. Я наклонилась с сигареткой в губах к её зажигалке…
— Ты куришь?! — изумилась она. — Вроде, ни разу не видела…
— По настроению… Сейчас в самый раз.
Скамейка стояла среди кустов. Над нами нависали зеленые ветви, пронизанные солнцем. Скрипела галька под ногами медленно уходящей вдаль пары пожилых людей. Беспризорная собачонка с облезлой спиной смотрела мне в глаза и не могла насмотреться. Мимо проносилось стадо машин, разноцветных, разнокалиберных и словно обезумевших от возможности наконец-то с помощью скорости освободиться от навалившихся проблем и исчезнуть из этого скучного переулка.
Всякого я ждала в те минуты от Аллочки. Но только не этих слов, что вдруг пробились сквозь её поблекшие, ненакрашенные губы:
— Я не только себя спасала, но и тебя. Нас вычислили…
— Не понимаю…
— Не притворяйся, все понимаешь, — был ответ. — Ты, Танечка, корреспондент газетки, провалилась…
— Какой я тебе корреспондент? Какой газетки?
— Ой, не надо дальше-то танцевать… Мне-то хоть не ври. Я ведь от Николая Федоровича…
— От какого… Николая Федоровича?
— Таня, не надо, — ласково, горестно попросила медсестричка. — От прекрасного человека, старого разведчика… Ты решила, что он до тебя совсем ничего не знал про наш Дом? Ошибаешься… За этим Домом давно следили… Ох, как я устала, как устала… Не мое это дело — сыщиком быть. Уговорили… Или ты все ещё мне не веришь?
— Нет, — вырвалось у меня.
— Тогда… — Аллочка порылась в сумочке, вытащила полоску бумаги, протянула мне, — читай…
Я, к своему крайнему ужасу, удивлению, увидела номер домашнего телефона Николая Федоровича, написанным еле-еле заметно тонким серым карандашом.
— Пойди, позвони, спроси у него, если мне не веришь, — Аллочка тяжело, устало вздохнула. — Ох, не девичье это все дело, ох, не девичье…
Я не знала, что и думать, а что предпринять — тем более. В голосе медсестрички звучала такая будничная, убедительная уверенность в ясности ситуации… Мне показалось, что выход вдруг нашелся… Когда Аллочка настойчиво повторила:
— Ну позвони же Николаю Федоровичу! От тебя же не убудет! Корона с головы не упадет!
— Ладно, — сказала я. — Давай позвоню… спрошу, откуда меня знает этот Николай Федорович!
Мне мнилось, что я нашла самый удачный вариант ответа.
Телефон сыскался не сразу. Он прятался на задворках старого трехэтажного дома. Аллочка сама стала набирать номер Николая Федоровича, а когда набрала и услыхала ответ, радостным тоном ответила:
— Да, да, Николай Федорович! Мы обе! Не достанут! Таня все не верит… Дать ей трубку? Держи, Татьяна…
Я взяла теплую, нагретую солнцем трубку:
— Николай Федорович?
— Танечка, конечно же, я, — услыхала знакомый голос. — Очень рад, мой генерал, что вы обе вне зоны опасности. Теперь дело за нами… Как говорится, «наше дело правое — враг будет разбит». Устала? Очень?
— Очень, — вырвалось у меня.
Последнее, что увидела отчетливо, — дверь в подвал, обитая цинком, в ржавых шляпках гвоздей. Телефон примостился поблизости от нее. Эта дверь словно бы поехала на меня, потом понеслась… И прихлопнула. Меня убили. Я это отчетливо поняла, но это знание уже было ни к чему. Как и любое другое… Удар, боль — и ничего больше — ни света, ни тьмы, ни каких-либо, как пишут, непременных пульсирующих обрывков сознания, — ни рая, ни ада, в том числе.
Между прочим, и никакого тоннеля с ярким спасительным светом в конце, как опять же рассказывают о том некоторые счастливцы и счастливицы. Видно, ведающие распределением благ на том свете или в его сенцах почему-то не захотели скрасить мое пребывание там, в запределье. И я поныне не имею желания обижаться. Мало ли, какая была у них причина…
Кстати, теперь, имея опыт, считаю, что изо всех способов исчезновения из жизни — тот, что был применен ко мне, самый классный. Безо всяких проволочек, которые уж непременно вынудят к безумию, к жажде продолжения существования, заставят впадать и раз, и два в отчаяние от одной мысли, что вот-вот сейчас никогда-никогда больше не увидишь вон того листка подорожника в меридианных полосках, и шатающейся по траве сизой тени от клена, а черная крошечная мошка на желтке одуванчика ещё будет жить, а солнце — согревать её и нежить…
Но это потом, потом я задним числом закручусь в вихре сумасшествия, представив себе, что ещё чуть, ещё чуть-чуть, и меня могло не быть на этой привычной земле… Знаете ли, какая это жуть! И я вольно-невольно, до птичьего какого-то крика, сорвавшегося с губ, пожалела всех, всех, всех, кого когда-либо вели убивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Убирая ванную, я, конечно же, нашла момент, когда поблизости не было ни души, и попробовала полистать зеленую тетрадь, найти те листы, где говорилось о Мордвиновой и Обнорской и проливался свет на подлинные причины их смерти. Однако именно эти листы оказались не просто мокрые, как и все другие, но разъеденные какой-то дрянью. От них остались одни грязные лохмотья… У меня уже никаких, ни малюсеньких сомнений не было в том, что Аллочка-Дюймовочка на остреньких каблучках — та ещё разбойница с большой дороги. И даже такие мысли зароились: «Почему бы ней, такой вот с виду простенькой, игрушечной, не быть главарем здешней шайки-лейки? Разве нет случаев, когда именно юные стервочки руководят бандами из мордоворотов?»
Но, видно, что-то я не поняла в этой труднодоступной жизненной вариации и не так, как следовало, истолковала, лишнего приписала Дюймовочке Аллочке, её умению появляться там и тогда, когда вовсе не обязательно и с её стороны попахивает нездоровым, опасным любопытством.
Я понесла ставить на место в свою кладовку пылесос, ведро и прочие хозяйственные принадлежности, а там Аллочка лежит в белом халате, скрючившись. Я в темноте чуть на неё не наступила. Когда зажгла свет — поняла, что с Аллочкой дело плохо, очень плохо, не Аллочка это, а мертвое тело. Потрогала её руку — бессильная, холодная… Глаза совсем закрыты… От неожиданности и испуга едва не закричала в голос и уже хотела бежать, рассказывать про то, что такие вот дела… у меня в кладовке.
Но вдруг Аллочка застонала и приоткрыла глаза.
— Что, что с тобой? — зашептала я, встав перед ней на колени. — Врача позвать?
Она схватила мою руку своей рукой:
— Что ты! С ума сошла! Они не должны знать, что мне плохо…
— Кто они?
— Те, кто… Я устала! Я ужасно устала! — Аллочка приподнялась и ткнулась мне лицом в грудь. — Я больше не могу!
Она зарыдала. Я чувствовала, что моя одежда от её слез становится влажной. Я не знала, что подумать, как это все оценить.
— А ты чего лежала-то? — спросила осторожно. — Чего с тобой случилось?
Аллочка оторвалась от меня, вытащила носовой платок, принялась вытирать лицо, промокать глаза.
— Случилось… должно было случиться и случилось, — сквозь остатки всхлипов говорила она. — Ты что, ещё ничего не поняла, что ли?
Я насторожилась, промолчала.
— Чего молчишь? — обиделась медсестричка и горячо, быстро зашептала. — ты что думаешь, я тут с ними, с теми, кто творит всякие гадости? Я влипла! Ох, как влипла! Кое-что узнала про них… Виктория тут главная, если хочешь знать. Я все, все теперь про них знаю! Они меня не оставят, убьют…
— Да за что? Ты такая маленькая, безобидная…
Аллочка уперлась указательным пальцем в пуговицу на моем казенном халате:
— Не бросай меня! Не смей! У меня не осталось нервов… Мне надо выбраться отсюда во что бы то ни стало.
— Как выбраться? Кто тебя держит? Встала и ушла… делов-то…
— Я потом все тебе расскажу… Ах, Наташка, Наташка… Мне остается сигануть с пятнадцатого этажа… Не оставляй меня одну, не оставляй! — Аллочка прижалась ко мне лицом. — Будь со мной, будь со мной! Боюсь… боюсь… Знаю, много чего знаю…
Я ей и верила и не верила. Верила, что нервы у неё в раздрызге, что наркота — это не шуточки, что Аллочка, конечно же, должна многое знать из жизни этого непростого Дома…
Но почему я должна была идти у неё на поводу и думать, будто она — только жертва обстоятельств, а не одно из звеньев в цепи преступлений? Почему я должна была доверять этим слезам и мольбам?
И, все-таки, Аллочка заставила меня поверить глубине собственных страданий и страха перед злыми силами, готовыми убить ее:
— Все ещё не доверяешь мне? — она оторвала лицо от моей груди и уставилась на меня со всей яростью в сверкающих глазах. — Тогда смотри! Смотри! — выхватила из кармашка белого халата ланцет и резанула себя по руке. Разрез тотчас набух кровью, темно-алые гроздья посыпались на пол.
Больше я не могла обижать Аллочку недоверием и рассудочно мыслить.
— Вот дурочка, вот дурочка, — приговаривала и туго стягивала рану на её тонком запястье своим чистым носовым платком. — Что теперь? Что?
— Пошли! — сказала она побелевшими губами. — Держись рядом… Мне бы только выбраться отсюда… Только бы схватить попутку… При тебе не посмеют… Все-таки, свидетель…
— Да кто «они»? Кто не посмеет-то?
— Потом, потом… Быстро пошли… я халат здесь брошу…
После такой подготовки мне казалось, что Аллочку кто-то непременно должен остановить, задержать… и, возможно, меня заодно.
Однако мы с ней беспрепятственно вышли на крыльцо Дома. Никто её не окликнул даже… Только старушка-циркачкка «Вообразите» успела сказать нам вдогонку:
— Девочки! Вообразите, австралийка Хельда Купер прыгнула с парашютом! В свои девяносто пят лет! Ее имя попало в книгу рекордов Гиннеса!
— Быстро, быстро! — Аллочка едва не вприпрыжку помчалась к калитке, уволакивая и меня следом за собой.
И надо же — сразу за калиткой, словно поджидая Аллочку, стоял Георгий Степанович и сейчас же шагнул к неей заодно со своей картинной бородой, развевающейся на ветру:
— Аллочка! Вы уже домой? А я так рассчитывал на массаж! У меня, к сожалению, разболелся позвоночник…
Аллочка умоляюще взглянула на меня и по-детски схватила за руку, потянула прочь, отговариваясь от Георгия Степановича:
— Сейчас не могу, мне самой неважно, потом, завтра, после… обязательно…
И мне, сквозь зубы:
— Скорее! Хватай машину! Вон она! Вон!
Невдалеке, действительно, стояла темно-синяя машина. Из не выбирался толстый мужчина с кейсом.
— Хватай, а то уедет! — почти в истерике кричала медсестра.
Машина тронулась, поехала в нашу сторону. Мы с Аллочкой вместе подняли руки…
Конечно, я не должна была этого делать, то есть раскатывать по Москве на «тачке». У меня, Наташи из Воркуты, не могло быть таких денег… Я сообразила это, когда машина уже остановилась возле нас. Хотела отойти в сторону, но не смогла. Аллочка схватила меня за рукав и втянула внутрь, увещевая:
— Я плачу! У меня есть! Только не бросай меня! Умоляю! Иначе меня убьют!
— Куда? — спросил шофер.
— Только не ко мне! — шепнула Аллочка мне на ухо. — Давай к тебе!
Что было делать? Я назвала адрес Михаиловой квартиры… Так подумала: «Все равно все в Доме, кому надо, знают, где я живу».
Одно смутило — что у меня там… не завалялся ли где на видном месте мой паричок… Виделось: любопытная истеричка Аллочка едва войдет в комнату — сейчас же примется все рассматривать, трогать, спрашивать «а это что?», «а это?» Во всяком случае, я решила, что желание медсестрички спрятаться у меня — какой-то её хитрый ход.
И ошиблась. На полдороге она вдруг вытащила из сумочки деньги, протянула шоферу:
— Остановите!
Мы вылезли. Машина отъехала.
— Боюсь, — сказала Аллочка, глядя ей вслед. — Вдруг это какая-нибудь подставная… Чересчур легко мы её поймали. Давай не к тебе, давай… здесь посидим, вон на той скамейке.
Она пошла вперед, я — за ней. Сели. Аллочка вынула из сумочки пачку сигарет, закурила, протянула пачку мне. Я наклонилась с сигареткой в губах к её зажигалке…
— Ты куришь?! — изумилась она. — Вроде, ни разу не видела…
— По настроению… Сейчас в самый раз.
Скамейка стояла среди кустов. Над нами нависали зеленые ветви, пронизанные солнцем. Скрипела галька под ногами медленно уходящей вдаль пары пожилых людей. Беспризорная собачонка с облезлой спиной смотрела мне в глаза и не могла насмотреться. Мимо проносилось стадо машин, разноцветных, разнокалиберных и словно обезумевших от возможности наконец-то с помощью скорости освободиться от навалившихся проблем и исчезнуть из этого скучного переулка.
Всякого я ждала в те минуты от Аллочки. Но только не этих слов, что вдруг пробились сквозь её поблекшие, ненакрашенные губы:
— Я не только себя спасала, но и тебя. Нас вычислили…
— Не понимаю…
— Не притворяйся, все понимаешь, — был ответ. — Ты, Танечка, корреспондент газетки, провалилась…
— Какой я тебе корреспондент? Какой газетки?
— Ой, не надо дальше-то танцевать… Мне-то хоть не ври. Я ведь от Николая Федоровича…
— От какого… Николая Федоровича?
— Таня, не надо, — ласково, горестно попросила медсестричка. — От прекрасного человека, старого разведчика… Ты решила, что он до тебя совсем ничего не знал про наш Дом? Ошибаешься… За этим Домом давно следили… Ох, как я устала, как устала… Не мое это дело — сыщиком быть. Уговорили… Или ты все ещё мне не веришь?
— Нет, — вырвалось у меня.
— Тогда… — Аллочка порылась в сумочке, вытащила полоску бумаги, протянула мне, — читай…
Я, к своему крайнему ужасу, удивлению, увидела номер домашнего телефона Николая Федоровича, написанным еле-еле заметно тонким серым карандашом.
— Пойди, позвони, спроси у него, если мне не веришь, — Аллочка тяжело, устало вздохнула. — Ох, не девичье это все дело, ох, не девичье…
Я не знала, что и думать, а что предпринять — тем более. В голосе медсестрички звучала такая будничная, убедительная уверенность в ясности ситуации… Мне показалось, что выход вдруг нашелся… Когда Аллочка настойчиво повторила:
— Ну позвони же Николаю Федоровичу! От тебя же не убудет! Корона с головы не упадет!
— Ладно, — сказала я. — Давай позвоню… спрошу, откуда меня знает этот Николай Федорович!
Мне мнилось, что я нашла самый удачный вариант ответа.
Телефон сыскался не сразу. Он прятался на задворках старого трехэтажного дома. Аллочка сама стала набирать номер Николая Федоровича, а когда набрала и услыхала ответ, радостным тоном ответила:
— Да, да, Николай Федорович! Мы обе! Не достанут! Таня все не верит… Дать ей трубку? Держи, Татьяна…
Я взяла теплую, нагретую солнцем трубку:
— Николай Федорович?
— Танечка, конечно же, я, — услыхала знакомый голос. — Очень рад, мой генерал, что вы обе вне зоны опасности. Теперь дело за нами… Как говорится, «наше дело правое — враг будет разбит». Устала? Очень?
— Очень, — вырвалось у меня.
Последнее, что увидела отчетливо, — дверь в подвал, обитая цинком, в ржавых шляпках гвоздей. Телефон примостился поблизости от нее. Эта дверь словно бы поехала на меня, потом понеслась… И прихлопнула. Меня убили. Я это отчетливо поняла, но это знание уже было ни к чему. Как и любое другое… Удар, боль — и ничего больше — ни света, ни тьмы, ни каких-либо, как пишут, непременных пульсирующих обрывков сознания, — ни рая, ни ада, в том числе.
Между прочим, и никакого тоннеля с ярким спасительным светом в конце, как опять же рассказывают о том некоторые счастливцы и счастливицы. Видно, ведающие распределением благ на том свете или в его сенцах почему-то не захотели скрасить мое пребывание там, в запределье. И я поныне не имею желания обижаться. Мало ли, какая была у них причина…
Кстати, теперь, имея опыт, считаю, что изо всех способов исчезновения из жизни — тот, что был применен ко мне, самый классный. Безо всяких проволочек, которые уж непременно вынудят к безумию, к жажде продолжения существования, заставят впадать и раз, и два в отчаяние от одной мысли, что вот-вот сейчас никогда-никогда больше не увидишь вон того листка подорожника в меридианных полосках, и шатающейся по траве сизой тени от клена, а черная крошечная мошка на желтке одуванчика ещё будет жить, а солнце — согревать её и нежить…
Но это потом, потом я задним числом закручусь в вихре сумасшествия, представив себе, что ещё чуть, ещё чуть-чуть, и меня могло не быть на этой привычной земле… Знаете ли, какая это жуть! И я вольно-невольно, до птичьего какого-то крика, сорвавшегося с губ, пожалела всех, всех, всех, кого когда-либо вели убивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52