кому из них показалась сомнительной моя фигура на фоне тамошнего будто бы показательного, будто бы безусловного благоденствия. И почему, почему мы все живем в «зоне» а упорно делаем вид, будто все идет путем, а если и есть что не так, так это издержки переходного периода, а дальше-то и вовсе все покатится к сплошным восходам без закатов?
Скрипнула дверь. Вошла спасительница моя, Светлана Станиславовна, присела на край стула, посидела, молча глядя мне в лицо, протянула пакет:
— Пей. Надо.
— Спасибо вам. Если бы не вы…
— Хм, — отмахнулась, — кто-нибудь все равно тормознул бы. Вроде, нормальных людей ещё не всех передавили…
«Вот о ком надо писать, — решилось само собой. — С именем, фамилией…» Во мне ожил и пошел-побежал по нарастающей профессиональный хваткий напряг, сладостное предвкушение удачной охоты в дебрях чужих мыслей, желаний, надежд.
— Почему вы не ушли домой? Ведь поздно…
— Дежурю.
— И часто?
— Часто.
— Почему?
— Дома делать нечего.
— Вы… одна?
— Была не одна, когда-то.
— Развод?
— Он самый.
— Наверное, инициатива ваша… Я так думаю.
— Абсолютно точно. Выставила за дверь. Из-за сына… Сын умирал, а он, отец, по кабакам и бабам шлялся…
Я принялась лихорадочно искать, как иголку в сене, слова утешения, подбадривания. Но не нашла. Она сжала пальцы в кулак и разжала. И тут вдруг я нашарила нужное:
— Вероятно, ваш сын был чудесный парень. Похож на вас.
У неё поплыл взгляд, глаза наполнились слезами, но губы задрожали в улыбке:
— Все верно! Все верно! Чудесный, чудесный, щенкам морды после творога обтирал, полы за ними ничуть не брезговал мыть. Его сучка, девочка наша Нюра, коккер-спаниель, до сих пор ждет, сидит на подоконнике и ждет. Очень, очень был на меня похож… Светленький. А вы ешьте, ешьте, вам надо поддержать организм! Я уверена, вас кто-то очень любит. Но не стандартный… не бросовый… Догадалась?
— Есть… отчасти, — соврала-не соврала я в легкую.
Светлана Станиславовна усмехнулась:
— Разберетесь еще! В молодости легче! — пообещала, повернулась и ушла.
Странное дело — Алексей, подающее надежды будущее светило, выпал из памяти… Хотя это было более чем глупо и даже непрактично. Он ведь исходил в своих действиях из самых благих намерений. Он же не раз и не два подчеркивал, что ради меня старается, а не только потому, что его зовет к себе вершина профессионализма, славы, здоровое мужское честолюбие. Это же совершенно справедливо — сегодня истинный мужчина, достойный жизни на земле, проверяется в конкретном деле, в умении хватать крокодила-удачу за хвост и не выпускать, хоть он будет клацать зубами, стремясь оторвать не только твои уши, но и детородные органы.
И он тысячу раз прав, указывая пальцами на тех своих сверстников, из которых ничегошеньки не вышло, сплошь неудачники и пьянь… В тридцать-то лет! Ну не позор ли? Конечно, позор!
Однако думать об Алексее, вспоминать разговоры с ним оказалось словно бы не под силу после всего, всего, всего. Он, с его прозрачно-синими глазами, полными азартной нежности, когда брал меня за плечи и притягивал к себе, — словно бы не вписывался в окружающий ландшафт, словно бы уплыл вон на ту бледную звезду, где возможна некая и весьма оживленная, но своя отдельная жизнь…
На дверь, однако, поглядела. Вдруг она сейчас резко отворится и, шурша халатом, влетит… Он не ходил, а именно летал, шурша как бы белыми крылами… Только вот беда: как прилетел, так и улетел… «Делу время — женщине час!»
«Вредная ты! — осудила сама себя. — Вредная и противная! Почему? Да потому, что требуешь от человека полной самоотдачи, хотя сама… хотя сама… Но интересно, как он оценит свой побег в Швейцарию после того, что узнает… Интересно, улетел бы туда, если бы предполагал хоть отчасти, чем мне грозит Дом ветеранов? Наступил бы на горло собственной песне?» Ответа не набежало. Хотя возник новый вопрос: «Влезла бы ты сама во всю эту историю, если бы заранее знала, куда оно тебя заведет?» Ответ тоже задержался где-то в пути…
Но хоть какая-то ясность требовалась. Ну хоть бы знать, какое сегодня число, день недели… Сколько времени провела в приватных беседах с бывшим Чацким, а ныне бандитствующим Юрчиком Пономарем, сколько здесь, на койке…
Ночная больничная тишина стояла столбом и нарушать её не захотелось. Взяла с тумбочки одну из книжонок, принесенных Михаилом. На обложке значилось: «Сладкий вкус крови». Ну то есть самое оно для того, чтобы познать законы написания детектива. Чем черт не шутит, вдруг да осилю и выдам на гора нечто подобное… деньжат подзаработаю… матери шубенку куплю, а то у неё облезлая… себе того-сего, Митьке…
Первые же строки уволокли в самый омут интриги и огнедышащих страстей: «Бойченко (он же ветлугинский авторитет Самовзвод) глядел на стриптизершу, багровея все больше своим большим пористым лицом.
— Что? Нравлюсь? — Элеонора отпила из бокала шампанское, остальное плеснула себе на роскошные белые груди, каждая с мичуринское яблоко. Затем медленно принялась скатывать с длинных загорелых ног черные чулки на резинке… её крошечные трусики из французских кружев величиной с кленовый листок, упали следом, обнажив интимное местечко… Самовзвод сорвался с места и кинулся на Элеонору, как голодный шакал на падаль. «Врешь, не уйдешь!» — клокотал он горлом, врезаясь в податливое мягкое тело своим беспощадным мужским инструментом. Элеонора стонала от наслаждения, крепко упираясь в низкую спинку кровати. Ее расставленные по ковру ноги дрожали от ненасытного вожделения. При этом она не забывала подсчитывать: «Долларов триста даст… А может, и тысячу…»
Закончив свое дело, тяжело дыша, Самовзвод полез за пазуху, вытащил пистолет, направил его в сторону обнаженной женщины и выстрелил ей прямо в сердце, прохрипев:
— За моих корешей! Кого наградила триппером! Больно сахарная бл… ща!
Он снял телефонную трубку:
— Антоныч! Я тут с одной перепихнулся. Надо бы укольчик или что.. Жди!
Он выпрыгнул в открытое окно.
Наутро соседка обнаружила труп, вызвала милицию.
— Вы слышали выстрел? — допытывался следователь.
— Нет. — Значит, пистолет был с глушителем, — догадался сыщик…»
Я закрыла данное произведение искусства, присовокупив: «Михаил! С тобой не соскучишься! Но если бы ты был мне настоящим другом — пришел бы завтра с утра и рассказал бы мне все-все. Я хочу все знать! Я хочу хоть что-то понять до конца!»
Небо в клеточку из бледно-зеленого превратилось в джинсовое, с тем же молочным оттенком, какое бывает у этих штанов после их отмачивания в стиральном порошке. Я выключила настольную лампу и глядела на него как в лицо собственного одиночества. Нам, собственно, нечего было сказать друг другу. Но мы знали теперь: есть такое странное состояние невесомости, подвешенности, когда выпадаешь напрочь из времени, пространства, собственной биографии, когда осознаешь во всей полноте и ясности — подлецов на этом свете гораздо, гораздо больше, чем можно было предположить, что тут просматривается не некое исключение их правил — а само правило… И врав, прав Юрчик-Пономарь, уверяя, что мир как стоял на зле, так и стоит и ничего с этим не поделаешь…
Однако… однако так не захотелось с этим мириться, даже мысленно, когда вдруг небо зарозовело и защебетали птицы, налетел ветерок, растормошил сонный тополь…
К пожилой санитарки, что пришла с ведром и щеткой, спросила, который час, а заодно и день. Она, видимо, привыкшая к проявлениям разного рода полоумия, ответила без удивления, будничной скороговоркой. Получалось, в Доме ветеранов я была четыре дня назад. Четыре дня назад Аллочка резала себе руку, чтобы доказать мне, что она со мной заодно, и с Токаревым тоже…
Но что дало мне это знание? Гораздо важнее была на сегодня другое — если бы пришел Михаил и рассказал, как, что, и про Аллочку в том числе… Вот уж мука мученическая — дожидаться объяснения загадочных явлений! Когда хоть криком кричи, хоть молоти кулаком в стену — ничего не узнаешь до тех пор, пока кто-то там решит, что теперь можно развязать секретные узелки…
Я встала у окна и смотрела на ту часть асфальтовой дорожки, по которой шли и шли люди. Верно, врачи возвращались на дежурство, больные спешили дышать утренней свежестью. Стыдно, стыдно признаться, но если бы в эту минуту я увидела Алексея, то, чес слово, не оценила бы сей факт по достоинству, а подумала бы бесчувственно: «А где Михаил?!» Ну да, да, мое любопытство, а если сказать красивше — любознательность, пробудились на алой заре и потребовали пищи…
Но время шло, а Михаил не шел. Так ведь он и не обещал быть сегодня. Я продолжала маяться у окна и после того, как позавтракала, и после обеда… Только все не впрок, если не считать того, что внезапно меня сморила усталость, и я уснула и проспала до полуночи, как потом оказалось. Организм, стало быть, знал, как, сколько чего нужно ему, чтобы вернуться в исходное положение, добрать силы, истраченные на всю эту нервотрепку…
Михаил объявился к вечеру, когда на песке больничных аллей шевелились темно-сиреневые кружевные тени, а вдали, на золоченом церковном куполе, горела белым, ослепительным, одна точка.
— Думала, не приду?
— Думала.
— Твое любопытство уже сгрызло печенку?
— И селезенку впридачу.
— Тогда я расскажу тебе некую историю, которая случилась в некотором царстве-государстве. Пошли вон по той аллейке, а то тут солнце печет. Или тебе оно в кайф?
— Все равно! Не тяни!
В полузаброшенной аллее, где сквозь песок пробивалась трава, где отчетливо, как за городом, посвистывали птицы, где я то и дело приостанавливалась, чтобы справиться с очередным приступом изумления, мне рассказывалось о том… какая я, в сущности, несмышленая девица…
Оказывается, в Доме ветеранов работников искусств, о котором ушлые журналисты из газет, радио и теле, прикормленные, разумеется, пели гимны, происходило черным черное, хичкоковское действо, ковались из грязных грязные капиталы… Там орудовала весьма профессиональная банда. Точнее — одно звено наркомафии, берущей начало в Афганистане-Таджикистане.
— Повторюсь и покаюсь, Татьяна, вышла у меня промашка… Не придал особого значения твоему сообщению о смерти при пожаре старой Мордвиновой. Мне надо было выполнять не слабое задание там… в горах… Там и пошла к нам хорошая карта. Поймали наркокурьера. Сначала показалось, что он врет. Слишком чудовищные вещи рассказывает. Про сущий ад, геенну огненную… ОН там в морге служил… Высоко взлетел! Усмехаешься? Зря. Попробуй устройся в московский морг без взятки! Место хлебное, они там, кто, к примеру, покойников гримирует, одевает и прочее, имеют надежные бабки, в ресторанах кайфуют, у них устрицы к горлу подступают… На этот раз его кинули в горную республику на время, проведать будто бы родню… Засветился. Долго выкручивался. Потом стал рассказывать… Мы обалдели. Апокалипсис! Будто в морг периодически привозят стариков и старух с вспоротыми животами. Не сильно вспоротыми, чтоб рука проходила. Он с напарником вытаскивали оттуда, из дыры, пакеты с героином. Дошло? Тела старух, стариков служили вроде чемоданов, шкатулок и все дела! Их по-быстрому сжигали. На случай, если бы объявились родственники, — в морге навалом ничейных тел, могли в момент чужую старуху приодеть, попудрить, придать покойнице товарный вид. Они же, когда к восьмидесяти, все, вроде, на одно лицо… Ты что встала? Рвать тянет? Рассказывать дальше или возьмешь тайм-аут?
— Они что, эти наркоподонки, вовсе полоумные, Михаил? Или как?
— Не льсти их самолюбию. Ну охота у них такая, у всех рвачей, блевать бриллиантами, чтоб россыпью… Ну дальше… пристроили мы к этому моргу своих людей. Ждали… Зря. Никаких покойниц с дырками на животе. Опять стали давить на пойманного, чтоб он отказался от своей дикой сочиняйки и выдал голую правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Скрипнула дверь. Вошла спасительница моя, Светлана Станиславовна, присела на край стула, посидела, молча глядя мне в лицо, протянула пакет:
— Пей. Надо.
— Спасибо вам. Если бы не вы…
— Хм, — отмахнулась, — кто-нибудь все равно тормознул бы. Вроде, нормальных людей ещё не всех передавили…
«Вот о ком надо писать, — решилось само собой. — С именем, фамилией…» Во мне ожил и пошел-побежал по нарастающей профессиональный хваткий напряг, сладостное предвкушение удачной охоты в дебрях чужих мыслей, желаний, надежд.
— Почему вы не ушли домой? Ведь поздно…
— Дежурю.
— И часто?
— Часто.
— Почему?
— Дома делать нечего.
— Вы… одна?
— Была не одна, когда-то.
— Развод?
— Он самый.
— Наверное, инициатива ваша… Я так думаю.
— Абсолютно точно. Выставила за дверь. Из-за сына… Сын умирал, а он, отец, по кабакам и бабам шлялся…
Я принялась лихорадочно искать, как иголку в сене, слова утешения, подбадривания. Но не нашла. Она сжала пальцы в кулак и разжала. И тут вдруг я нашарила нужное:
— Вероятно, ваш сын был чудесный парень. Похож на вас.
У неё поплыл взгляд, глаза наполнились слезами, но губы задрожали в улыбке:
— Все верно! Все верно! Чудесный, чудесный, щенкам морды после творога обтирал, полы за ними ничуть не брезговал мыть. Его сучка, девочка наша Нюра, коккер-спаниель, до сих пор ждет, сидит на подоконнике и ждет. Очень, очень был на меня похож… Светленький. А вы ешьте, ешьте, вам надо поддержать организм! Я уверена, вас кто-то очень любит. Но не стандартный… не бросовый… Догадалась?
— Есть… отчасти, — соврала-не соврала я в легкую.
Светлана Станиславовна усмехнулась:
— Разберетесь еще! В молодости легче! — пообещала, повернулась и ушла.
Странное дело — Алексей, подающее надежды будущее светило, выпал из памяти… Хотя это было более чем глупо и даже непрактично. Он ведь исходил в своих действиях из самых благих намерений. Он же не раз и не два подчеркивал, что ради меня старается, а не только потому, что его зовет к себе вершина профессионализма, славы, здоровое мужское честолюбие. Это же совершенно справедливо — сегодня истинный мужчина, достойный жизни на земле, проверяется в конкретном деле, в умении хватать крокодила-удачу за хвост и не выпускать, хоть он будет клацать зубами, стремясь оторвать не только твои уши, но и детородные органы.
И он тысячу раз прав, указывая пальцами на тех своих сверстников, из которых ничегошеньки не вышло, сплошь неудачники и пьянь… В тридцать-то лет! Ну не позор ли? Конечно, позор!
Однако думать об Алексее, вспоминать разговоры с ним оказалось словно бы не под силу после всего, всего, всего. Он, с его прозрачно-синими глазами, полными азартной нежности, когда брал меня за плечи и притягивал к себе, — словно бы не вписывался в окружающий ландшафт, словно бы уплыл вон на ту бледную звезду, где возможна некая и весьма оживленная, но своя отдельная жизнь…
На дверь, однако, поглядела. Вдруг она сейчас резко отворится и, шурша халатом, влетит… Он не ходил, а именно летал, шурша как бы белыми крылами… Только вот беда: как прилетел, так и улетел… «Делу время — женщине час!»
«Вредная ты! — осудила сама себя. — Вредная и противная! Почему? Да потому, что требуешь от человека полной самоотдачи, хотя сама… хотя сама… Но интересно, как он оценит свой побег в Швейцарию после того, что узнает… Интересно, улетел бы туда, если бы предполагал хоть отчасти, чем мне грозит Дом ветеранов? Наступил бы на горло собственной песне?» Ответа не набежало. Хотя возник новый вопрос: «Влезла бы ты сама во всю эту историю, если бы заранее знала, куда оно тебя заведет?» Ответ тоже задержался где-то в пути…
Но хоть какая-то ясность требовалась. Ну хоть бы знать, какое сегодня число, день недели… Сколько времени провела в приватных беседах с бывшим Чацким, а ныне бандитствующим Юрчиком Пономарем, сколько здесь, на койке…
Ночная больничная тишина стояла столбом и нарушать её не захотелось. Взяла с тумбочки одну из книжонок, принесенных Михаилом. На обложке значилось: «Сладкий вкус крови». Ну то есть самое оно для того, чтобы познать законы написания детектива. Чем черт не шутит, вдруг да осилю и выдам на гора нечто подобное… деньжат подзаработаю… матери шубенку куплю, а то у неё облезлая… себе того-сего, Митьке…
Первые же строки уволокли в самый омут интриги и огнедышащих страстей: «Бойченко (он же ветлугинский авторитет Самовзвод) глядел на стриптизершу, багровея все больше своим большим пористым лицом.
— Что? Нравлюсь? — Элеонора отпила из бокала шампанское, остальное плеснула себе на роскошные белые груди, каждая с мичуринское яблоко. Затем медленно принялась скатывать с длинных загорелых ног черные чулки на резинке… её крошечные трусики из французских кружев величиной с кленовый листок, упали следом, обнажив интимное местечко… Самовзвод сорвался с места и кинулся на Элеонору, как голодный шакал на падаль. «Врешь, не уйдешь!» — клокотал он горлом, врезаясь в податливое мягкое тело своим беспощадным мужским инструментом. Элеонора стонала от наслаждения, крепко упираясь в низкую спинку кровати. Ее расставленные по ковру ноги дрожали от ненасытного вожделения. При этом она не забывала подсчитывать: «Долларов триста даст… А может, и тысячу…»
Закончив свое дело, тяжело дыша, Самовзвод полез за пазуху, вытащил пистолет, направил его в сторону обнаженной женщины и выстрелил ей прямо в сердце, прохрипев:
— За моих корешей! Кого наградила триппером! Больно сахарная бл… ща!
Он снял телефонную трубку:
— Антоныч! Я тут с одной перепихнулся. Надо бы укольчик или что.. Жди!
Он выпрыгнул в открытое окно.
Наутро соседка обнаружила труп, вызвала милицию.
— Вы слышали выстрел? — допытывался следователь.
— Нет. — Значит, пистолет был с глушителем, — догадался сыщик…»
Я закрыла данное произведение искусства, присовокупив: «Михаил! С тобой не соскучишься! Но если бы ты был мне настоящим другом — пришел бы завтра с утра и рассказал бы мне все-все. Я хочу все знать! Я хочу хоть что-то понять до конца!»
Небо в клеточку из бледно-зеленого превратилось в джинсовое, с тем же молочным оттенком, какое бывает у этих штанов после их отмачивания в стиральном порошке. Я выключила настольную лампу и глядела на него как в лицо собственного одиночества. Нам, собственно, нечего было сказать друг другу. Но мы знали теперь: есть такое странное состояние невесомости, подвешенности, когда выпадаешь напрочь из времени, пространства, собственной биографии, когда осознаешь во всей полноте и ясности — подлецов на этом свете гораздо, гораздо больше, чем можно было предположить, что тут просматривается не некое исключение их правил — а само правило… И врав, прав Юрчик-Пономарь, уверяя, что мир как стоял на зле, так и стоит и ничего с этим не поделаешь…
Однако… однако так не захотелось с этим мириться, даже мысленно, когда вдруг небо зарозовело и защебетали птицы, налетел ветерок, растормошил сонный тополь…
К пожилой санитарки, что пришла с ведром и щеткой, спросила, который час, а заодно и день. Она, видимо, привыкшая к проявлениям разного рода полоумия, ответила без удивления, будничной скороговоркой. Получалось, в Доме ветеранов я была четыре дня назад. Четыре дня назад Аллочка резала себе руку, чтобы доказать мне, что она со мной заодно, и с Токаревым тоже…
Но что дало мне это знание? Гораздо важнее была на сегодня другое — если бы пришел Михаил и рассказал, как, что, и про Аллочку в том числе… Вот уж мука мученическая — дожидаться объяснения загадочных явлений! Когда хоть криком кричи, хоть молоти кулаком в стену — ничего не узнаешь до тех пор, пока кто-то там решит, что теперь можно развязать секретные узелки…
Я встала у окна и смотрела на ту часть асфальтовой дорожки, по которой шли и шли люди. Верно, врачи возвращались на дежурство, больные спешили дышать утренней свежестью. Стыдно, стыдно признаться, но если бы в эту минуту я увидела Алексея, то, чес слово, не оценила бы сей факт по достоинству, а подумала бы бесчувственно: «А где Михаил?!» Ну да, да, мое любопытство, а если сказать красивше — любознательность, пробудились на алой заре и потребовали пищи…
Но время шло, а Михаил не шел. Так ведь он и не обещал быть сегодня. Я продолжала маяться у окна и после того, как позавтракала, и после обеда… Только все не впрок, если не считать того, что внезапно меня сморила усталость, и я уснула и проспала до полуночи, как потом оказалось. Организм, стало быть, знал, как, сколько чего нужно ему, чтобы вернуться в исходное положение, добрать силы, истраченные на всю эту нервотрепку…
Михаил объявился к вечеру, когда на песке больничных аллей шевелились темно-сиреневые кружевные тени, а вдали, на золоченом церковном куполе, горела белым, ослепительным, одна точка.
— Думала, не приду?
— Думала.
— Твое любопытство уже сгрызло печенку?
— И селезенку впридачу.
— Тогда я расскажу тебе некую историю, которая случилась в некотором царстве-государстве. Пошли вон по той аллейке, а то тут солнце печет. Или тебе оно в кайф?
— Все равно! Не тяни!
В полузаброшенной аллее, где сквозь песок пробивалась трава, где отчетливо, как за городом, посвистывали птицы, где я то и дело приостанавливалась, чтобы справиться с очередным приступом изумления, мне рассказывалось о том… какая я, в сущности, несмышленая девица…
Оказывается, в Доме ветеранов работников искусств, о котором ушлые журналисты из газет, радио и теле, прикормленные, разумеется, пели гимны, происходило черным черное, хичкоковское действо, ковались из грязных грязные капиталы… Там орудовала весьма профессиональная банда. Точнее — одно звено наркомафии, берущей начало в Афганистане-Таджикистане.
— Повторюсь и покаюсь, Татьяна, вышла у меня промашка… Не придал особого значения твоему сообщению о смерти при пожаре старой Мордвиновой. Мне надо было выполнять не слабое задание там… в горах… Там и пошла к нам хорошая карта. Поймали наркокурьера. Сначала показалось, что он врет. Слишком чудовищные вещи рассказывает. Про сущий ад, геенну огненную… ОН там в морге служил… Высоко взлетел! Усмехаешься? Зря. Попробуй устройся в московский морг без взятки! Место хлебное, они там, кто, к примеру, покойников гримирует, одевает и прочее, имеют надежные бабки, в ресторанах кайфуют, у них устрицы к горлу подступают… На этот раз его кинули в горную республику на время, проведать будто бы родню… Засветился. Долго выкручивался. Потом стал рассказывать… Мы обалдели. Апокалипсис! Будто в морг периодически привозят стариков и старух с вспоротыми животами. Не сильно вспоротыми, чтоб рука проходила. Он с напарником вытаскивали оттуда, из дыры, пакеты с героином. Дошло? Тела старух, стариков служили вроде чемоданов, шкатулок и все дела! Их по-быстрому сжигали. На случай, если бы объявились родственники, — в морге навалом ничейных тел, могли в момент чужую старуху приодеть, попудрить, придать покойнице товарный вид. Они же, когда к восьмидесяти, все, вроде, на одно лицо… Ты что встала? Рвать тянет? Рассказывать дальше или возьмешь тайм-аут?
— Они что, эти наркоподонки, вовсе полоумные, Михаил? Или как?
— Не льсти их самолюбию. Ну охота у них такая, у всех рвачей, блевать бриллиантами, чтоб россыпью… Ну дальше… пристроили мы к этому моргу своих людей. Ждали… Зря. Никаких покойниц с дырками на животе. Опять стали давить на пойманного, чтоб он отказался от своей дикой сочиняйки и выдал голую правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52