Пользу от этих уроков Никита ощутил не сразу, но когда увидел, как от его ударов слетают на пол те, на кого он прежде и глянуть косо боялся, — порадовался. Да и вообще стал чувствовать себя намного увереннее, начал по-настоящему командовать отделением, и уже никто не рисковал отсылать его по известным адресам. К тому же в октябре 1994 года он завершил год службы и оставалось всего полгода — тогда 18 месяцев служили.
Вроде бы жить да радоваться, дни до дембеля считать. Но только кому-то не сиделось спокойно. Одним хотелось, чтобы им не мешали жить по-исламски, другим не хотелось платить лишние бабки за трубу с нефтью, которая проходила по этим исламским местам, третьим хотелось, чтобы этой трубы вообще не было и нефть текла каким-нибудь другим маршрутом.
Из полка отобрали несколько офицеров, прапорщиков, сержантов, водителей, снайперов, пулеметчиков, гранатометчиков и прочих спецов, добавили дембелей, и черпаков, и совершенных салабонов, последние из которых единожды в жизни отстрелялись из автомата — начальное упражнение перед присягой выполнили. БТР Никите достался такой старый и заезженный, что смотреть страшно. К тому же какие-то козлы его разукомплектовали, то есть сняли с машины не один десяток деталей.
Водометные движители не фурычили, лебедка не работала, подкачку колес еле отремонтировали. Но самым хреновым было то, что башня с огневой установкой КПВТ-ПКТ попросту не вращалась. Даже не смыслящий в военном деле человек может сообразить, что стрелять из такого БТР можно только в одну сторону, а противник может находиться совсем в другой.
Тем не менее, раз колеса крутились, железяку поставили в колонну.
До Грозного посчастливилось доехать быстро, не попав под огонь. А на окраине БТР наконец сам сломался. Никите пришлось сначала выслушать кучу матюков, а потом приказ сторожить «телегу» и ждать техничку или тягач. Потом в городе началась пальба, из рации летел сплошной мат и какие-то непонятно чьи команды. Вместо технички подкатили командирский «УАЗ» и штабной кунг какого-то начальника. Отматюгавшись, командир велел им грузиться на танк, который подвалил следом, и ехать дальше.
Вот этот танк и привез Никиту в ад. Доехав до забитого горящими машинами перекрестка, танкисты свернули в какой-то не то сквер, не то огород, повалив забор, и Никита с товарищами, попрыгав с брони, нырнули в пустую траншею. Через пару минут танк начал куда-то палить, елозить гусеницами, чтобы вывернуть на более удобную позицию, и чуть не завалил траншею. Из нее успели выскочить все.
Потом был очень близкий взрыв, после чего Никита надолго потерял память. При этом он, видимо, каким-то образом передвигался, потому что очухался в подъезде какого-то старого кирпичного дома, вместе с ним было еще трое из его отделения и двое каких-то совсем незнакомых, один из них был лейтенантом, который ничего не соображал и только матерился без конкретного адреса. А на лестнице лежал труп какой-то старухи в пуховом платке и задрипанном пальто. Под ней была лужа замерзшей крови, но чем ее убило или, может быть, она просто голову разбила, упав на ступеньки, — Никита не понял. Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.
Сколько они так просидели — никто не знал. Забились под лестницу, слушали близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Шальные осколки и пули изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.
Потом прямо в дом, куда-то по верхним этажам, ударил снаряд. Всех тряхануло, на время оглушило, по каскам забрякала падающая штукатурка, в стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него слух не потеряли.
А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса. Шли, бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял — это те, кто стрелял в них. Он только сейчас вспомнил, что у него есть автомат, и он из него умеет стрелять.
Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели это делать гораздо лучше. Потому что чеченский мужчина обучается метко стрелять примерно с того же возраста, с какого русский мужик приучается пить водку, а может, и немного пораньше. Но у этих были руки заняты — они несли раненого. И они, должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.
Если б ему когда-то и кто-то предсказал, что ему суждено одному убить шесть человек сразу, Никита ни за что не поверил бы. Стоя с пустым автоматом над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием и боеприпасами, он испытывал жуткий страх от того, что вот сейчас все они поднимутся, отряхнутся и скажут что-нибудь вроде: «Плоха стрэлял, урус, сэй-час башка рэзать будэм».
Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и вставить в автомат новый магазин.
Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, что человеческая жизнь — это просто-напросто цепь всяких случайных событий и что на войне эти самые события определяют, будешь ты жив или нет.
Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что добро, применительно к конкретному человеку — очень сложно. То, что ему достался самый хреновый БТР, — это плохо? Вроде бы плохо. Но не сломался бы он на окраине-и его подбили бы те шестеро бородатых, а все Никитино отделение сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе со многими десятками других солдат, которых оттуда позже вывозили грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при взрыве, до сих пор не понял, чего именно! — потерял память? Вроде бы плохо, но ведь если б он тогда запомнил и то, как выглядели трупы бойцов, и вопли, доносившиеся из горящих машин. И его бы парализовал страх, точно так же, как тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то «по науке». Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно — впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку. Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом «лучшем» случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму — побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко «федералов», которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь — переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! — и сам попал под пулю…
Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви.
И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от «пыханья». И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго.
Неизвестно, был ли это «чеченский синдром» или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.
Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила «евроремонтов», полки ломились от товаров — зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском — прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих «Мерседесов», «Ауди», «Вольво», «BMW», «Тойот» явно прибыло. Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! — за эти менее чем два года карьеру сделал.
Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах… В бывшей тусовке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, — уже не те. И говорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, — как занятный экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, повздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси…
В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал — все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал.
Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.
НАПАДЕНИЕ
Ощущение опасности не проходило. Никита даже четко определил, откуда может исходить угроза: сзади, от двери, ведущей на чердак. Словно бы оттуда в спину дуло, холодок какой-то шел, душу леденящий. Сразу обострился слух. Тишина спящего подъезда не казалась совсем мирной и безмятежной. Уши словно бы фильтровали всю массу шумов, звуков, шорохов и шелестов, из которых эта тишина состояла. Где-то вода из крана капала, где-то похрапывал кто-то, где-то кровать скрипнула, где-то — половица. Это все нормальные, безопасные звуки. Все они шли снизу, из квартир. А вот долетел неясный шорох с чердака. Он как бы тряхнул за плечо: хватит сидеть, надо что-то делать!
Проще всего было спуститься вниз, от греха подальше. Но там, внизу, кто-то топает, поднимаясь наверх; скорее всего кто-то из гостей домой возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру — возможно, их собственную — пытался взломать, а теперь удирает.
Это предположение встревожило его. А вдруг идут на пятый этаж? Глянут наверх — увидят сидящего на рюкзаке Никиту…
И Никита решил, что спокойнее будет, если он поднимется к той самой чердачной двери. Чтоб не гудели железные ступени, сдернул с ног кирзовые опорки, и, мягко ступая Шестяными носками, добрался до маленькой площадочки, сооруженной из железобетона на прочной, крепко вцементированной в стену, раме, сваренной из швеллеров и обнесенной перильцами из толстых арматурных прутков.
Здесь его снизу никто не смог бы увидеть. Никита бесшумно обулся. Он уже готов был посмеяться над своими страхами, но отчетливо услышал все те же шуршаще-хрустящие звуки. И уже было ясно, что это не кошачья возня, а человеческие шаги. Осторожные, недостаточно уверенные. И они, эти шаги, несомненно приближались к двери, у которой стоял Никита.
Ветров еще раз попробовал себя успокоить. Мол, как напугается какая-нибудь бомжиха, которая продрыхла на этом чердаке, а теперь торопится на работу — бутылки собирать. Даже хотел приоткрыть дверь (поскольку замка на ней не висело) и посмотреть…
Но тут он услышал тихое, точнее, приглушенное маслянисто-металлическое клацанье. Очень хорошо, к несчастью, знакомое. Такой звук издает магазин с патронами, когда его вставляют в рукоять пистолета. Никита затаил дыхание и вжался в угол площадки — если дверь откроется, там удобнее всего…
Шаги снизу звучали все громче. Глядя через узкий промежуток между лестничными маршами, Никита уже мог разглядеть, что их трое, впереди крупный мужик в кожаной куртке, за ним молодая дама-блондинка в светлом плаще, а позади еще один детина в черной кожанке.
Тот, что на чердаке, почти вплотную подошел к двери, Никита уже слышал его дыхание. Еще мгновение — и дверь плавно, без скрипа, начала открываться
— должно быть, петли были загодя смазаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Вроде бы жить да радоваться, дни до дембеля считать. Но только кому-то не сиделось спокойно. Одним хотелось, чтобы им не мешали жить по-исламски, другим не хотелось платить лишние бабки за трубу с нефтью, которая проходила по этим исламским местам, третьим хотелось, чтобы этой трубы вообще не было и нефть текла каким-нибудь другим маршрутом.
Из полка отобрали несколько офицеров, прапорщиков, сержантов, водителей, снайперов, пулеметчиков, гранатометчиков и прочих спецов, добавили дембелей, и черпаков, и совершенных салабонов, последние из которых единожды в жизни отстрелялись из автомата — начальное упражнение перед присягой выполнили. БТР Никите достался такой старый и заезженный, что смотреть страшно. К тому же какие-то козлы его разукомплектовали, то есть сняли с машины не один десяток деталей.
Водометные движители не фурычили, лебедка не работала, подкачку колес еле отремонтировали. Но самым хреновым было то, что башня с огневой установкой КПВТ-ПКТ попросту не вращалась. Даже не смыслящий в военном деле человек может сообразить, что стрелять из такого БТР можно только в одну сторону, а противник может находиться совсем в другой.
Тем не менее, раз колеса крутились, железяку поставили в колонну.
До Грозного посчастливилось доехать быстро, не попав под огонь. А на окраине БТР наконец сам сломался. Никите пришлось сначала выслушать кучу матюков, а потом приказ сторожить «телегу» и ждать техничку или тягач. Потом в городе началась пальба, из рации летел сплошной мат и какие-то непонятно чьи команды. Вместо технички подкатили командирский «УАЗ» и штабной кунг какого-то начальника. Отматюгавшись, командир велел им грузиться на танк, который подвалил следом, и ехать дальше.
Вот этот танк и привез Никиту в ад. Доехав до забитого горящими машинами перекрестка, танкисты свернули в какой-то не то сквер, не то огород, повалив забор, и Никита с товарищами, попрыгав с брони, нырнули в пустую траншею. Через пару минут танк начал куда-то палить, елозить гусеницами, чтобы вывернуть на более удобную позицию, и чуть не завалил траншею. Из нее успели выскочить все.
Потом был очень близкий взрыв, после чего Никита надолго потерял память. При этом он, видимо, каким-то образом передвигался, потому что очухался в подъезде какого-то старого кирпичного дома, вместе с ним было еще трое из его отделения и двое каких-то совсем незнакомых, один из них был лейтенантом, который ничего не соображал и только матерился без конкретного адреса. А на лестнице лежал труп какой-то старухи в пуховом платке и задрипанном пальто. Под ней была лужа замерзшей крови, но чем ее убило или, может быть, она просто голову разбила, упав на ступеньки, — Никита не понял. Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.
Сколько они так просидели — никто не знал. Забились под лестницу, слушали близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Шальные осколки и пули изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.
Потом прямо в дом, куда-то по верхним этажам, ударил снаряд. Всех тряхануло, на время оглушило, по каскам забрякала падающая штукатурка, в стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него слух не потеряли.
А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса. Шли, бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял — это те, кто стрелял в них. Он только сейчас вспомнил, что у него есть автомат, и он из него умеет стрелять.
Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели это делать гораздо лучше. Потому что чеченский мужчина обучается метко стрелять примерно с того же возраста, с какого русский мужик приучается пить водку, а может, и немного пораньше. Но у этих были руки заняты — они несли раненого. И они, должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.
Если б ему когда-то и кто-то предсказал, что ему суждено одному убить шесть человек сразу, Никита ни за что не поверил бы. Стоя с пустым автоматом над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием и боеприпасами, он испытывал жуткий страх от того, что вот сейчас все они поднимутся, отряхнутся и скажут что-нибудь вроде: «Плоха стрэлял, урус, сэй-час башка рэзать будэм».
Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и вставить в автомат новый магазин.
Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, что человеческая жизнь — это просто-напросто цепь всяких случайных событий и что на войне эти самые события определяют, будешь ты жив или нет.
Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что добро, применительно к конкретному человеку — очень сложно. То, что ему достался самый хреновый БТР, — это плохо? Вроде бы плохо. Но не сломался бы он на окраине-и его подбили бы те шестеро бородатых, а все Никитино отделение сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе со многими десятками других солдат, которых оттуда позже вывозили грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при взрыве, до сих пор не понял, чего именно! — потерял память? Вроде бы плохо, но ведь если б он тогда запомнил и то, как выглядели трупы бойцов, и вопли, доносившиеся из горящих машин. И его бы парализовал страх, точно так же, как тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то «по науке». Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно — впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку. Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом «лучшем» случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму — побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко «федералов», которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь — переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! — и сам попал под пулю…
Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви.
И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от «пыханья». И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго.
Неизвестно, был ли это «чеченский синдром» или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.
Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила «евроремонтов», полки ломились от товаров — зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском — прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих «Мерседесов», «Ауди», «Вольво», «BMW», «Тойот» явно прибыло. Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! — за эти менее чем два года карьеру сделал.
Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах… В бывшей тусовке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, — уже не те. И говорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, — как занятный экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, повздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси…
В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал — все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал.
Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.
НАПАДЕНИЕ
Ощущение опасности не проходило. Никита даже четко определил, откуда может исходить угроза: сзади, от двери, ведущей на чердак. Словно бы оттуда в спину дуло, холодок какой-то шел, душу леденящий. Сразу обострился слух. Тишина спящего подъезда не казалась совсем мирной и безмятежной. Уши словно бы фильтровали всю массу шумов, звуков, шорохов и шелестов, из которых эта тишина состояла. Где-то вода из крана капала, где-то похрапывал кто-то, где-то кровать скрипнула, где-то — половица. Это все нормальные, безопасные звуки. Все они шли снизу, из квартир. А вот долетел неясный шорох с чердака. Он как бы тряхнул за плечо: хватит сидеть, надо что-то делать!
Проще всего было спуститься вниз, от греха подальше. Но там, внизу, кто-то топает, поднимаясь наверх; скорее всего кто-то из гостей домой возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру — возможно, их собственную — пытался взломать, а теперь удирает.
Это предположение встревожило его. А вдруг идут на пятый этаж? Глянут наверх — увидят сидящего на рюкзаке Никиту…
И Никита решил, что спокойнее будет, если он поднимется к той самой чердачной двери. Чтоб не гудели железные ступени, сдернул с ног кирзовые опорки, и, мягко ступая Шестяными носками, добрался до маленькой площадочки, сооруженной из железобетона на прочной, крепко вцементированной в стену, раме, сваренной из швеллеров и обнесенной перильцами из толстых арматурных прутков.
Здесь его снизу никто не смог бы увидеть. Никита бесшумно обулся. Он уже готов был посмеяться над своими страхами, но отчетливо услышал все те же шуршаще-хрустящие звуки. И уже было ясно, что это не кошачья возня, а человеческие шаги. Осторожные, недостаточно уверенные. И они, эти шаги, несомненно приближались к двери, у которой стоял Никита.
Ветров еще раз попробовал себя успокоить. Мол, как напугается какая-нибудь бомжиха, которая продрыхла на этом чердаке, а теперь торопится на работу — бутылки собирать. Даже хотел приоткрыть дверь (поскольку замка на ней не висело) и посмотреть…
Но тут он услышал тихое, точнее, приглушенное маслянисто-металлическое клацанье. Очень хорошо, к несчастью, знакомое. Такой звук издает магазин с патронами, когда его вставляют в рукоять пистолета. Никита затаил дыхание и вжался в угол площадки — если дверь откроется, там удобнее всего…
Шаги снизу звучали все громче. Глядя через узкий промежуток между лестничными маршами, Никита уже мог разглядеть, что их трое, впереди крупный мужик в кожаной куртке, за ним молодая дама-блондинка в светлом плаще, а позади еще один детина в черной кожанке.
Тот, что на чердаке, почти вплотную подошел к двери, Никита уже слышал его дыхание. Еще мгновение — и дверь плавно, без скрипа, начала открываться
— должно быть, петли были загодя смазаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58