Такие мелочи, как установление истины, его не очень волнуют. В этом он похож на исполняющего обязанности прокурора. Оба в рот смотрят людям из дома под флагом. Евдокимов сердце лечит и когда вернется — неизвестно. Пока он сердце свое вылечит, Головешкин впарит Бородуле сто вторую статью, пользуясь его чистосердечным раскаянием. Тут ему равных нет. Какой комбинат! Какие хищения! При чем тут Григорян? Какой там завотделом обкомовский? Убийца — подзаборная пьянь, ранее судимый, замочил человека с пьяных глаз. Чтобы купить Кузьму, дадут, положим, не сто вторую, а сто третью, без отягчающих обстоятельств — сведут к взаимному конфликту, и получит он десять лет. Все довольны. А на могиле Терентия Завгородина отцветают розы.
— Они, значит, и меня должны грохнуть.
— Тебя, сыскаря обычного? Ты для них мелочь пузатая, и слово твое — копейка. У тебя даже прав процессуальных нет, а соображения — гроша ломаного не стоят. Цыкнут из административного отдела на твоего начальника — и закроешься. Будешь обо мне слезы лить и за рюмкой жаловаться, что остался Терентий неотмщенным. Пепел мой будет стучать в твое сердце, но ничего ты не сделаешь.
— Красиво глаголешь. Тебе бы книжки писать… В принципе схема корректная, как говорят технари.
— Только сработали топорно. Специалисты недоделанные! Не смогли переехать качественно.
— Еще успеют, — успокоил Пашка.
— Маловероятно. После первого неудавшегося покушения в несчастный случай никто не поверит. Да и смысл какой? Ревизия на комбинате уже назначена. Комбинат под колпаком.
— Не знаю. Может, все не так просто… Ты по лезвию бритвы ходишь.
— И что, зарыться в землю? Прекратить дело?
— Кто-нибудь, я или мои парни, будем тебя ежевечерне провожать домой и на работу.
— Вам делать больше не фига?
— Есть. Но мне неохота вносить четвертак тебе на похороны. Да еще на венок разоряться.
— Ага.
— Ты, тюфяк, совершенно не приспособлен к силовой борьбе.
— «Все, Зин, обидеть, норовишь?»
— Пушки у тебя нет — не положено. Да если бы и была, ты из нее в слона с пяти метров не попадешь. На Шварценеггера ты непохож. На задрипанного Сталлоне — тоже. У тебя даже газового баллончика нет.
— Нет, — вздохнул я.
— На, — Пашка вытащил из кармана «черемуху» — один из самых убойных номеров. — Подарок.
Он со стуком поставил баллончик на стол…
ЕЩЕ ОДИН ОХОТНИК
Наверное, Налимск — один из последних городов в России, куда согласились бы заглянуть иностранные туристы. Унылая, лишенная и намека на притягательность дыра. Делать там нормальному человеку совершенно нечего, но так уж получилось, что у следователя Терентия Завгородина там проживала пожилая и горячо любимая тетушка — очаровательная, старомодно-интеллигентная женщина. Я ее давно собирался навестить, но проклятые дела никак не пускали. И вот представился случай.
Я запихнул в портфель батон дефицитного сервелата, несколько консервных банок горбуши в собственном соку, коробку конфет, втиснул между ними папку с листами чистой бумаги и бланками протокола допроса свидетеля. Начальству же сообщил, что отправляюсь в город Налимск на допрос свидетеля Лупакова — того самого начальника цеха металлоизделий, который числился среди приятелей Новоселова. У меня были большие сомнения насчет ценности показаний этого свидетеля, но тетю Валю я навещу.
Календарь на моих настенных электронных часах, висящих рядом с портретами Шри Арубиндо и Будды Гуантама (страсть Нины к загадкам восточных цивилизаций), показывал с утра первое сентября. Всесоюзный день знаний. Горожане с утра пораньше тащили своих упирающихся и капризничающих оболтусов или серьезных вундеркиндов-очкариков в школы. Студенты возвращались в аудитории, младшекурсников волновало, когда их отправят на картошку. Никого не заботили вопросы платы за обучение, никто не гадал, доживет ли институт до середины учебного года или лопнет в связи с полной некредитоспособностью. Пятиклассники не пренебрегали своим праздником ради наваристого дня на шоссе, где они протирали стекла машин. Я заранее начинал чувствовать свою причастность к этому празднику, потому что через год должен был вести в школу любопытного, как бурундучок, Сашку, который месяц назад заявил мне, что учиться он не хочет и от грамоты одна беда. Интересно, где он такого набрался? Уж папа, краснодипломник и несостоявшийся аспирант, такого сказать не мог. Да и мама — врач — тоже. А, еще год впереди, разберемся.
На автовокзале было столпотворение. Чтобы достать билет, пришлось немного погонять начальника вокзала. Никто ниже рангом говорить со мной не хотел, отделываясь коротким русским «местов нет». Начальника я застращал сообщением, что еду задерживать вооруженного убийцу и что по вине автовокзала кровавый душегуб может остаться на свободе, а тогда с персоналом разговор будет короткий… Начальник, пожилой усатый украинец, похоже, еще помнил сталинские времена, а потому решил вопрос моментально. Мне нашли место у окна в «икарусе». Автобус тронулся и, покачиваясь, двинулся по улицам города.
Смотреть в окно было скучно и неинтересно, спать в таких условиях неудобно, поэтому я развернул газету и углубился в ее изучение. В «Комсомолке» была большая статья, посвященная дебошу националистов в Риге, устроенному в память о жертвах сталинских репрессий. «Голос Америки» и «Немецкая волна» уже успели прожужжать всем уши, представляя происшедшее чуть ли не как всенародную революцию против коммунистического ига. Наши газеты по привычке выбрали увещевательно-суровый тон, слегка приправленный толчеными зернами гласности.
С ЧУЖОГО ГОЛОСА
Послесловия к выступлениям так называемых правозащитников в Прибалтике:
… — Когда двенадцатилетним мальчиком я покидал Ригу за несколько дней до ее оккупации, местные националисты стреляли нам в спину, — вспоминает коренной житель Риги Л. Хазан. — Те из них, кто жив, в большинстве в эмиграции. Им и нужны беспорядки, чтобы через группу авантюристов показать якобы вселатышское недовольство нашей жизнью.
…Большинство хулиганствующих элементов отделались предупреждением, пятеро — штрафами, а один — рабочий предприятия «Рига-свет», — задержан на пятнадцать суток. Он демонстративно оскорблял работников милиции, бегал по газонам, ломал кусты… Вот такие хулиганствующие статисты нужны для провокационных сборищ западным радиоголосам и местным авантюристам, выдающим себя за правозащитников…
Несмотря на бодрый тон, в газетных публикациях и даже выступлениях политических деятелей в последнее время все больше начинали проскальзывать извинительные нотки. Мол, мы не такие страшные, мы никого не сажаем, все репрессии в далеком прошлом. Могущественный КГБ из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свое миролюбие и приверженность демократическим ценностям. Через некоторое время начнется самобичевание. Журналисты и политиканы быстренько сориентируются и запишут русский православный люд в оккупанты, а Россию — в тюрьму народов. Они будут умолять простить наш народ за все содеянные и несодеянные грехи… Те, кто придет к власти в Прибалтике, извинений не попросят. Заискивать ни перед кем не станут. Они просто займутся тихим, интеллигентно-цивилизованным геноцидом… Кто мог знать тогда, что дойдет до такого! Националистические выступления вызывали даже интерес, придавали разнообразие скучной застойной жизни, в них была какая-то экзотика, как в танцах африканского племени мумбо-юмбо.
Налимск был привычно грязен и неуютен. Ровные ряды, пятиэтажек вызывали зевоту и тоску. Единственным архитектурным украшением города была бывшая сельская церковь — на нее не хватило динамита в двадцатом году, и она просто дала трещину. Ее замуровали, а крепкое здание отвели под сельский клуб, а потом под контору Горжилснаба. Сегодня на церкви краснел лозунг «Планы партии — планы народа» и висел портрет вождя пролетариата.
Начальник цеха металлоконструкций Лупаков имел возможность любоваться и церковью, и плакатом, и воинственно грозным лицом Ленина из окна своей квартиры. Кстати, в этой квартире он и назначил мне встречу, сообщив по телефону, что у него краткосрочный отпуск за свой счет и ему не хотелось бы никуда выходить. В принципе являться на квартиру к свидетелям не рекомендуется, но нередко бывают такие ситуации, когда это позволительно. Тащиться в милицию, требовать кабинет, а потом вызывать туда Лупакова было лень, поэтому я согласился на его предложение.
Лупаков представлял из себя высокого, с седыми роскошными волосами, жилистого и спокойного, как танк, мужчину. В его манере держаться и говорить было что-то исконно провинциальное.
— Сейчас я вас чайком побалую. С конфетами, — сказал Лупаков вежливо, но без энтузиазма.
— Нет, спасибо, не хочу.
— Тогда проходите в большую комнату.
Квартира была обставлена скромно. Даже чересчур скромно. Дедовская скрипучая мебель, такой же буфет, кожаный диван, черно-белый «Темп», два кресла, тяжеленный огромный стол с белыми вязаными салфетками и, о ужас, ковер с лебедями, утеха деревенских жителей и азербайджанцев. На ковре висело охотничье ружье, а на другой стенке красовалась кабанья голова, поверх которой тянулся патронташ.
Я устроился в кресле. Лупаков сел напротив меня.
— Дочка в десятый класс пошла, — улыбаясь, он кивнул на буфет, за стеклом которого стояла фотография миловидной девчушки. — Жена в командировке. Я отпуск взял, чтобы дочку в школу проводить. Молодежь же к жизни не приспособлена. Уже взрослая девчонка, а никакой самостоятельности… Такие расходы сейчас на детей! Сапоги под сотню рублей стоят: А джинсы… У вас есть дети?
— Есть. Шесть лет сыну.
— Ох, дети, дети… Сколько сил, денег стоят они нам. Но куда же нам без них? Что бы за жизнь была? Как вы считаете?
Лупаков был настроен порассуждать. Мне же совершенно не хотелось выслушивать его, да и задерживаться тут я не собирался. Поэтому я пробормотал что-то нечленораздельное и перешел к делу.
— Вы слышали, что погиб Новоселов?
— Саша Новоселов? Конечно, слышал. Наше предприятие поставляет на комбинат различную металлическую мелочевку. Нам ли не знать!
— Но у вас ведь были более тесные отношения?
— Да какие там отношения! Без моих изделий его цех ширпотреба долго бы не протянул. Вот он ко мне и подлизывался. На охоту приглашал. А охота — моя слабость. Скажу более — страсть. Вон видите ружье. Семьсот рублей — с ума сойти! Полгода копил. На всем экономил.
— Новоселов с Ричардом Григоряном, наверное, не экономили.
— Чего им экономить! У Саши денег немерено было. Сфера обслуживания. Это не мы, заводчане, которые своим горбом, мозолями — и только на зарплату. Я всю жизнь от получки до получки тянул, а у них — сотня туда, три сотни сюда. Другая жизнь.
— Не завидно было?
— Мне? Нет. Другое воспитание… За годы работы начальником цеха разные предложения были. Чуть товара сверху отгрузить и в документах не отразить… Такие деньги сулили. Но… Видите, как живу.
— От Новоселова тоже такие предложения были?
— Он знал превосходно, что на такие темы со мной разговаривать бесполезно.
— Где вы были четвертого августа?
— Ну вот, теперь я вижу, что передо мной следователь. Ваше алиби, где вы были в ночь зверского убийства? Тоже детективчики почитываем.
— Так где вы были в день зверского убийства?
— Тут и вспоминать нечего. Четвертого августа — день рождения моей дочери. Весь день я был дома. Мы его справляли в узком кругу. Рублей в шестьдесят обошлось. Такая дороговизна на базаре, а в магазинах ничего нет… Да и в продмаге мясо по семь рублей уже. Как жить дальше будем, куда Москва смотрит?
— Понятно.
Только сейчас я заметил, что смущало меня в лице Лупакова. На нижней губе слева и на верхней справа у него были свежие красные шрамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Они, значит, и меня должны грохнуть.
— Тебя, сыскаря обычного? Ты для них мелочь пузатая, и слово твое — копейка. У тебя даже прав процессуальных нет, а соображения — гроша ломаного не стоят. Цыкнут из административного отдела на твоего начальника — и закроешься. Будешь обо мне слезы лить и за рюмкой жаловаться, что остался Терентий неотмщенным. Пепел мой будет стучать в твое сердце, но ничего ты не сделаешь.
— Красиво глаголешь. Тебе бы книжки писать… В принципе схема корректная, как говорят технари.
— Только сработали топорно. Специалисты недоделанные! Не смогли переехать качественно.
— Еще успеют, — успокоил Пашка.
— Маловероятно. После первого неудавшегося покушения в несчастный случай никто не поверит. Да и смысл какой? Ревизия на комбинате уже назначена. Комбинат под колпаком.
— Не знаю. Может, все не так просто… Ты по лезвию бритвы ходишь.
— И что, зарыться в землю? Прекратить дело?
— Кто-нибудь, я или мои парни, будем тебя ежевечерне провожать домой и на работу.
— Вам делать больше не фига?
— Есть. Но мне неохота вносить четвертак тебе на похороны. Да еще на венок разоряться.
— Ага.
— Ты, тюфяк, совершенно не приспособлен к силовой борьбе.
— «Все, Зин, обидеть, норовишь?»
— Пушки у тебя нет — не положено. Да если бы и была, ты из нее в слона с пяти метров не попадешь. На Шварценеггера ты непохож. На задрипанного Сталлоне — тоже. У тебя даже газового баллончика нет.
— Нет, — вздохнул я.
— На, — Пашка вытащил из кармана «черемуху» — один из самых убойных номеров. — Подарок.
Он со стуком поставил баллончик на стол…
ЕЩЕ ОДИН ОХОТНИК
Наверное, Налимск — один из последних городов в России, куда согласились бы заглянуть иностранные туристы. Унылая, лишенная и намека на притягательность дыра. Делать там нормальному человеку совершенно нечего, но так уж получилось, что у следователя Терентия Завгородина там проживала пожилая и горячо любимая тетушка — очаровательная, старомодно-интеллигентная женщина. Я ее давно собирался навестить, но проклятые дела никак не пускали. И вот представился случай.
Я запихнул в портфель батон дефицитного сервелата, несколько консервных банок горбуши в собственном соку, коробку конфет, втиснул между ними папку с листами чистой бумаги и бланками протокола допроса свидетеля. Начальству же сообщил, что отправляюсь в город Налимск на допрос свидетеля Лупакова — того самого начальника цеха металлоизделий, который числился среди приятелей Новоселова. У меня были большие сомнения насчет ценности показаний этого свидетеля, но тетю Валю я навещу.
Календарь на моих настенных электронных часах, висящих рядом с портретами Шри Арубиндо и Будды Гуантама (страсть Нины к загадкам восточных цивилизаций), показывал с утра первое сентября. Всесоюзный день знаний. Горожане с утра пораньше тащили своих упирающихся и капризничающих оболтусов или серьезных вундеркиндов-очкариков в школы. Студенты возвращались в аудитории, младшекурсников волновало, когда их отправят на картошку. Никого не заботили вопросы платы за обучение, никто не гадал, доживет ли институт до середины учебного года или лопнет в связи с полной некредитоспособностью. Пятиклассники не пренебрегали своим праздником ради наваристого дня на шоссе, где они протирали стекла машин. Я заранее начинал чувствовать свою причастность к этому празднику, потому что через год должен был вести в школу любопытного, как бурундучок, Сашку, который месяц назад заявил мне, что учиться он не хочет и от грамоты одна беда. Интересно, где он такого набрался? Уж папа, краснодипломник и несостоявшийся аспирант, такого сказать не мог. Да и мама — врач — тоже. А, еще год впереди, разберемся.
На автовокзале было столпотворение. Чтобы достать билет, пришлось немного погонять начальника вокзала. Никто ниже рангом говорить со мной не хотел, отделываясь коротким русским «местов нет». Начальника я застращал сообщением, что еду задерживать вооруженного убийцу и что по вине автовокзала кровавый душегуб может остаться на свободе, а тогда с персоналом разговор будет короткий… Начальник, пожилой усатый украинец, похоже, еще помнил сталинские времена, а потому решил вопрос моментально. Мне нашли место у окна в «икарусе». Автобус тронулся и, покачиваясь, двинулся по улицам города.
Смотреть в окно было скучно и неинтересно, спать в таких условиях неудобно, поэтому я развернул газету и углубился в ее изучение. В «Комсомолке» была большая статья, посвященная дебошу националистов в Риге, устроенному в память о жертвах сталинских репрессий. «Голос Америки» и «Немецкая волна» уже успели прожужжать всем уши, представляя происшедшее чуть ли не как всенародную революцию против коммунистического ига. Наши газеты по привычке выбрали увещевательно-суровый тон, слегка приправленный толчеными зернами гласности.
С ЧУЖОГО ГОЛОСА
Послесловия к выступлениям так называемых правозащитников в Прибалтике:
… — Когда двенадцатилетним мальчиком я покидал Ригу за несколько дней до ее оккупации, местные националисты стреляли нам в спину, — вспоминает коренной житель Риги Л. Хазан. — Те из них, кто жив, в большинстве в эмиграции. Им и нужны беспорядки, чтобы через группу авантюристов показать якобы вселатышское недовольство нашей жизнью.
…Большинство хулиганствующих элементов отделались предупреждением, пятеро — штрафами, а один — рабочий предприятия «Рига-свет», — задержан на пятнадцать суток. Он демонстративно оскорблял работников милиции, бегал по газонам, ломал кусты… Вот такие хулиганствующие статисты нужны для провокационных сборищ западным радиоголосам и местным авантюристам, выдающим себя за правозащитников…
Несмотря на бодрый тон, в газетных публикациях и даже выступлениях политических деятелей в последнее время все больше начинали проскальзывать извинительные нотки. Мол, мы не такие страшные, мы никого не сажаем, все репрессии в далеком прошлом. Могущественный КГБ из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свое миролюбие и приверженность демократическим ценностям. Через некоторое время начнется самобичевание. Журналисты и политиканы быстренько сориентируются и запишут русский православный люд в оккупанты, а Россию — в тюрьму народов. Они будут умолять простить наш народ за все содеянные и несодеянные грехи… Те, кто придет к власти в Прибалтике, извинений не попросят. Заискивать ни перед кем не станут. Они просто займутся тихим, интеллигентно-цивилизованным геноцидом… Кто мог знать тогда, что дойдет до такого! Националистические выступления вызывали даже интерес, придавали разнообразие скучной застойной жизни, в них была какая-то экзотика, как в танцах африканского племени мумбо-юмбо.
Налимск был привычно грязен и неуютен. Ровные ряды, пятиэтажек вызывали зевоту и тоску. Единственным архитектурным украшением города была бывшая сельская церковь — на нее не хватило динамита в двадцатом году, и она просто дала трещину. Ее замуровали, а крепкое здание отвели под сельский клуб, а потом под контору Горжилснаба. Сегодня на церкви краснел лозунг «Планы партии — планы народа» и висел портрет вождя пролетариата.
Начальник цеха металлоконструкций Лупаков имел возможность любоваться и церковью, и плакатом, и воинственно грозным лицом Ленина из окна своей квартиры. Кстати, в этой квартире он и назначил мне встречу, сообщив по телефону, что у него краткосрочный отпуск за свой счет и ему не хотелось бы никуда выходить. В принципе являться на квартиру к свидетелям не рекомендуется, но нередко бывают такие ситуации, когда это позволительно. Тащиться в милицию, требовать кабинет, а потом вызывать туда Лупакова было лень, поэтому я согласился на его предложение.
Лупаков представлял из себя высокого, с седыми роскошными волосами, жилистого и спокойного, как танк, мужчину. В его манере держаться и говорить было что-то исконно провинциальное.
— Сейчас я вас чайком побалую. С конфетами, — сказал Лупаков вежливо, но без энтузиазма.
— Нет, спасибо, не хочу.
— Тогда проходите в большую комнату.
Квартира была обставлена скромно. Даже чересчур скромно. Дедовская скрипучая мебель, такой же буфет, кожаный диван, черно-белый «Темп», два кресла, тяжеленный огромный стол с белыми вязаными салфетками и, о ужас, ковер с лебедями, утеха деревенских жителей и азербайджанцев. На ковре висело охотничье ружье, а на другой стенке красовалась кабанья голова, поверх которой тянулся патронташ.
Я устроился в кресле. Лупаков сел напротив меня.
— Дочка в десятый класс пошла, — улыбаясь, он кивнул на буфет, за стеклом которого стояла фотография миловидной девчушки. — Жена в командировке. Я отпуск взял, чтобы дочку в школу проводить. Молодежь же к жизни не приспособлена. Уже взрослая девчонка, а никакой самостоятельности… Такие расходы сейчас на детей! Сапоги под сотню рублей стоят: А джинсы… У вас есть дети?
— Есть. Шесть лет сыну.
— Ох, дети, дети… Сколько сил, денег стоят они нам. Но куда же нам без них? Что бы за жизнь была? Как вы считаете?
Лупаков был настроен порассуждать. Мне же совершенно не хотелось выслушивать его, да и задерживаться тут я не собирался. Поэтому я пробормотал что-то нечленораздельное и перешел к делу.
— Вы слышали, что погиб Новоселов?
— Саша Новоселов? Конечно, слышал. Наше предприятие поставляет на комбинат различную металлическую мелочевку. Нам ли не знать!
— Но у вас ведь были более тесные отношения?
— Да какие там отношения! Без моих изделий его цех ширпотреба долго бы не протянул. Вот он ко мне и подлизывался. На охоту приглашал. А охота — моя слабость. Скажу более — страсть. Вон видите ружье. Семьсот рублей — с ума сойти! Полгода копил. На всем экономил.
— Новоселов с Ричардом Григоряном, наверное, не экономили.
— Чего им экономить! У Саши денег немерено было. Сфера обслуживания. Это не мы, заводчане, которые своим горбом, мозолями — и только на зарплату. Я всю жизнь от получки до получки тянул, а у них — сотня туда, три сотни сюда. Другая жизнь.
— Не завидно было?
— Мне? Нет. Другое воспитание… За годы работы начальником цеха разные предложения были. Чуть товара сверху отгрузить и в документах не отразить… Такие деньги сулили. Но… Видите, как живу.
— От Новоселова тоже такие предложения были?
— Он знал превосходно, что на такие темы со мной разговаривать бесполезно.
— Где вы были четвертого августа?
— Ну вот, теперь я вижу, что передо мной следователь. Ваше алиби, где вы были в ночь зверского убийства? Тоже детективчики почитываем.
— Так где вы были в день зверского убийства?
— Тут и вспоминать нечего. Четвертого августа — день рождения моей дочери. Весь день я был дома. Мы его справляли в узком кругу. Рублей в шестьдесят обошлось. Такая дороговизна на базаре, а в магазинах ничего нет… Да и в продмаге мясо по семь рублей уже. Как жить дальше будем, куда Москва смотрит?
— Понятно.
Только сейчас я заметил, что смущало меня в лице Лупакова. На нижней губе слева и на верхней справа у него были свежие красные шрамы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43