На хрен она теперь кому нужна.
— Оперативное обеспечение нужно. Мы сами утонем в этих бумагах.
— Конечно, нужно. Но с кем работать? Ни одного «наушника». Мы понятия не имеем, что там творилось.
— Ничего. Дойдем следственным путем.
— Ага. Дойдем… Я в такие сказки перестал верить. Было бы от чего оттолкнуться.
— А чего отталкиваться? Я тебе массу версий назову, на чем они деньги делали.
— Утонем в версиях. Знать надо. На сто процентов. И браться за этих ворюг со всей пролетарской ненавистью.
Во второй половине дня Пашка пришел ко мне, держа в руках какую-то мятую бумагу с печатями.
— Смотри, что я принес.
— Что это?
— Список работающих на комбинате, а также работавших, но разлетевшихся по разным причинам в разные стороны.
— Мне зачем?
— Посмотри, обведено карандашом. Сергей Валерьевич Кулиш. Электрик. Уволен 23 марта 1987 года.
— Да хоть Кукиш — мне-то что?
— А то, что это мой старый знакомый. Скажу больше — он мне многим обязан, и есть возможность развязать ему язык.
— Ты думаешь, он знает о том, что творилось на комбинате?
— Этот прохиндей должен знать. Кроме того, такие секреты за семью печатями только для сотрудников ОБХСС, которые пишут отписки в прокуратуру. О том, кто и как ворует, обычно известно многим. Слухи, Терентий, великая сила…
— Откуда ты знаешь этого Кулиша?
— Кто ж его не знает! В Октябрьском районе было два уникума — Кулиш и Самосвалин. Одного года рождения, учились в одной школе. Живут в одном подъезде. Оба сидели по три раза. И все за мордобой. Избивали друг друга.
— То есть?
— Напьются вместе, Кулиш Самосвалину челюсть сломает — и в тюрьму за это. Потом выйдет, опять вместе напьются, старое вспомнят, Самосвалин по старой памяти молотком Кулишу ребра пересчитает — и за решетку. Так и живут. Один сидит — другой его ждет, чтобы потом за него самому сесть. Вместе попасть в зону ни разу не удавалось.
— Комедия.
— Человеческая комедия, как писал Бальзак.
— Где мы его искать будем? Может, он опять своему корешу ребра выломал?
— Узнаем.
Пашка принялся названивать знакомому участковому. Найти участкового в отделении или в опорном пункте практически невозможно. Но Пашка чудом дозвонился ему с первого раза.
— Славик, привет… Норгулин, да. Узнал? Конечно, должен узнать. Личность известная… Славик, скажи мне, где сейчас Серега Кулиш? Самосвалина еще не прибил?.. А тот его?.. Гора с плеч. Такие люди не должны рано умирать, должны жить на радость всем. Он затянулся.
— Кому всем? Ну, тебе… Мне… Так где он сейчас обитает?.. Где?.. О, Бог ты мой! Он бы еще в детский сад устроился. Сейчас там?.. Хорошо… Ну, пока, Славик, не нуди. Я добро не забываю…
Пашка повесил трубку.
— Уф, утомил. Таких трепачей даже в милиции мало…
— Где твой поднадзорный?
— В порядке. Живет. Работает. Сейчас на рабочем месте. Как штык.
— А где?
— Руководит каруселью в парке имени Ломоносова.
— Поехали…
В субботний день народу в парке было немало. Бабульки выгуливали внучат. Горожане, потянувшиеся к зелени, сидели перед прудом на лавках, вытянув ноги. Столетние толстые деревья радовали глаз. Парк занимал приличную площадь в центре города, был его легкими. Впрочем, существовать ему оставалось недолго. В девяносто втором по решению городской администрации вырубят часть деревьев и установят на освободившейся территории торговые и кооперативные павильоны, как будет сказано, «для возрождения традиций русского купечества». В девяносто пятом львиную долю парка отдадут новым денежным мешкам города под коттеджи, и останется лишь немного сиротливых деревьев вокруг пруда.
Из парковых громкоговорителей доносилась песня Антонова «Под крышей дома твоего».
В игровом зале звенели автоматы, выманивая у детишек пятнадцатикопеечные монеты. Крутилась карусель для малышей с лошадками и слонами. Чуть дальше располагался шикарный аттракцион «Энтерпрайз» — огромное сияющее колесо становилось вертикально, а из кабинок доносились женские визги и сыпалась карманная мелочь.
— Серега устроился на карусель. Смех! — улыбнулся Пашка. — Освободился, но его как особо опасного рецидивиста на работу не берут. Куда податься? Устроился воспитателем в детский сад — народу там не хватает. Через месяц приходит комиссия с проверкой. Видят, он стоит в центре зала, а вокруг понуро, руки за спину, ходят дети. А урка орет: «Иванов, не в ногу шагаешь!» — «Обижаешь, начальник»… Кулиш так детишек развлекает. Идиллия.
Мы прошли немного вперед. К красной карусели с зонтиками. Для взрослых. Она вращалась вовсю, а сверху доносились отборные ругательства:
— Останови, твою ма-ать!
— По-моему, что-то не то, — заключил Пашка. — А, ясно. Вон Кулиш. А вон и Самосвалин.
У будки карусельщика слышалось сопение, пыхтение, тот же мат. Там сцепились трое мужиков. Двое слегка мяли третьего. Похоже, они собирались его бить.
— Ты мне, падла, четвертак не отдал! — орал небритый пузан в кепке.
— Ты, козел, четвертак не отдал, — вторил ему длиннорукий, с челюстью питекантропа парень.
— Я все отдал, — орал волосатый, лет сорока мужчина в тельняшке и с царапиной на лбу.
— Э, кончай базар, фининспектор прибыл! — крикнул Пашка.
— Я тебя, падла! — не обращая на Пашку внимания, заорал «питекантроп» и звезданул «матроса» в ухо.
— У, бли-ин, — взвизгнул тот и царапнул обидчика ногтями по носу.
— У, е… — рыкнул небритый и засветил «матросу» во второе ухо.
Пашка вклинился в кучу малу. Отшвырнул пузана в сторону, а потом и «матроса».
— А ты чо, самый борзый? — крикнул «питекантроп» и занес кулак для удара. Пашка хитрым движением подсек его, опрокинул в лужу, провел мордой по грязи.
— Говори: «Дядя, прости урода», — потребовал Пашка.
— Буль-буль, — забулькал «питекантроп». Пашка отпустил его, предварительно врезав кулаком по хребту так, что только косточки хрустнули.
— Ты чего, Гвоздила, это же мент, — заворчал пузан, успокаиваясь.
— У него на лбу написано? — отплевываясь, заныл «питекантроп».
— Нечего на людей с клешнями бросаться. Впредь умнее будешь, — сказал Пашка. — Валите отсюда. Еще увижу — придется полмесяца двор УВД подметать…
Товарищи заковыляли прочь.
— Останови свою хреновину. Вконец людей замучил, придурок, — для убедительности щелкнув «матроса» по лбу, потребовал Пашка. Насколько я понял, это и был Кулиш.
— А я виноват, что они налетели, когда карусель вертелась? — обиженно воскликнул Кулиш, передвигая рубильник. — Привязался — четвертак я у него зажал. Это Самосвалин у меня десятку заиграл.
— Царапина у тебя на щеке откуда?
— Он, зараза, три дня назад оцарапал.
— Ох, вас только могила исправит…
Карусель остановилась. Клиенты с трудом спускались на твердую землю, с которой, похоже, распрощались уже навсегда. Некоторые держались за животы. Одна дама упала на скамейку и схватилась за сердце. Лучше всех чувствовали себя дети. Они были приятно возбуждены.
— Я на вас жалобу напишу! — воскликнула молодая женщина. Она едва держалась на ногах.
— Эх, сволочь, дать бы тебе в лоб, да сил сейчас нет, — пробурчал бородатый мужчина и поковылял прочь, таща за собой хрупкую девушку, покачивающуюся, как боцман после двух пинт рома.
— Сколько времени они у тебя летали, Серега?
— Немного, — замахал руками Кулиш. — Минут пять.
— Да?
— Или десять.
— Но не больше пятнадцати.
— Нет, не больше…
— Закрывай на цепь свою карусель, пока отдыхающие из твоей морды отбивную не сделали. Пошли, поговорить надо.
— На работе я.
— Я тебе дам — работа. Уже на две смены наработал.
— Ну, пошли. Тут пивнуха неплохая есть. Посидим.
— Договорились.
Пивная «Солнышко» выгодно отличалась от такого типа заведений относительной чистотой, наличием креветок и пивом, разбавленным вполне в меру. Для субботы и «сухого закона» народу было не слишком много. Мы взяли по кружке пива и большую тарелку креветок, устроились за столиком, стоявшим несколько поодаль. У входа в пивную на лавке сидели два милиционера с пиликающими рациями и облизываясь, бросали взоры в сторону наслаждающихся жизнью граждан.
Пашка отхлебнул пива и выжидающе уставился на Кулиша.
— Ну.
— Ты о чем? — заерзал на пластмассовом стуле Кулиш.
— Расскажи чего-нибудь.
— Я ничего не знаю.
— Все ты знаешь. Рассказывай.
— Не знаю, что и рассказывать… — Видно было, что Кулиш прикидывал, как бы ему откупиться от настырного оперативника. — Ну, Санька Глист с Мордарием комиссионку взяли две недели назад.
— Глист — с Чайковского?
— Нет, с Пушкинской.
— Понятно. Что еще?
— Ничего… Я же у вас не на жалованье.
— Не на жалованье, а на крючке. Что одно и то же. Ты мне по гроб жизни обязан.
— Правда, не знаю больше ничего… Павел Николаевич, посадил бы ты Ваньку Самосвалина. Надоел, зараза. Смотри, что творит. Людям не дает с карусели слезть. Про четвертак какой-то долдонит. Чего ему на свободе делать?
— За что посадить?
— Я не знаю. Ты б поискал и посадил. Воздух бы чище стал.
— Узнай за что, так посадим…
— Попробую.
— Ты чего с комбината бытового обслуживания ушел?
— Да тоска там.
— Везде тебе тоска. Ты хоть на одном месте больше года Работал?
— Работал. В мебельном цехе, в зоне.
— Тунеядец ты… Что на комбинате делалось?
— Ничего особенного. Проводку жгли постоянно, а я замордовался ее менять. На хрена такая работа нужна — пахать, как папа Карло! Они жгут проводку, а я меняй. Нашли мальчика. А чего, Павел Николаевич, не прав я?
— Прав. Подворовывали на комбинате?
— Ясный перец! А где не воруют?
— Где-то и не воруют.
— Только в раю. Слышь, утка в курятник приходит на экскурсию, осмотрела все и говорит: «Хорошо здесь, но где у вас пруд?» — «Да где только можно, там и прут».
— Не отбивай мой хлеб. Я сам по анекдотам спец. Кто воровал?
— Работяги, начальники. Вас что интересует?
— Что-нибудь солидное. Например, как Новоселов разжирел на казенных харчах?
— Жрал много.
— На какие шиши? Не цех же его кормил…
— Трудно сказать. Знаю только, что электричества в этом самом цехе жгли раза в полтора больше, чем положено. И постоянные замыкания, нарушения техники безопасности.
— Ну и что? — спросил Пашка.
— А ничего. Видно было, что работают люди.
— И гораздо больше, чем нужно, — поддакнул я.
— Ага, — кивнул Кулиш.
— Как работягам жилось?
— Отлично. Хоть и по две смены пахали, зато деньжищи какие шли! По две-три сотни лишку.
— Погоди. Какие такие две смены?
— Такие. За хорошие деньги. Которые от жены заныкать можно, потому как ни в одной бумажке их нет.
— Откуда они?
— От верблюда. Непонятно, что ли?
— Левая продукция, — кивнул я. Мы давно ожидали чего-то подобного.
— Левая, правая — я почем знаю.
— А то не знаешь!
— Знаю, что вещички они дерьмовые делали. Я бы такое барахло не купил.
— Почему?
— Потому. Вот на мне тельник, — он потрепал тельняшку на груди. — В этом тельнике умещается один Серега Кулиш. Правильно?
— Твоя правда.
— А если тельник растянуть, — он потянул тельняшку на своей груди, — то в него можно запихнуть и двоих Серег.
— А если на диете посидишь, то и четверых.
— Не в этом суть. Если посильнее растянуть, можно сделать два тельника, но дерьмовых. Вот так и делали сумки в нашем цеху.
— И что там растягивали?
— Кожзаменитель для сумок можно вытянуть. Мне мужики за стаканом говорили, что без проблем. Должно было быть три сумки — получили четыре. Должно быть три портмоне, будет три с половиной.
— Все ясно. Кому сплавляли все это добро?
— Наверное, было кому.
— Не юли.
— Я чего, у них в паханах ходил? Я в шестерках. Мне пару раз по полтинничку перепало за хорошую работу. Ежели бы я как папа Карло с этой проводкой не мордовался — хрен бы они в три смены пахали.
— Вспоминай.
— Какой-то армяшка там крутился.
— Как звали?
— Не знаю.
— Как выглядел?
Кулиш довольно ясно описал Григоряна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43