Потом порасспросить Геркулесова о тонкостях ментовской службы-дружбы, подлизаться к его приятелю патологоанатому. И нате, товарищи издатели, читайте любимый народом детектив!
От всех этих мыслей у меня даже голова закружилась. А услужливое воображение нарисовало такую картину: я сижу за столом — на нем крутейший (даже круче, чем у Зорина) компьютер, чашка кофе, коробка конфет (с коньяком), стопка толстых книг (все исключительно моего собственного сочинения), дымящаяся трубка (вообще-то я не курю) — сижу, значит, и ваяю свой очередной шедевр. Вокруг меня бегают фотокорреспонденты, журналисты, телевизионщики; телефон разрывается от звонков издателей, а в дверь моей квартиры ломятся взбешенные Маринина с Донцовой, они хотят меня побить за то, что я переманила у них всех читателей… Одним слово, кр-р-расота!
… Вбежав в корпус, я отдышалась. Приятное тепло прогретого помещения заползло под промокший пуховик. Стало так хорошо, что хоть сейчас падай на ковер да засыпай. Однако я стряхнула с себя дрему вместе с сырой курткой, после чего рысью понеслась в нашу комнату — переодеваться.
Подружек не застала. Они, видимо, уже где-то «зависли». Наскоро переодевшись в Ксюшины шмотки я побежала искать, где именно принимают на грудь мои товарки. К моему искреннему удивлению в комнате Зорина их не оказалось. Обиженные кавалеры дули сомнительно вида портвейн в гордом одиночестве.
Я встала посреди коридора, раздумывая, в каком направлении двинуть, чтобы отыскать-таки Соньку с Ксюшей. К счастью, долго ломать голову мне не пришлось — из-за двери, что вела в Антошкину комнату, раздалось бодрое Сонькино ржание. Видимо, уже накушалась.
— Этой даме больше не наливать! — скомандовала я, врываясь в помещение.
— Че-е-е это? — прищурилась Сонька.
— То, — отрезала я, отнимая у нее граненый стакан.
Мужики, а их было двое, захихикали. Одного из них я знала довольно неплохо — звали его Витей. Работал он в нашем НИИ экспедитором, лет ему было около 40, разведен, относительно здоров и в меру пьющ. В связях, порочащих его, замечен не был. Короче говоря, средне-статистический мужик, с обычной внешностью и стандартным набором вредных привычек.
Второй кавалер, видимо, Петюня, был чуть постарше. Внешность имел эффектную, но, но, на мой взгляд, не очень приятную. Эдакий карикатурный мачо. Нос, губы, глаза — все крупное, бросающееся в глаза. Зубы белые, ровные, но такие огромные, что, когда он скалился (а делал он это не переставая, считая свою улыбку неотразимой), создавалось впечатление, будто челюсть он позаимствовал у тигровой акулы. Работал Петюня, насколько я знала, в цехе, то ли мастером, то ли наладчиком. Был балагуром, весельчаком и бабником. Лично я с ним была не знакома, но о его донжуанских подвигах была наслышана.
— Пьете? — брякнула я. Хотя сама видела, что пьют. И пьют, сволочи, без меня.
— Штрафную Леле! — обрадовалась Ксюша и ткнула Петюню в бок.
— Сделаем, — степенно молвил «мачо» и набулькал мне в пластиковую емкость граммов эдак 150. Я быстро осушила предложенный стаканчик. Заела «завядшей» сосиской. Посидела немного, не вслушиваясь в треп сотрапезников. И вновь вернулась мыслями на поляну. Ну кто же, так его растак, замыслил такое черное дело? Да ведь Антошку обидеть все равно, что дитятку малого. Симаков, конечно, бабник, сплетник, «тухлый рисовщик», но на редкость бесхитростный и безобидный человек.
— Ребята, а почему, как вы думаете, с Антошкой произошло несчастье, а? — промямлила я, заедая сосиску ржаным хлебом.
— Ясно почему, — уверенно молвил добрый молодец Петюня. — Гонял, как бешеный, вот и догонялся. Ладно еще удачно хлобыснулся. Мог бы и шею сломать.
— Ага, — поддакнул Витя. — Любил он повыпендриваться перед девчонками.
— А у него враги были?
— У Антошки? — удивленно переспросил Витя. — У Симакова? Ты че, Леля? Трепач он был, конечно. И баб дюже любил, да все это ерунда…
— Не скажи, — встряла Ксюша. — Вот мой бы Педик, узнай, что меня кто-то «заохотил» так бы дал…
— Да Симаков дальше похлопываний по пятой точке никогда не заходил, — хохотнул Петюня. — У него на прелюбодеяния средств не хватало. Жена, та еще грымза, всю получку отбирала. А вас ведь вином поить надо, шоколадки дарить всякие.
— Шоколадки?! — фыркнула Ксюня, которая подарок, дешевле 300 баксов считала оскорбление.
— А кто бы выиграл от его смерти? — опять затянула я старую песню.
— Никто, — в один голос ответили мужики. Потом Витя подумал и, хихикнув, произнес:
— Разве что Петюня.
— Я? — разинул свой большой рот мнимый злоумышленник.
— А кто вместо него будет лыжи принимать? Не я же. Ты теперь И.О. Антошки Симакова.
— Тоже мне выгода, — буркнул Петя. — Вместо того, чтобы на дискотеке танцевать, бедный Петро будет протирать лыжи, сортировать палки, списывать сломанные пары.
— И даже с нами не потанцуешь? — нежно промурлыкала Сонька — она в средней стадии опьянения становилась жутко кокетливой.
— Почему же. Обязательно, — горячо возразил порозовевший от удовольствия Петя. — Но попозже.
Сонька удовлетворенно улыбнулась, взмахнула ресницами, закусила мизинчик зубками и совсем не уместно гаркнула:
— Наливай!
Ей налили, она опасливо покосилась на меня (отберу стакан или не успею?) и быстро выпила. Потом разлеглась, довольная, на Петькиной кровати и замурлыкала себе под нос какую-то томную мелодию.
— Сонечка, может, уединимся? — зашептал Петюня, ужиком подлезаю под Сонькин бок.
— Еще чего! — возмутилась подруга. Она у нас была дамой морально устойчивой, и даже пьяная могла отстоять свою «девичью» честь.
— Какая ты красавица… — вновь пошел в атаку «казанова». — Дай я тебя поцелую!
Глядя на поползновения своего друга, Витя хмурился все больше и больше.
— Постоянно одно и тоже, — пробормотал он раздраженно. — Плей-бой чертов!
— Завидно? — поддела его Ксюша.
— Мне? — не очень натурально возмутился Витька. — Ни сколечко. Просто он сразу всех в койку тащит, а мне потом в фойе спи, на креслицах…
— Не беспокойся, — я погладила его по голове. — Спать сегодня будешь на своей кровати. С Сонькой у Петюни ничего не выйдет.
— У него со всеми выходит… — он горестно вздохнул, потом пристально глянул на друга и шепотом произнес. — И, между прочим, его кое-кто за это страшно не любят… Петька у нас вообще тип отрицательный…
— Сонечка… Конфеточка… — донесся до нас сахарный голосок «отрицательного типа».
— Прелюбодей! Развратник и хам! — припечатал Виктор. — Когда он свалится с «Бурана», придешь ко мне и спросишь про его врагов. Я тебе такое порасскажу…
Мне стало очень любопытно, что же такого мерзкого было в Петюне, что даже его друг о нем столь нелестно отзывается. На меня, честно говоря, этот «мачо» произвел довольно тухлое впечатление. Обычный самодовольный болван. Пустоватый, грубоватый и не слишком красивый. Промокашка, а не мужик.
Я хотела, было, поведать об этом Витьке, чтобы немного успокоить несчастного экспедитора, уставшего быть в тени своего более яркого друга, но не успела, так как Петя и Сонька с диким гоготом свалились с кровати, и мы бросились их поднимать.
6.
Последующие три часа прошли весело, но однообразно. Пили — пели, пили — пели. Солировала Сонька. Предпочитая лирические баллады Селин Дион, даже не смотря на то, что по тембру ее голос больше походил на рык Тины Тернер.
В 8 мы отужинали. Сонька и в столовой не унималась. Встав на стул, она взмахнула ложкой, и, обращаясь к жующим массам, провозгласила:
— А теперь поем вместе!
Народ присоединяться не пожелал. Особенно категорично были настроены отшитые женихи (Зорин и компания) и старые девы. Зорин, хоть обычно пел не переставая, причем, без всяких просьб, обиженно молчал, запихнув в рот целую котлету, а Ниночка даже поперхнулась картошкой, когда лучезарная Сонька ткнула в нее алюминиевой ложкой и скомандовала: «Присоединяйся, кошелка!»
Мы попытались стащить «дирижерку» со стула, но пьяная Сонька обладала силой Ильи Муромца и не поддалась.
— Енд а-а-а-а! Ви ло-о-о-о-вед лав ю-ю-ю-ю! — сменила репертуар она. — Ви ловед лав ю!
Ее вытянутый палец повис в воздухе и после паузы ткнулся в Зорина (я думаю, как в самого обширного из присутствующих мужчин — других по причине близорукости, многократно усиленной алкоголем, она просто не разглядела).
Господа, что тут началось. Зорин, до сего момента давившийся не разжеванной котлетой, тут же ее проглотил, вскочил, отбросив стул, прижал руку к шарообразной груди и заголосил:
— И я… тебя-я-я-я ловед… это самое…ла-а-а-в ю!
Народ начал сползать со стульев. Но это певцов не остановило. Не щадя глоток, они допели Хьюстоновский хит и перешли к дуэту Монсерат Кабалье — Фредди Меркурии. Причем, в роли оперной дивы выступал Зорин.
На их ор сбежались дворники и кухонные рабочие. Те, кто успел уйти до начала концерта, тоже подтянулись. Даже собаки, живущие в сторожке, не остались равнодушными — подвыли в припеве. Короче, импровизированный концерт имел шумный успех. Насладившись им, Сонька рухнула в объятия Зорина и благополучно уснула, оглашая столовую совсем не мелодичным пьяным храпом.
… Мы отнесли поп-диву в комнату, уложили на кровать, Зорина «поставили на часы», чтобы засек момент пробуждения и просигнализировал (Сонька спросонья может таких дел наворотить, не обрадуешься), а сами отправились на дискотеку.
Проходила она в так называемом Музыкальном зале. От былых, музыкальных, времен в нем сохранился только рояль без клавиш и крышки, в который народ сбрасывал пустые бутылки, и огромные неработающие колонки по углам. В остальном же помещение больше напоминало читальный зал библиотеки. Безликие стулья по стенам, низкие журнальные столики между ними, на них искусственные цветы в дешевых вазах, а на стене потускневший от времени и солнца плакат «Спички детям не игрушка!».
И среди этого доперестроечного барахла, среди пыльных обломков пионерского быта, высилась пирамида современнейшего музыкального центра. Его притащил из дома наш радист Леша Стапчук. Как и хрустальный шар, и светомузыку, и даже шнуры с усилителем. Иначе танцевать бы нам под баян и в полной темноте. Сам радист восседал за пультом соей махины, тыкал в какие-то кнопки, прикладывал к уху наушники, хмурился, радовался, подпевал, короче, вел себя, как настоящий ди-джей. Одет он был тоже по-диджейски. Кожаная жилетка на голое тело, на груди шаманский амулет, на запястьях неоновые браслетики, бандана на лысом черепе. В усах (длинные запорожские усы были гордостью Стапчука) поблескивали звезды и сердца, те, что девочки-тэнейджеры любят клеить на свои гладкие детские мордашки…
Когда мы вошли в зал, он уже был забит до отказа. Пришли все. Даже банкиры притащились, правда, в ополовиненном составе. С дикими глазами они наблюдали, как «колбасится» хмельная Ниночка; прыгает, сбивая макушкой люстры, Лева; отплясывает канкан Суслик; а Санин с Маниным втихаря тырят из рояля оставшиеся клавиши. Но особый восторг у них вызвал испанский танец в исполнении Сереги и Тю-тю. Серега выступал в роли влюбленного мачо, а Тю-тю знойной мадридской красавицы. Первый то и дело бухался на одно колено, прижимал руки к груди, тряс головой и почему-то кричал: «Асса!», второй носился вокруг коленопреклонного кавалера с надменным видом и задранной юбкой, из-под которой сверкали мосластые волосатые ляжки…
После недолго наблюдения за этим безобразием, один из банкиров — бугаина с бритым черепом — со словами «Ну, блин, дают!» вынул из-за пазухи роскошную бутылку джина, отпил от нее добрую половину и, бодро взвизгнув, ринулся в круг танцующих.
Отплясав канкан, взмыленный Суслик, подскочил ко мне со словами:
— Я выбрал!
— Что выбрал? — не поняла я.
— Выбрал, с кем хочу познакомиться.
— Долго же ты думал! И с кем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29