Едва папаша Табаре назвал себя, как его тут же провели в спальню следователя. Завидев своего добровольного сотрудника, тот сразу же стал одеваться.
— Что-нибудь случилось? — спросил он. — Вы что-нибудь обнаружили, какие-то следы?
— Берите выше, — ответил сыщик, улыбаясь во весь рот.
— Ну, ну!
— Я знаю, кто преступник!
Папаша Табаре остался доволен произведённым эффектом: следователь так и подскочил на постели.
— Как! Уже? Не может быть! — воскликнул он.
— Имею честь повторить господину судебному следователю, — произнёс старик, — мне известно, кто совершил преступление в Ла-Жоншер.
— В таком случае, — заявил следователь, — вы самый искусный полицейский всех времён! Отныне все расследования я провожу только с вами!
— Вы слишком добры, господин следователь. Моя заслуга невелика, просто случай…
— Не скромничайте, господин Табаре: случай любит людей сильных. Это-то и возмущает глупцов. Но садитесь же, прошу вас, и рассказывайте.
Старый сыщик очень точно и кратко, на что он, казалось, был неспособен, пересказал следователю все, что узнал от Ноэля. Он даже почти дословно приводил на память отрывки из писем.
— Письма эти я видел, — добавил он. — Мне удалось даже стащить одно, чтобы проверить почерк. Вот оно.
— Да, господин Табаре, — произнёс следователь, — вам известен преступник. Тут все ясно и слепому. Так уж установлено Богом: одно преступление порождает другое. Вина отца сделала сына убийцей.
— Я не называл имён, сударь, — заметил папаша Табаре, — мне хотелось прежде узнать ваше мнение.
— Можете назвать, — нетерпеливо прервал следователь, не подозревая, как он будет поражён. — Каково бы ни было их положение, правосудие во Франции покарает их.
— Знаю, сударь, но люди они в самом деле высокопоставленные. Так вот, отец, променявший законного сына на внебрачного, — граф Рето де Коммарен, а убийца вдовы Леруж — его незаконнорождённый сын виконт Альбер де Коммарен.
Папаша Табаре, как прирождённый артист, произнёс имена нарочито медленно, ожидая, что они произведут огромное впечатление. Результат превзошёл все его ожидания. Г-н Дабюрон был потрясён. Он замер, глаза его расширились от изумления. Он сидел и, словно заучивая новое слово, машинально повторял:
— Альбер де Коммарен! Альбер де Коммарен!
— Да, — подтвердил папаша Табаре, — благородный виконт. Я понимаю, в это невозможно поверить.
Заметив, однако, как изменилось выражение лица следователя, он, немного испугавшись, подошёл к постели:
— Вам нехорошо, господин следователь?
— Нет, — отвечал г-н Дабюрон, не очень-то соображая, что говорит, — я чувствую себя прекрасно, но все это так неожиданно…
— Понимаю вас, — отозвался старик.
— Простите, мне нужно немного побыть одному. Но вы не уходите, нам предстоит долгий разговор об этом деле. Благоволите перейти ко мне в кабинет, камин ещё горит, а я вскоре к вам присоединюсь.
Г-н Дабюрон встал, набросил халат и уселся или, скорее, упал в кресло. Его лицо, которому он, исполняя свою суровую службу, научился придавать холодность мрамора, отражало на сей раз жестокое волнение, глаза выдавали охватившую его смертельную тоску.
Дело в том, что неожиданно прозвучавшее имя Коммаренов пробудило в нем мучительнейшие воспоминания и разбередило едва зарубцевавшуюся рану. Это имя напомнило ему события, которые погубили его молодость и разбили жизнь. Словно для того, чтобы вновь вкусить всю изведанную им горечь, он невольно перенёсся в минувшее. Ещё час назад ему представлялось, что все прошло, кануло, однако одного слова оказалось достаточно, чтобы воскресить пережитое. Сейчас ему чудилось, что события, к которым имел касательство Альбер де Коммарен, произошли лишь вчера. А с тех пор минуло уже два года!
Пьер Мари Дабюрон принадлежал к одному из самых старинных семейств в Пуату. Несколько поколений его предков занимали важные должности в этой провинции. Тем не менее он не унаследовал от них ни титула, ни герба.
Поговаривают, что отец следователя скупил более чем на восемьсот тысяч франков прекрасных земель по соседству с безобразным современным замком, в котором он жил. Со стороны матери, урождённой Котвиз-Люксе, он принадлежал к старинному дворянству Пуату, да что там, к одной из лучших, как всем известно, фамилий во Франции.
Когда г-н Дабюрон получил назначение в Париж, его родственные связи тотчас открыли ему двери нескольких аристократических салонов, и он не замедлил расширить круг своих знакомств.
Однако он не обладал ни одним из тех ценных качеств, которые создают основу и обеспечивают успех салонной репутации. Он был холоден, серьёзен и даже угрюм на вид, сдержан и к тому же крайне робок. Ему недоставало блеска и лёгкости; он не отличался находчивостью и часто терялся. Ему было совершенно недоступно милое искусство болтать ни о чем; он не умел ни лгать, ни изящно ввернуть плоский комплимент. Как все живо и глубоко чувствующие люди, он не мог выразить свои впечатления тотчас же. Для этого ему требовалось хорошенько поразмыслить и критически оценить их.
Вместе с тем знакомства с ним искали, но за качества более основательные: благородство чувств, характер, верность. Те, кто узнавал его достаточно близко, вскоре отмечали здравость и глубину его суждений, высказываемых легко и остро. Под его холодноватой наружностью друзья обнаруживали горячее сердце, необычайную чувствительность и почти женственную мягкость. И если в салоне, где находились люди безразличные и пустые, он не был заметён, то в узком кружке друзей он блистал, ободрённый сочувственной атмосферой.
Мало-помалу он привык много выезжать, не считая это напрасной тратой времени. Он полагал и, быть может, не без оснований, что представитель судейского сословия не должен все время сидеть взаперти у себя в кабинете в обществе уложений и кодексов. Он думал, что человек, призванный судить других людей, должен их знать, а следовательно, изучать. Внимательный и осторожный наблюдатель, он следил за игрой интересов и страстей вокруг себя, учась распознавать нити, приводящие в движение окружающих его марионеток, и по необходимости управлять ими. Он, если можно так выразиться, деталь за деталью пытался разобрать замысловатый и сложный механизм, именующийся обществом, за исправной работой которого он призван был наблюдать, управляя его пружинами и колёсиками.
И вдруг в начале зимы 1860/61 года г-н Дабюрон исчез. Друзья принялись его искать, но нигде не могли найти. Что случилось? Стали расспрашивать, выяснять и узнали, что все вечера он проводит у маркизы д'Арланж. Это вызвало изрядное и вполне естественное удивление.
У вдовствующих особ, собирающихся в салоне принцессы де Сутне, маркиза слыла, вернее, слывёт, поскольку и поныне пребывает в добром здравии, весьма старомодной ретроградкой. Безусловно, она являет собой самое необычное наследие, оставленное нам XVIII веком. Как, каким чудесным образом удалось ей сохраниться такой, какой мы её видим? Тщетно мы будем ломать себе голову над этой загадкой. Никто не удивился бы, если б оказалось, что вчера она была на вечере у королевы, где к неудовольствию Людовика XVI шла чересчур крупная игра и знатные дамы, не скрываясь, напропалую плутовали. Обычаи, язык, привычки и даже туалеты — все сохранила она с тех времён, о которых насочинено столько нелепых выдумок. Один её внешний вид может поведать о той эпохе куда больше, чем длинная статья в журнале, а из часового разговора с нею удастся почерпнуть не меньше, чем из толстенного тома.
Родилась маркиза в крохотном немецком княжестве, куда её родители бежали от карающей руки мятежного народа. Она выросла и воспитывалась среди старых эмигрантов в каком-то старинном раззолоченном салоне, напоминавшем кабинет редкостей. Ум её развивался под шелест допотопных разговоров, воображение питалось разглагольствованиями не убедительнее тех, что высказывали бы глухие, собравшиеся обсудить творения Фелисьена Давида. Там она черпала мысли, которые в современном обществе звучат столь же нелепо, сколь мысли человека, ребёнком заключённого в музей ассирийской культуры и проведшего там лет двадцать.
Империя, Реставрация, Июльская монархия, Вторая республика, Вторая империя прошествовали мимо её окон, которые она не давала себе труда даже открыть. Все, что произошло после 1789 года, она считает недействительным. Для неё это не более, чем ночной кошмар, и она ждёт пробуждения. Она на все смотрела и смотрит сквозь волшебные очки, которые продаются у торговцев иллюзиями и через которые видно только то, что хочется видеть, а не то, что есть на самом деле.
В свои шестьдесят восемь лет маркиза крепка как дуб и ни разу ещё не болела. Она невероятно подвижна, деятельна и способна оставаться на одном месте лишь в двух случаях: когда спит или играет в свой любимый пикет. Ест она четыре раза в день, причём на аппетит не жалуется, и обильно орошает еду вином. Питает нескрываемое презрение к изнеженным женщинам нашего века, которым хватает на целую неделю одной куропатки, сдобренной высокими чувствами, излитыми в витиеватых фразах.
Во всем она всегда была да и теперь остаётся весьма рассудочна. Речь её находчива и образна. Говорит она смело и за словом в карман не лезет. Если её слова оскорбляют чей-нибудь деликатный слух, тем хуже! Больше всего на свете она презирает лицемерие. Маркиза верует в Бога, но верует и в г-на Вольтера, так что её благочестие весьма сомнительно. Однако же с местным священником отношения у неё прекрасные, и подчас она даже оказывает ему честь пригласить его на обед. Должно быть, она считает его чем-то вроде чиновника, который может оказаться полезен для спасения её души и открыть ей двери в рай.
Из-за всего этого от неё бегают, словно от чумы. Люди боятся её высокомерия, бестактности и бесцеремонности, с какою она выпаливает им в лицо все гадости, которые приходят ей в голову.
Из родственников у неё осталась лишь дочь её рано умершего сына.
Своё некогда очень значительное состояние она промотала; сохранилась только двадцатитысячная рента, тающая с каждым днём. Неподалёку от Дома Инвалидов у неё есть особнячок, в котором она и живёт; к нему примыкают тесный дворик и обширный сад.
При всем том она считает себя несчастнейшим созданием на земле и половину дня проводит в жалобах на нищету. Время от времени, после очередного безумства, она признается, что боится умереть в больнице для бедных.
И вот однажды приятель г-на Дабюрона представил его маркизе д'Арланж. Как-то, в хорошем расположении духа, приятель этот увлёк его за собой, пообещав:
— Пойдёмте, я покажу вам феномен — призрак во плоти.
В первый же раз, когда следователь явился засвидетельствовать маркизе своё почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во второй раз она его позабавила, и он пришёл ещё. Вскоре она перестала его забавлять, и все же он стал постоянным и преданным посетителем её бледно-розового будуара, в котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его в свои друзья и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
— Что за восхитительный человек этот молодой судейский! — говорила она. — Такой тонкий, такой чувствительный! Какая жалость, что он низкого рода. Однако принимать его все же можно: его родители были весьма порядочные люди, а мать — урождённая Котвиз, хоть потом она и опустилась. Я желаю ему добра и употреблю все своё влияние, чтобы ввести его в свет.
Самым большим доказательством её расположения к Дабюрону было то, что она правильно произносила его имя. У неё сохранилась комичная привычка не запоминать имён худородных людей, которые для неё просто как бы не существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что, если ей случалось произнести их правильно, она тут же спохватывалась и, поправляясь, перевирала ещё пуще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Что-нибудь случилось? — спросил он. — Вы что-нибудь обнаружили, какие-то следы?
— Берите выше, — ответил сыщик, улыбаясь во весь рот.
— Ну, ну!
— Я знаю, кто преступник!
Папаша Табаре остался доволен произведённым эффектом: следователь так и подскочил на постели.
— Как! Уже? Не может быть! — воскликнул он.
— Имею честь повторить господину судебному следователю, — произнёс старик, — мне известно, кто совершил преступление в Ла-Жоншер.
— В таком случае, — заявил следователь, — вы самый искусный полицейский всех времён! Отныне все расследования я провожу только с вами!
— Вы слишком добры, господин следователь. Моя заслуга невелика, просто случай…
— Не скромничайте, господин Табаре: случай любит людей сильных. Это-то и возмущает глупцов. Но садитесь же, прошу вас, и рассказывайте.
Старый сыщик очень точно и кратко, на что он, казалось, был неспособен, пересказал следователю все, что узнал от Ноэля. Он даже почти дословно приводил на память отрывки из писем.
— Письма эти я видел, — добавил он. — Мне удалось даже стащить одно, чтобы проверить почерк. Вот оно.
— Да, господин Табаре, — произнёс следователь, — вам известен преступник. Тут все ясно и слепому. Так уж установлено Богом: одно преступление порождает другое. Вина отца сделала сына убийцей.
— Я не называл имён, сударь, — заметил папаша Табаре, — мне хотелось прежде узнать ваше мнение.
— Можете назвать, — нетерпеливо прервал следователь, не подозревая, как он будет поражён. — Каково бы ни было их положение, правосудие во Франции покарает их.
— Знаю, сударь, но люди они в самом деле высокопоставленные. Так вот, отец, променявший законного сына на внебрачного, — граф Рето де Коммарен, а убийца вдовы Леруж — его незаконнорождённый сын виконт Альбер де Коммарен.
Папаша Табаре, как прирождённый артист, произнёс имена нарочито медленно, ожидая, что они произведут огромное впечатление. Результат превзошёл все его ожидания. Г-н Дабюрон был потрясён. Он замер, глаза его расширились от изумления. Он сидел и, словно заучивая новое слово, машинально повторял:
— Альбер де Коммарен! Альбер де Коммарен!
— Да, — подтвердил папаша Табаре, — благородный виконт. Я понимаю, в это невозможно поверить.
Заметив, однако, как изменилось выражение лица следователя, он, немного испугавшись, подошёл к постели:
— Вам нехорошо, господин следователь?
— Нет, — отвечал г-н Дабюрон, не очень-то соображая, что говорит, — я чувствую себя прекрасно, но все это так неожиданно…
— Понимаю вас, — отозвался старик.
— Простите, мне нужно немного побыть одному. Но вы не уходите, нам предстоит долгий разговор об этом деле. Благоволите перейти ко мне в кабинет, камин ещё горит, а я вскоре к вам присоединюсь.
Г-н Дабюрон встал, набросил халат и уселся или, скорее, упал в кресло. Его лицо, которому он, исполняя свою суровую службу, научился придавать холодность мрамора, отражало на сей раз жестокое волнение, глаза выдавали охватившую его смертельную тоску.
Дело в том, что неожиданно прозвучавшее имя Коммаренов пробудило в нем мучительнейшие воспоминания и разбередило едва зарубцевавшуюся рану. Это имя напомнило ему события, которые погубили его молодость и разбили жизнь. Словно для того, чтобы вновь вкусить всю изведанную им горечь, он невольно перенёсся в минувшее. Ещё час назад ему представлялось, что все прошло, кануло, однако одного слова оказалось достаточно, чтобы воскресить пережитое. Сейчас ему чудилось, что события, к которым имел касательство Альбер де Коммарен, произошли лишь вчера. А с тех пор минуло уже два года!
Пьер Мари Дабюрон принадлежал к одному из самых старинных семейств в Пуату. Несколько поколений его предков занимали важные должности в этой провинции. Тем не менее он не унаследовал от них ни титула, ни герба.
Поговаривают, что отец следователя скупил более чем на восемьсот тысяч франков прекрасных земель по соседству с безобразным современным замком, в котором он жил. Со стороны матери, урождённой Котвиз-Люксе, он принадлежал к старинному дворянству Пуату, да что там, к одной из лучших, как всем известно, фамилий во Франции.
Когда г-н Дабюрон получил назначение в Париж, его родственные связи тотчас открыли ему двери нескольких аристократических салонов, и он не замедлил расширить круг своих знакомств.
Однако он не обладал ни одним из тех ценных качеств, которые создают основу и обеспечивают успех салонной репутации. Он был холоден, серьёзен и даже угрюм на вид, сдержан и к тому же крайне робок. Ему недоставало блеска и лёгкости; он не отличался находчивостью и часто терялся. Ему было совершенно недоступно милое искусство болтать ни о чем; он не умел ни лгать, ни изящно ввернуть плоский комплимент. Как все живо и глубоко чувствующие люди, он не мог выразить свои впечатления тотчас же. Для этого ему требовалось хорошенько поразмыслить и критически оценить их.
Вместе с тем знакомства с ним искали, но за качества более основательные: благородство чувств, характер, верность. Те, кто узнавал его достаточно близко, вскоре отмечали здравость и глубину его суждений, высказываемых легко и остро. Под его холодноватой наружностью друзья обнаруживали горячее сердце, необычайную чувствительность и почти женственную мягкость. И если в салоне, где находились люди безразличные и пустые, он не был заметён, то в узком кружке друзей он блистал, ободрённый сочувственной атмосферой.
Мало-помалу он привык много выезжать, не считая это напрасной тратой времени. Он полагал и, быть может, не без оснований, что представитель судейского сословия не должен все время сидеть взаперти у себя в кабинете в обществе уложений и кодексов. Он думал, что человек, призванный судить других людей, должен их знать, а следовательно, изучать. Внимательный и осторожный наблюдатель, он следил за игрой интересов и страстей вокруг себя, учась распознавать нити, приводящие в движение окружающих его марионеток, и по необходимости управлять ими. Он, если можно так выразиться, деталь за деталью пытался разобрать замысловатый и сложный механизм, именующийся обществом, за исправной работой которого он призван был наблюдать, управляя его пружинами и колёсиками.
И вдруг в начале зимы 1860/61 года г-н Дабюрон исчез. Друзья принялись его искать, но нигде не могли найти. Что случилось? Стали расспрашивать, выяснять и узнали, что все вечера он проводит у маркизы д'Арланж. Это вызвало изрядное и вполне естественное удивление.
У вдовствующих особ, собирающихся в салоне принцессы де Сутне, маркиза слыла, вернее, слывёт, поскольку и поныне пребывает в добром здравии, весьма старомодной ретроградкой. Безусловно, она являет собой самое необычное наследие, оставленное нам XVIII веком. Как, каким чудесным образом удалось ей сохраниться такой, какой мы её видим? Тщетно мы будем ломать себе голову над этой загадкой. Никто не удивился бы, если б оказалось, что вчера она была на вечере у королевы, где к неудовольствию Людовика XVI шла чересчур крупная игра и знатные дамы, не скрываясь, напропалую плутовали. Обычаи, язык, привычки и даже туалеты — все сохранила она с тех времён, о которых насочинено столько нелепых выдумок. Один её внешний вид может поведать о той эпохе куда больше, чем длинная статья в журнале, а из часового разговора с нею удастся почерпнуть не меньше, чем из толстенного тома.
Родилась маркиза в крохотном немецком княжестве, куда её родители бежали от карающей руки мятежного народа. Она выросла и воспитывалась среди старых эмигрантов в каком-то старинном раззолоченном салоне, напоминавшем кабинет редкостей. Ум её развивался под шелест допотопных разговоров, воображение питалось разглагольствованиями не убедительнее тех, что высказывали бы глухие, собравшиеся обсудить творения Фелисьена Давида. Там она черпала мысли, которые в современном обществе звучат столь же нелепо, сколь мысли человека, ребёнком заключённого в музей ассирийской культуры и проведшего там лет двадцать.
Империя, Реставрация, Июльская монархия, Вторая республика, Вторая империя прошествовали мимо её окон, которые она не давала себе труда даже открыть. Все, что произошло после 1789 года, она считает недействительным. Для неё это не более, чем ночной кошмар, и она ждёт пробуждения. Она на все смотрела и смотрит сквозь волшебные очки, которые продаются у торговцев иллюзиями и через которые видно только то, что хочется видеть, а не то, что есть на самом деле.
В свои шестьдесят восемь лет маркиза крепка как дуб и ни разу ещё не болела. Она невероятно подвижна, деятельна и способна оставаться на одном месте лишь в двух случаях: когда спит или играет в свой любимый пикет. Ест она четыре раза в день, причём на аппетит не жалуется, и обильно орошает еду вином. Питает нескрываемое презрение к изнеженным женщинам нашего века, которым хватает на целую неделю одной куропатки, сдобренной высокими чувствами, излитыми в витиеватых фразах.
Во всем она всегда была да и теперь остаётся весьма рассудочна. Речь её находчива и образна. Говорит она смело и за словом в карман не лезет. Если её слова оскорбляют чей-нибудь деликатный слух, тем хуже! Больше всего на свете она презирает лицемерие. Маркиза верует в Бога, но верует и в г-на Вольтера, так что её благочестие весьма сомнительно. Однако же с местным священником отношения у неё прекрасные, и подчас она даже оказывает ему честь пригласить его на обед. Должно быть, она считает его чем-то вроде чиновника, который может оказаться полезен для спасения её души и открыть ей двери в рай.
Из-за всего этого от неё бегают, словно от чумы. Люди боятся её высокомерия, бестактности и бесцеремонности, с какою она выпаливает им в лицо все гадости, которые приходят ей в голову.
Из родственников у неё осталась лишь дочь её рано умершего сына.
Своё некогда очень значительное состояние она промотала; сохранилась только двадцатитысячная рента, тающая с каждым днём. Неподалёку от Дома Инвалидов у неё есть особнячок, в котором она и живёт; к нему примыкают тесный дворик и обширный сад.
При всем том она считает себя несчастнейшим созданием на земле и половину дня проводит в жалобах на нищету. Время от времени, после очередного безумства, она признается, что боится умереть в больнице для бедных.
И вот однажды приятель г-на Дабюрона представил его маркизе д'Арланж. Как-то, в хорошем расположении духа, приятель этот увлёк его за собой, пообещав:
— Пойдёмте, я покажу вам феномен — призрак во плоти.
В первый же раз, когда следователь явился засвидетельствовать маркизе своё почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во второй раз она его позабавила, и он пришёл ещё. Вскоре она перестала его забавлять, и все же он стал постоянным и преданным посетителем её бледно-розового будуара, в котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его в свои друзья и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
— Что за восхитительный человек этот молодой судейский! — говорила она. — Такой тонкий, такой чувствительный! Какая жалость, что он низкого рода. Однако принимать его все же можно: его родители были весьма порядочные люди, а мать — урождённая Котвиз, хоть потом она и опустилась. Я желаю ему добра и употреблю все своё влияние, чтобы ввести его в свет.
Самым большим доказательством её расположения к Дабюрону было то, что она правильно произносила его имя. У неё сохранилась комичная привычка не запоминать имён худородных людей, которые для неё просто как бы не существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что, если ей случалось произнести их правильно, она тут же спохватывалась и, поправляясь, перевирала ещё пуще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58