их дополняли, исправляли и раздували злоба и зависть. Десятка два соседей, безмерно благородных и столь же спесивых, сочли возможным послать своих наиболее сметливых слуг навестить людей графа с единственной целью хоть что-то выведать. Короче, никто ничего не знал, и тем не менее все все знали.
Пусть, кто пожелает, попытается объяснить часто встречающийся феномен: совершено преступление, приезжают представители правосудия, окружив себя ореолом тайны; полиция ещё почти ничего не знает, однако по городу уже кружат совершенно точные сведения.
— Выходит, этот длинный брюнет с бакенбардами — настоящий сын графа, — задумчиво произнёс кухонный слуга.
— Истинная правда, — ответил ему лакей, сопровождавший г-на де Коммарена. — А тот, другой — такой же его сын, как Жан, который толчётся здесь в своих рубленных топором башмаках и которого вышвырнут за дверь, ежели увидят.
— Вот так история! — воскликнул Жан, ничуть не напуганный грозящей ему опасностью.
— Как это получилось?
— Да очень просто! Говорят, однажды покойная госпожа графиня пошла погулять с шестимесячным сыном, а ребёнка возьми и укради цыгане. Бедная женщина, которая и без того боялась мужа, как огня, совсем перепугалась. И что же она делает? Да просто-напросто покупает младенца у проходившей мимо уличной торговки. Все шито-крыто, и господин граф ничего не знает.
— А убийство-то с чего?
— Так это же проще простого. Торговка увидела, что сынок её хорошо устроен, стала его шантажировать и доигралась, что он её кокнул. У господина виконта ни гроша на себя не оставалось. Вот он и решил с нею покончить.
— А этот длинный брюнет кто такой?
Рассказчик собирался было дать самые достоверные сведения на этот счёт, но ему помешал Любен, возвратившийся вместе с юным Жозефом из Дворца правосудия. Общее внимание обратилось к Любену — вот так заурядный певец добивается аплодисментов лишь до тех пор, пока на сцену не выйдет прославленный тенор. Собравшиеся повернулись к камердинеру Альбера и умоляюще уставились на него. Вот кто все знает! Поняв, что он — хозяин положения, Любен не стал злоупотреблять своим преимуществом и томить жаждущих новостей.
— Нет, каков негодяй! Ну и гнусный же злодей этот Альбер! — воскликнул он, решительно отбросив и «господин», и «виконт», надо признать, при общем одобрении. — Впрочем, я всегда относился к нему насторожённо. Не очень-то он мне был по нраву. Вот с чем связана наша профессия, и это весьма огорчительно. Следователь не скрывал этого от меня. «Господин Любен, — сказал он, — я прекрасно понимаю, каково было такому человеку, как вы, в услужении у этакого мерзавца». Ведь вы же знаете, кроме старухи восьмидесяти четырех лет, он убил ещё и двенадцатилетнюю девочку. И эту девочку, сказал мне следователь, он разрубил на мелкие куски.
— Тут уж надо быть полным дураком, — вмешался Жозеф. — Зачем, ежели ты богач, самому делать такие дела, когда есть столько парней, которые рады подзаработать?
— Вот увидите, он выйдет сухим из воды! — уверенно заявил Любен. — Все богачи стоят друг за друга.
— А я вот, — вступил в разговор повар, — отдал бы своё месячное жалованье за то, чтобы превратиться в мышь и прокрасться послушать, о чем говорят наверху господин граф и этот длинный брюнет. Может, вправду постоять под дверью?
Но предложение не получило поддержки. Тем, кто служил во внутренних покоях, по опыту было известно, что, когда дело касается важных вещей, подслушивать бесполезно.
Г-н де Коммарен слишком хорошо знал прислугу, так как имел с нею дело с детства. Его кабинет был полностью защищён от всяческого любопытства.
Самое чуткое ухо, приникшее к замочной скважине наружной двери, не смогло бы ничего услышать, даже если бы графа обуял гнев и голос его гремел подобно грому. Один лишь Дени, или, как его называли, «господин старший слуга», имел возможность кое-что увидеть и услышать, но ему платили за то, чтобы он не болтал, и он держал язык за зубами.
А в это время г-н де Коммарен сидел в том самом кресле, по которому вчера, слушая Альбера, в ярости колотил кулаком.
Едва старый аристократ ступил на подножку своей кареты, как к нему тут же вернулась вся его надменность.
Он чувствовал себя пристыженным из-за своего поведения у судебного следователя, безмерно корил себя за непростительную, как он считал, слабость и оттого держался ещё чопорней и неприступней.
Он поражался, как он смог опуститься до такой податливости, как позволил себе так по-плебейски бурно и откровенно выражать своё отчаяние.
Вспоминая о признаниях, вырвавшихся у него в минуту помрачения рассудка, он краснел и мысленно осыпал себя самыми страшными ругательствами.
Ноэль, как вчера Альбер, полностью владел собой и спокойно стоял в почтительной, но ничуть не униженной позе.
Отец и сын обменивались взглядами, отнюдь не выражавшими ни симпатии, ни приязни.
Они обменивались испытующими взглядами, чуть ли не примеривались друг к другу, словно фехтовальщики, которые оценивают силу противника, прежде чем скрестить оружие.
— Сударь, — произнёс наконец граф, — отныне этот дом ваш. С этой минуты вы — виконт де Коммарен и полностью вступаете в права, которых были лишены. Нет, погодите меня благодарить. Я с самого начала хочу избавить вас от любых изъявлений признательности. Запомните, не будь этих прискорбных событий, я никогда не признал бы вас своим сыном. Альбер остался бы тем, кем я его сделал.
— Я вас понимаю, сударь, — отвечал Ноэль. — Убеждён, сам я никогда не решился бы на то, на что пошли вы, лишив меня всего принадлежащего мне по праву. Тем не менее заявляю: если бы я имел несчастье совершить подобное, то вёл бы себя точно так же, как вы. Вы занимаете слишком видное положение, чтобы позволить себе произвольно менять решение. Стократ лучше страдать от скрытой несправедливости, нежели дать злым языкам трепать своё имя.
Этот ответ удивил графа, но, надо сказать, и обрадовал. Адвокат высказывал его собственные мысли. Однако г-н де Коммарен не позволил себе обнаружить удовлетворение и ещё более суровым голосом, чем прежде, заметил:
— Сударь, я не имею ни малейшего права на ваши чувства, ничуть не претендую на них, однако требую неизменного и самого глубокого почтения. В нашем семействе существует традиция: если отец говорит, сын не смеет его прерывать. А вы сейчас прервали меня. Сыновья не высказывают суждений о родителях, как вы сейчас. Когда мне было сорок лет, мой отец впал в детство, но я не помню, чтобы я хоть раз поднял на него голос. Итак, продолжаю. Я покрывал весьма значительные расходы по содержанию жилища Альбера, полностью отделённого от моего, так как у него были свои слуги, выезды, лошади. Сверх того, я давал ему четыре тысячи франков в месяц. Чтобы избежать дурацких толков, я решил поставить ваш дом, насколько это от меня зависит, на более широкую ногу. Но это уже моя забота. Кроме того, я увеличиваю ежемесячную сумму на ваши карманные расходы до шести тысяч франков и прошу вас тратить эти деньги как можно достойнее, стараясь не быть посмешищем. И ещё призываю вас к величайшей осмотрительности. Следите за собой, взвешивайте каждое слово, обдумывайте любой, самый незначительный шаг. За вами будут следить тысячи наглых бездельников, из которых слагается свет: любой ваш промах будет доставлять им радость. Вы когда-нибудь держали в руках шпагу?
— Я неплохо фехтую.
— Отлично. Верхом ездите?
— Нет. Но за полгода я либо стану хорошим наездником, либо сломаю себе шею.
— Постарайтесь научиться, не сломав шеи. Но продолжим. Разумеется, жить вы будете не в комнатах Альбера. Я велю их замуровать, как только избавлюсь от полицейских. Слава богу, места в особняке достаточно. Вы будете жить в другом крыле, и вход к вам будет с другой лестницы. Слуги, лошади, экипажи, мебель, короче, все, что принадлежало или чем пользовался виконт, будет заменено в течение сорока восьми часов. Нужно, чтобы в тот день, когда вас увидят здесь, все выглядело так, будто вы всегда жили в этом особняке. Скандал, конечно, разразится чудовищный, но я не вижу способа избежать его. Благоразумный отец отослал бы вас провести несколько месяцев при австрийском или русском дворе, но в наших обстоятельствах благоразумие было бы безумием. Лучше уж большой шум, который скоро кончится, чем вечный тихий шепоток. Так что не будем пугаться общественного мнения; через неделю все комментарии будут исчерпаны, и разговоры об этой истории станут выглядеть провинциальными толками. Итак, за дело! Сегодня вечером здесь будут рабочие. А для начала я представлю вас людям.
Граф потянулся уже к сонетке, но Ноэль остановил его.
С самого начала этого разговора адвокат чувствовал себя так, словно перенёсся в страну Тысячи и одной ночи да ещё с волшебной лампой в руках. Самые блистательные его мечты меркли в сравнении с чудесной действительностью. Слушая графа, он ощущал нечто вроде помрачения рассудка и изо всех сил старался справиться с головокружением от сыплющихся на него богатств. Он чувствовал, как в нем, словно по мановению волшебной палочки, рождаются тысячи новых, неведомых ощущений. Мысленно Ноэль уже облачался в пурпур и купался в золоте.
Однако адвокат умел хранить невозмутимость. Он научился владеть своим лицом, и на нем не отражались страсти, бушевавшие у него в душе. Все его чувства были напряжены до предела, но внешне он слушал графа со сдержанной грустью и даже чуть ли не безучастно.
— Сударь, — обратился Ноэль к графу, — позвольте мне при всем глубочайшем почтении к вам высказать некоторые соображения. Я безмерно тронут вашей добротой и все-таки прошу повременить. Возможно, мои доводы покажутся вам справедливыми. Мне думается, теперь от меня требуется величайшая скромность. Презирать общественное мнение — это прекрасно, но не следует бросать ему вызов. Можете быть уверены, что судить меня будут крайне сурово. И что же скажут все, если я чуть ли не с налёту поселюсь у вас? Я буду выглядеть как победитель, который по пути к цели ступает на труп поверженного противника. Меня станут упрекать, что я сплю в постели, ещё не остывшей после другого вашего сына. Будут ядовито насмехаться над тем, с каким нетерпением я рвусь к радостям жизни. Наверняка меня станут сравнивать с Альбером, и сравнение окажется не в мою пользу: ведь я буду выглядеть торжествующим в то самое время, когда наш род постигло величайшее несчастье.
Граф слушал без всякого видимого недовольства, поражённый, вероятно, справедливостью суждений сына.
Ноэль догадывался, что суровость графа скорей напускная, чем действительная, и эта догадка придавала ему отваги.
— И ещё, сударь, я умоляю вас, — продолжал он, — потерпеть немного с переменой моего образа жизни. Если я не стану показываться в свете, все злые слова канут в пустоту. Тем самым я позволю людям свыкнуться с мыслью о грядущей перемене. Очень важно не возмутить свет поспешностью. Немного выдержки, и, когда вы меня представите, я не буду выглядеть узурпатором, наглым самозванцем. Не выставляясь напоказ, я получу преимущество, какое с прошествием времени обретает всякий новый человек, сумею снискать одобрение всех, кто завидовал Альберу, превращу в своих защитников людей, которые завтра напали бы на меня, если бы моё возвышение возмутило их своей внезапностью. Наконец, благодаря отсрочке я сумею свыкнуться с новой судьбой. В вашем мире, который теперь станет моим, мне нельзя прослыть выскочкой. Нельзя, чтобы моя фамилия стесняла меня, как новый фрак, сшитый не по моей мерке. И наконец, это даст возможность без шума и, в сущности, конфиденциально внести исправления в записи актов гражданского состояния.
— Да, пожалуй, так будет разумней, — пробормотал г-н де Коммарен.
Столь легко добытое согласие удивило Ноэля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58