— Да черт побери! — вскричал он. — Сын моего управляющего и тот рассуждал бы не так, как вы. Чья кровь течёт в ваших жилах? Я нахожу, что вы ведёте себя как плебей, а не виконт де Коммарен!
Бывают состояния души, когда любой разговор оказывается бесконечно тягостным. Уже почти целый час, выслушивая отца и отвечая ему, Альбер испытывал невыносимые муки. Наконец терпение, которым он вооружился, лопнуло.
— Ну что ж, — ответил он, — если я плебей, то, вероятно, тому есть основательные причины.
Взгляд, которым виконт сопроводил эти слова, был настолько красноречив и недвусмыслен, что граф даже вздрогнул. У него совершенно пропала охота продолжать спор, и он нерешительно поинтересовался:
— Что вы хотите этим сказать, виконт?
Альбер уже успел пожалеть, что не удержался. Но отступать было поздно.
— Мне нужно поговорить с вами, — произнёс он с некоторым смущением, — о весьма серьёзных вещах. На карту поставлена моя и ваша честь, честь нашего рода. Я хотел объясниться с вами и думал отложить это до завтра, не желая волновать вас в день приезда. Но если вы настаиваете…
Граф слушал сына с плохо скрываемым беспокойством.
— Можете мне поверить, — продолжал Альбер, с трудом подыскивая слова, — я никогда, что бы вы ни сделали, не позволю себе обвинять вас. Ваша неизменная доброта ко мне…
Этого г-н де Коммарен вынести не смог.
— Обойдёмся без предисловий, — прервал он сына. — Хватит слов, говорите о фактах.
Альбер молчал несколько секунд. Он думал, как и с чего начать. Наконец он произнёс:
— Покуда вас не было, я ознакомился со всей перепиской между вами и госпожой Валери Жерди. Да, со всей, — повторил он, делая упор на этом слове, и без того весьма многозначительном.
Граф не дал Альберу продолжать. Словно ужаленный ядовитой змеёй, он так резко вскочил, что стул его отлетел на несколько шагов.
— Ни слова больше! — грозно крикнул он. — Ни звука! Я запрещаю вам!
Но, очевидно, граф устыдился первой своей реакции, потому что тут же обрёл обычное хладнокровие. С неестественно спокойным видом он поднял стул и уселся за стол.
— Пусть-ка теперь кто-нибудь попробует утверждать, что предчувствий не существует! — промолвил он, пытаясь придать голосу лёгкую насмешливую интонацию. — Два часа назад на вокзале, заметив вашу бледность, я заподозрил, что произошло что-то скверное. Я догадался, что вам стала известна вся или хотя бы малая часть этой истории. Я это чувствовал, был уверен в этом.
Затем настало долгое молчание, крайне тягостное для обоих собеседников, верней, противников: каждый собирался с мыслями, прежде чем приступить к опасному объяснению.
По молчаливому соглашению отец и сын опустили глаза, стараясь не смотреть друг на друга, не встретиться взглядами, которые могли оказаться весьма красноречивы.
Услышав за дверью какой-то шорох, граф подошёл к Альберу.
— Вы сказали: главное — честь. Нам следует определить линию поведения и немедленно. Благоволите следовать за мной.
Граф позвонил, в тот же миг появился лакей.
— Предупредите, — приказал граф, — что ни меня, ни виконта ни для кого нет.
VII
Разоблачение не столько изумило графа де Коммарена, сколько разгневало.
Стоит ли говорить, что вот уже двадцать лет он боялся, что истина когда-нибудь откроется. Он знал: как ни охраняй тайну, она может выплыть наружу, тем паче из четырех человек, знающих её, трое ещё живы.
Он не забывал, что совершил величайшую глупость, доверив её бумаге, как будто ему не было известно: существуют вещи, о которых не пишут.
Как мог писать о таких вещах он, осмотрительный дипломат, политик, привычный к предосторожностям? И как, написав, спокойно позволил существовать этим разоблачительным письмам? Почему не уничтожил чудовищные улики, которые в любой момент могли быть обращены против него? Это можно объяснить лишь безумной страстью, слепой, глухой и не думающей о последствиях.
Сущность страсти в том, что она верит, будто никогда не кончится, и даже перспектива вечности для неё коротка. Полностью погруженная в настоящее, она нисколько не заботится о будущем.
Какой мужчина думает о том, что следует остерегаться женщины, которую он любит? Влюблённый Самсон вечно подставляет без всякого сопротивления свои волосы ножницам Далилы.
Графу, когда он был любовником Валери, и в голову не приходила мысль потребовать свои письма у обожаемой сообщницы. Если бы такая мысль и пришла, он тут же отверг бы её как оскорбительную для его ангела.
Что за причины могли заставить его усомниться в сдержанности любовницы? Не было их. Скорее уж он мог полагать, что она больше его заинтересована в исчезновении малейшего свидетельства о том, что произошло. В сущности, разве не она извлекла пользу из этого гнусного обмана? Кто получил чужое имя и состояние? Не её ли сын?
И только восемь лет спустя, когда граф, сочтя себя обманутым, порвал связь, которая составляла счастье его жизни, он подумал, что надо бы забрать эти опасные письма.
Но он не представлял, каким образом это осуществить. Тысячи причин мешали ему действовать.
А главная была та, что он ни за что не хотел вновь встретиться с этой женщиной, которую когда-то любил. Он не слишком был уверен ни в своём гневе, ни в своей решимости не поддаваться её слезам, без которых встреча явно не обойдётся. Сумеет ли он устоять перед умоляющим взглядом прекрасных глаз, что так долго были владыками его души?
Встретиться с возлюбленной юных лет означало подвергнуться опасности простить её, а его гордость и чувства были ранены настолько жестоко, что даже сама мысль о возвращении к ней стала для него неприемлема.
С другой стороны, довериться женщине из третьего сословия тоже было совершенно невозможно. Граф не предпринимал никаких шагов, в нерешительности откладывая их на потом.
«Я повидаюсь с ней, — говорил он себе, — но только когда вырву её из сердца, когда она станет мне совершенно безразлична. Я не доставлю ей радости увидеть моё горе».
Проходили месяцы, годы, и наконец граф убедил себя, что уже слишком поздно.
И впрямь, пробуждать иные воспоминания — неосторожно. Несправедливое недоверие подчас может подтолкнуть на непоправимый шаг.
Потребовать от вооружённого, чтобы он бросил оружие, не значит ли подать ему мысль воспользоваться им? А прийти спустя столько лет с требованием возвратить письма — это же почти объявление войны. К тому же сохранились ли они? Кто это может сказать? Кто поручится, что г-жа Жерди не сожгла их, поняв, какую они представляют опасность, и сознавая, что лишь их уничтожение обеспечит её сыну узурпированные им права?
Граф де Коммарен ничуть не заблуждался, просто он был в тупике, решил, что высшей мудростью будет предоставить все на волю случая, и оставил на старость отворённую дверь для неизбежно приходящего гостя, имя которому — несчастье.
В продолжение более чем двадцати лет не было ни одного дня, когда бы он не проклинал непростительное безумие своей страсти.
Он не мог заставить себя забыть, что у него над головой на тоненьком волоске, который может порвать любая случайность, висит опасность пострашнее дамоклова меча.
Сегодня этот волосок порвался.
Много раз, размышляя о возможной катастрофе, он задавал себе вопрос, как отразить этот смертоносный удар. Часто спрашивал себя: «Что можно будет сделать, если все раскроется?»
Множество планов задумывал он и тут же отбрасывал, убаюкивая себя, подобно людям с мечтательным воображением, самыми несбыточными прожектами. Случившееся застало его врасплох.
Альбер почтительно остался стоять, а граф сел в массивное украшенное гербом кресло, установленное под монументальной рамой, в которой раскинуло свои многочисленные ветви генеалогическое древо прославленного рода Рето де Коммаренов.
Старый аристократ постарался не показать, какой жестокий страх он испытывает. Лишь во взгляде его было чуть больше пренебрежительного высокомерия, презрительной уверенности и невозмутимости, чем обычно.
— Объяснитесь же, виконт, — недрогнувшим голосом обратился он к Альберу. — Я не стану говорить вам о чувствах отца, вынужденного краснеть перед сыном, вы сами должны понять их и исполниться сочувствием. Будем же щадить друг друга, поэтому постарайтесь сохранять спокойствие. Расскажите, каким образом вы ознакомились с моими письмами.
У Альбера тоже было время собраться с мыслями и подготовиться к поединку; этого разговора он ждал со смертельной тревогой уже четыре дня.
При первых словах волнение покинуло его, он держался достойно и благородно. Изъяснялся он чётко и внятно, не вдаваясь в подробности, бесполезные, когда дело касается серьёзных вещей: в таких случаях подробности лишь бессмысленно удаляют от цели.
— Утром в воскресенье, — начал он, когда явился молодой человек, объявивший, что у него есть дело чрезвычайной важности, которое должно остаться в тайне. Я принял его. Он-то мне и открыл, что я, увы, всего лишь побочный ребёнок, которым вы из любви подменили законного сына, рождённого вам графиней де Коммарен.
— И вы не приказали вышвырнуть его за дверь! — возмутился граф.
— Нет. Разумеется, я собирался ответить и весьма резко, но он протянул мне пачку писем и попросил, прежде чем что-то сказать, прочесть их.
— Надо было бросить их в огонь! — воскликнул де Коммарен. — Полагаю, камин у вас горел? Как же так! Они были у вас в руках и остались целы? О, если бы на вашем месте был я!
— Граф! — с упрёком произнёс Альбер, припомнив, как Ноэль встал перед камином, как зорко следил за ним, пока он усаживался за стол. — Эта мысль пришла мне, когда её уже нельзя было осуществить. К тому же я с первого взгляда узнал ваш почерк. Я взял письма и прочёл их.
— А потом?
— Потом я вернул их этому молодому человеку и попросил неделю отсрочки. Нет, не затем, чтобы все обдумать, в этом не было нужды, а потому что решил: я должен поговорить с вами. И вот я умоляю вас сказать: в самом ли деле произошла подмена?
— Да! — с яростью выкрикнул граф. — Да, к несчастью, произошла! И вам это отлично известно, потому что вы прочли письма, которые я писал госпоже Жерди, вашей матери.
Альбер заранее знал, что ответ будет именно таким, ждал его и тем не менее был сражён.
— Прошу меня простить, — промолвил он, — у меня была улика, но не формальное подтверждение. В письмах, которые я прочёл, ясно говорилось о вашем замысле, там был подробно разработан весь план, но ни в одном я не нашёл доказательства, что план этот был исполнен.
Граф с глубочайшим изумлением взглянул на сына. Он до сих пор хранил все письма в памяти и припомнил, что по крайней мере в двух десятках из них ликовал по поводу успешного осуществления их замысла и благодарил Валери за то, что она исполнила его волю.
— Виконт, это значит, что вы не дошли до конца, — ответил он. — Вы их все прочли?
— Все и, как вы понимаете, весьма внимательно. Могу сказать, что в последнем, какое я прочёл, госпоже Жерди сообщалось о приезде Клодины Леруж, кормилицы, которой поручалось совершить подмену. Больше ничего не было.
— Фактически никаких доказательств, — пробормотал граф. — Задумали план, долго его лелеяли, а в последний момент отказались. Такое случается достаточно часто.
Он уже корил себя, что был так скор на ответ. У Альбера были всего лишь подозрения, а он, его отец, только что обратил их в уверенность. Какая оплошность!
«Ну разумеется, — думал граф. — Валери уничтожила письма, которые я писал потом и которые могли стать доказательством и представлять опасность. Но почему она оставила остальные, тоже весьма компрометирующие, и как, сохранив, выпустила их из рук?»
Альбер все так же стоял, не двигаясь, ожидая, что скажет граф. Что будет с ним? Ведь сейчас в мозгу старика графа решалась его судьба.
— Вероятно, она умерла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58