например, мы знали, что студия была существенным звеном в технологической цепочке рижского пиратского видеобизнеса. В оном бизнесе — в масштабах всего бывшего совка — Латвия, между прочим, до самого недавнего времени являлась крупной перевалочной базой: через наших студийных мужичков, допустим, “тряпки”, списанные на любительскую камеру непосредственно с экранов американских мультиплексов, шли, я знал, на Украину…
В общем, вышло так, что в колледже я связался с компанией (включавшей, кстати, Джефа), помешанной на кино, компания дружила со студийными мужиками, по-свойски разживаясь у них контрафактом; к тому же мужики, дабы школьное начальство позволяло им и дальше невозбранно пользовать казенную аппаратуру (весьма недурную по тем временам), тратили некий — не слишком для себя существенный — процент рабочего времени на обучение работе с означенным “железом” учеников журналистского отделения, то бишь нас. Короче, именно из той студии начался мой путь к Берлинале. И в этом смысле родители мои должны были быть довольны реализацией собственной инициативы.
Правда, главной своей цели они все равно не добились. Я не только не перестал общаться с Федей, но, наоборот, к тому времени сошелся с ним вплотную. Времени, когда Дейч — ставший как раз ФЭДом, так звучало его “сценическое” погоняло — увлекся панк-роком, приучил нашу компанию к “Секс Пистолз”, “Зэ Эксплоитед” и “Гражданской обороне”, разрезал джинсы на коленях, отрастил хайр, выбрив при этом виски, и возглавил боевую имантскую панк-команду “Каловые массы”. То есть названия, как и состав, она меняла примерно раз в квартал, успев побывать и “Негуманными эксгуматорами”, и “Нуклеарными бомбовозами” (вклад, между прочим, эрудированного к тому времени меня, вычитавшего то ли у Вайля, то ли у Гениса, что так называл ядерные бомбардировщики какой-то зажившийся эмигрант первой волны), и не помню уже, чем еще — а “Каловыми массами” звалась, когда я пришел в нее “служить” на басу.
Разумеется, все это был неописуемый “самопал”, причем изначально не подразумевавший никакой перспективы, все это было предельно несерьезно — но очень весело. Так, как тогда, в наши “пункерские” времена, мне больше никогда не было весело. Правда, веселье носило характер несколько специфический, достаточно вредный для физического и психического здоровья (один ФОВ, обильно раскраденный из армейских аптечек и страшно популярный некогда у всех категорий маргиналов в силу сочетания дешевизны с несомненным галлюциногенным эффектом, чего стоил), местами криминальный и почти всегда обременительный для окружающих (представьте хотя бы окно на последнем этаже пятиэтажки, из которого в людный двор беспрестанно вылетают пустые бутылки и уринируют районные сиды вишезы)… — да и не для всех участников процесса было только весельем: но поняли мы это лишь после смерти Крэша. Собственно, с его смертью закончилось и веселье, и наша имантская компания (“система”) — теперь уже навсегда.
Лера говорит, что это естественный процесс, что в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью (у меня, выходит, началось даже с некоторым опережением графика) как раз и меняется круг общения: отмирают старые, детские и юношеские, “случайные”, возникшие в одной школе, одном дворе и т. п., связи, вытесняются другими — основанными на социальной, профессиональной ориентации. То есть окончательно определяется эта ориентация — и определяет в целом твой модус вивенди. Если определяется…
Я ей на это отвечаю, что меняется, к сожалению, не только специфика, но и КАЧЕСТВО связей — теряются ведь друзья, а приобретаются коллеги, приятели, единомышленники. Feel the difference.
И вообще… Лере, конечно, видней — но я происходившее в последние пять лет не мог воспринимать иначе, как сокращение пространства. Пространства общения. Пространства действий. Сокращение количеcтва выборов. Сокращение свободы.
Если это называется взрослением, то мне не нравится определение — его положительная оценочность. Я не согласен, что происходящее — правильно. Оно естественно, я отдаю себе отчет, а значит, видимо, безальтернативно. Но не может быть правильной деградация.
Дело не в ностальгии по ФОВу, или одеколону “Лесной”, который Лоб купил протирать головки магнитофона и который мы выпили исключительно из позерства, или по исполнению чумовых композиций вроде “Танки агрессора — на дно!”, или по утреннему лейтмотиву: “Где эт’ я?” — хотя теперь я понимаю, что никогда уже больше мне не испытать (хорошо звучит для двадцати четырех лет, да?) тогдашнего постоянного, фонового ФИЗИЧЕСКОГО ощущения свободы… Но не только в том дело. Главное — в совершенно предметном и остром чувстве потери.
Ведь и правда: еще года три назад друзей у меня было как минимум десятка полтора человек. Сейчас, если по совести, — один Джеф, да и то, наверное, в силу близости родов деятельности. Где Гарик, где Лоб, Валдер, Гера и прочая “система”? Где, в конце концов, тот же ФЭД?
Как-то так вдруг получается, что тебе не о чем, собственно, говорить с человеком. Как-то получается, что вы уже и не дико-то стремитесь разговаривать… И дай еще бог, чтобы человек остепенился, женился, сбрил “ирокез”, вынул крест из уха и пошел торговать лицензионным софтом. То есть радоваться тут нечему, см. отморозка Геру, — но можно же и как Лобан или Гарик, которые к своим двадцати пяти попросту потихоньку спились, как Валдер или Серега, которые откочевали в какую-то непостижимую, снаружи видимую, но совершенно недоступную, закукленную реальность, вариант прозрачной запаянной колбы, где и пребывают ныне с витальностью заспиртованных организмов…
А можно вообще, как Крэш…
Я знаю, что это не вариант, что в такой смерти по-любому нет ни осмысленности, ни красоты, и не надо мне про Моррисонов и Кобейнов (те успели стать Моррисоном и Кобейном, а кем стал Костя Решетников?). Я знаю, что это в любом случае не моя судьба. Я знаю, что лицензионный софт — тоже не моя судьба. И еженедельная передачка об успехах латвийской полиции — тоже, слава богу…
Но, в конце концов, ведь это мне позвонили из журнала “Счастливые люди” и меня предложили поместить в одну компанию с раскормленным гастрольным рыболовом Фикусовым…
Лера, кстати, когда я с ней поделился этой историей, поощрительно-ядовитым тоном (она местами умеет быть ядовитой, даже — или особенно?… — в мой адрес) предсказала — почти не шутя! — что максимум через пару лет русский “Космополитен” поместит меня в список мужчин-победителей года. Что она номерок этот обязательно купит и попросит меня надписать — чтобы когда-нибудь толкнуть с аукциона и обеспечить себе спокойную старость…
Видимо, все мы и правда — не то, чем кажемся. В первую очередь, себе самим. Та же Лера в мой опять-таки адрес как-то процитировала — из вечных своих Стругацких: “Бойцовый Кот есть боевая единица сама в себе”. Вот так вот.
При этом для Андрюхи я, наверное, сущий неудачник — понятно, что он мне об этом не скажет, но в компании своих “рексовских” гомункулов меня Андрюша, как и наших родителей, конечно, стыдится. И если родителей — просто по причине бедности, то я для всей их блядской тусни — практически персональный враг. После того, как я сделал “Прачечную”, где их смрадная конторка и поминалась-то промежду прочим, президент крупнейшего латвийского банка, владелец первого в Латвии “Майбаха” и прочая и прочая Пургин Валерий Михалыч ПО СОБСТВЕННОЙ ИНИЦИАТИВЕ выступил в прямом эфире Латвийского радио, в “Домской площади” — персонально по моему поводу. В каковом эфире сей пухлый индивидуум, всегда — ВСЕГДА! — ходящий в галстуке-бабочке, бывший комсомольский активист, на людях, впрочем, любящий уточнить, что он “из староверов”, дословно заявил, что фильма моего смог посмотреть только две минуты (тут-то все ему и поверили), что фильм сей снят “для социал-демократов, зарабатывающих на жизнь тяжелым физическим трудом”, и что если на российском тиви такие фильмы показывают, то очень правильно МЫ в свое время от России отделились. Не сказать, что я всегда доволен своей работой и ее результатами — но когда мне давали послушать банкирскую телегу, заботливо записанную кем-то из пацанов, я понял, что не зря живу. Равно как и слушая Андрюхин пересказ крайне раздраженных и уничижительных обсуждений моей персоны в среде молодых — молодых! — сотрудников банка REX… (Банковская молодежь — это, между прочим, песня отдельная. Я-то общаюсь с кем — с журналистами, программистами, организаторами гастролей: молодыми людьми более-менее интеллигентно-творческих профессий. Я лишь приблизительно представляю себе, в какое заскорузлое, упертое, самовлюбленное говно превращает тех, кому вольномыслие вроде бы положено по возрасту и образовательному уровню, близость к БОЛЬШИМ БАБКАМ и работа с ними…)
Но, в первую очередь, для всей этой публики я — лузер, чмо, пустое место. Потому что единственным, единственным и безальтернативным критерием человеческой ценности для этой публики всегда были деньги и то, что на деньги покупается, а с человеком, у которого даже тачки нет — ВООБЩЕ НИКАКОЙ, никто из них добровольно и разговаривать-то не станет (если только не случилась неприятность иметь эдакое в родных братьях).
Я, между прочим, с ними (еще раз — кровные родственники не в счет) тоже разговаривать не стану — кроме как языком физического насилия. И вообще — я эту падаль ненавижу куда сильнее, чем они меня. Я хотя бы умею ненавидеть — они же на самом деле не умеют ничего, кроме как мастурбировать на свои “бэмки”-родстеры, свои сотовые с MP3-проигрывателями, цифровыми фотиками и встроенным Интернетом, свои распечатки с балансом на их ебаных счетах…
Кстати. О ненависти. Леха Соловец, еще когда работал в отделе спорта “газетки «Часик»” под начальством колоритного завотделом Карпушкина Валерия Васильича, для подчиненных — Папа (вообразите императорского пингвина двух метров ростом с рокочущим голосом и барственной повадкой), слышал от последнего, как тот в советские времена бухал в купе поезда дальнего следования с неким капитаном СА. И как товарищ капитан, будучи основательно под мухой, наставлял визави: “Главное — это воспитывать в себе ненависть к империалистам!”.
Потом как минимум год в “системе” строго соблюдался ритуал: при всякой встрече интересоваться у собеседника, как у него сегодня с ненавистью. И уведомлять в свою очередь, что у тебя на сегодня с ненавистью — полный порядок.
Так вот, с ненавистью — полный порядок.
Как неизменно говаривал почти в любой ситуации тот же Папа Карпушкин: “А кому щас легко?”
8
Один премьер-министр Латвии, загорелый-подтянутый, слоняется по сцене, теребит машинально золотую пуговицу на синем капитанском кителе. Второй премьер-министр, лысый, бородатый, — внизу, в кожаном кресле, изучает прошлогодний дамский журнал Kristine, озадаченно почесывая за ухом барабанной палочкой. “Марис, вы, наверное, вот сюда станьте, в уголок…” — фотограф Зернов двигает серебристый зонтик-отражатель.
Премьеры — самые натуральные, правда, бывшие. Особенность политического устройства Латвии такова, что свалить правительство парламентарии могут простым большинством голосов, чем и забавляются регулярно. Так что за тринадцать лет независимости отставных первых министров (“президент министров” это тут называется) накопилось порядком. Журнал “Лилит”, тоже дамский, затеял проект: отщелкать галерею экс-премьеров, оформив каждого в соответствии с хобби. Тем более что хобби у некоторых действительно забавные: один недавно вернулся из годичной яхтенной кругосветки, второй до сих пор стучит на барабанах в джаз-банде, третий пилотирует “Цессну”… Четвертый растлевает малолетних мальчиков… По крайней мере, его долго, упорно и безрезультатно в этом обвиняли, был у нас домодельный “педофилгейт”… Впрочем, этот от фотосессии все равно уклонился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
В общем, вышло так, что в колледже я связался с компанией (включавшей, кстати, Джефа), помешанной на кино, компания дружила со студийными мужиками, по-свойски разживаясь у них контрафактом; к тому же мужики, дабы школьное начальство позволяло им и дальше невозбранно пользовать казенную аппаратуру (весьма недурную по тем временам), тратили некий — не слишком для себя существенный — процент рабочего времени на обучение работе с означенным “железом” учеников журналистского отделения, то бишь нас. Короче, именно из той студии начался мой путь к Берлинале. И в этом смысле родители мои должны были быть довольны реализацией собственной инициативы.
Правда, главной своей цели они все равно не добились. Я не только не перестал общаться с Федей, но, наоборот, к тому времени сошелся с ним вплотную. Времени, когда Дейч — ставший как раз ФЭДом, так звучало его “сценическое” погоняло — увлекся панк-роком, приучил нашу компанию к “Секс Пистолз”, “Зэ Эксплоитед” и “Гражданской обороне”, разрезал джинсы на коленях, отрастил хайр, выбрив при этом виски, и возглавил боевую имантскую панк-команду “Каловые массы”. То есть названия, как и состав, она меняла примерно раз в квартал, успев побывать и “Негуманными эксгуматорами”, и “Нуклеарными бомбовозами” (вклад, между прочим, эрудированного к тому времени меня, вычитавшего то ли у Вайля, то ли у Гениса, что так называл ядерные бомбардировщики какой-то зажившийся эмигрант первой волны), и не помню уже, чем еще — а “Каловыми массами” звалась, когда я пришел в нее “служить” на басу.
Разумеется, все это был неописуемый “самопал”, причем изначально не подразумевавший никакой перспективы, все это было предельно несерьезно — но очень весело. Так, как тогда, в наши “пункерские” времена, мне больше никогда не было весело. Правда, веселье носило характер несколько специфический, достаточно вредный для физического и психического здоровья (один ФОВ, обильно раскраденный из армейских аптечек и страшно популярный некогда у всех категорий маргиналов в силу сочетания дешевизны с несомненным галлюциногенным эффектом, чего стоил), местами криминальный и почти всегда обременительный для окружающих (представьте хотя бы окно на последнем этаже пятиэтажки, из которого в людный двор беспрестанно вылетают пустые бутылки и уринируют районные сиды вишезы)… — да и не для всех участников процесса было только весельем: но поняли мы это лишь после смерти Крэша. Собственно, с его смертью закончилось и веселье, и наша имантская компания (“система”) — теперь уже навсегда.
Лера говорит, что это естественный процесс, что в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью (у меня, выходит, началось даже с некоторым опережением графика) как раз и меняется круг общения: отмирают старые, детские и юношеские, “случайные”, возникшие в одной школе, одном дворе и т. п., связи, вытесняются другими — основанными на социальной, профессиональной ориентации. То есть окончательно определяется эта ориентация — и определяет в целом твой модус вивенди. Если определяется…
Я ей на это отвечаю, что меняется, к сожалению, не только специфика, но и КАЧЕСТВО связей — теряются ведь друзья, а приобретаются коллеги, приятели, единомышленники. Feel the difference.
И вообще… Лере, конечно, видней — но я происходившее в последние пять лет не мог воспринимать иначе, как сокращение пространства. Пространства общения. Пространства действий. Сокращение количеcтва выборов. Сокращение свободы.
Если это называется взрослением, то мне не нравится определение — его положительная оценочность. Я не согласен, что происходящее — правильно. Оно естественно, я отдаю себе отчет, а значит, видимо, безальтернативно. Но не может быть правильной деградация.
Дело не в ностальгии по ФОВу, или одеколону “Лесной”, который Лоб купил протирать головки магнитофона и который мы выпили исключительно из позерства, или по исполнению чумовых композиций вроде “Танки агрессора — на дно!”, или по утреннему лейтмотиву: “Где эт’ я?” — хотя теперь я понимаю, что никогда уже больше мне не испытать (хорошо звучит для двадцати четырех лет, да?) тогдашнего постоянного, фонового ФИЗИЧЕСКОГО ощущения свободы… Но не только в том дело. Главное — в совершенно предметном и остром чувстве потери.
Ведь и правда: еще года три назад друзей у меня было как минимум десятка полтора человек. Сейчас, если по совести, — один Джеф, да и то, наверное, в силу близости родов деятельности. Где Гарик, где Лоб, Валдер, Гера и прочая “система”? Где, в конце концов, тот же ФЭД?
Как-то так вдруг получается, что тебе не о чем, собственно, говорить с человеком. Как-то получается, что вы уже и не дико-то стремитесь разговаривать… И дай еще бог, чтобы человек остепенился, женился, сбрил “ирокез”, вынул крест из уха и пошел торговать лицензионным софтом. То есть радоваться тут нечему, см. отморозка Геру, — но можно же и как Лобан или Гарик, которые к своим двадцати пяти попросту потихоньку спились, как Валдер или Серега, которые откочевали в какую-то непостижимую, снаружи видимую, но совершенно недоступную, закукленную реальность, вариант прозрачной запаянной колбы, где и пребывают ныне с витальностью заспиртованных организмов…
А можно вообще, как Крэш…
Я знаю, что это не вариант, что в такой смерти по-любому нет ни осмысленности, ни красоты, и не надо мне про Моррисонов и Кобейнов (те успели стать Моррисоном и Кобейном, а кем стал Костя Решетников?). Я знаю, что это в любом случае не моя судьба. Я знаю, что лицензионный софт — тоже не моя судьба. И еженедельная передачка об успехах латвийской полиции — тоже, слава богу…
Но, в конце концов, ведь это мне позвонили из журнала “Счастливые люди” и меня предложили поместить в одну компанию с раскормленным гастрольным рыболовом Фикусовым…
Лера, кстати, когда я с ней поделился этой историей, поощрительно-ядовитым тоном (она местами умеет быть ядовитой, даже — или особенно?… — в мой адрес) предсказала — почти не шутя! — что максимум через пару лет русский “Космополитен” поместит меня в список мужчин-победителей года. Что она номерок этот обязательно купит и попросит меня надписать — чтобы когда-нибудь толкнуть с аукциона и обеспечить себе спокойную старость…
Видимо, все мы и правда — не то, чем кажемся. В первую очередь, себе самим. Та же Лера в мой опять-таки адрес как-то процитировала — из вечных своих Стругацких: “Бойцовый Кот есть боевая единица сама в себе”. Вот так вот.
При этом для Андрюхи я, наверное, сущий неудачник — понятно, что он мне об этом не скажет, но в компании своих “рексовских” гомункулов меня Андрюша, как и наших родителей, конечно, стыдится. И если родителей — просто по причине бедности, то я для всей их блядской тусни — практически персональный враг. После того, как я сделал “Прачечную”, где их смрадная конторка и поминалась-то промежду прочим, президент крупнейшего латвийского банка, владелец первого в Латвии “Майбаха” и прочая и прочая Пургин Валерий Михалыч ПО СОБСТВЕННОЙ ИНИЦИАТИВЕ выступил в прямом эфире Латвийского радио, в “Домской площади” — персонально по моему поводу. В каковом эфире сей пухлый индивидуум, всегда — ВСЕГДА! — ходящий в галстуке-бабочке, бывший комсомольский активист, на людях, впрочем, любящий уточнить, что он “из староверов”, дословно заявил, что фильма моего смог посмотреть только две минуты (тут-то все ему и поверили), что фильм сей снят “для социал-демократов, зарабатывающих на жизнь тяжелым физическим трудом”, и что если на российском тиви такие фильмы показывают, то очень правильно МЫ в свое время от России отделились. Не сказать, что я всегда доволен своей работой и ее результатами — но когда мне давали послушать банкирскую телегу, заботливо записанную кем-то из пацанов, я понял, что не зря живу. Равно как и слушая Андрюхин пересказ крайне раздраженных и уничижительных обсуждений моей персоны в среде молодых — молодых! — сотрудников банка REX… (Банковская молодежь — это, между прочим, песня отдельная. Я-то общаюсь с кем — с журналистами, программистами, организаторами гастролей: молодыми людьми более-менее интеллигентно-творческих профессий. Я лишь приблизительно представляю себе, в какое заскорузлое, упертое, самовлюбленное говно превращает тех, кому вольномыслие вроде бы положено по возрасту и образовательному уровню, близость к БОЛЬШИМ БАБКАМ и работа с ними…)
Но, в первую очередь, для всей этой публики я — лузер, чмо, пустое место. Потому что единственным, единственным и безальтернативным критерием человеческой ценности для этой публики всегда были деньги и то, что на деньги покупается, а с человеком, у которого даже тачки нет — ВООБЩЕ НИКАКОЙ, никто из них добровольно и разговаривать-то не станет (если только не случилась неприятность иметь эдакое в родных братьях).
Я, между прочим, с ними (еще раз — кровные родственники не в счет) тоже разговаривать не стану — кроме как языком физического насилия. И вообще — я эту падаль ненавижу куда сильнее, чем они меня. Я хотя бы умею ненавидеть — они же на самом деле не умеют ничего, кроме как мастурбировать на свои “бэмки”-родстеры, свои сотовые с MP3-проигрывателями, цифровыми фотиками и встроенным Интернетом, свои распечатки с балансом на их ебаных счетах…
Кстати. О ненависти. Леха Соловец, еще когда работал в отделе спорта “газетки «Часик»” под начальством колоритного завотделом Карпушкина Валерия Васильича, для подчиненных — Папа (вообразите императорского пингвина двух метров ростом с рокочущим голосом и барственной повадкой), слышал от последнего, как тот в советские времена бухал в купе поезда дальнего следования с неким капитаном СА. И как товарищ капитан, будучи основательно под мухой, наставлял визави: “Главное — это воспитывать в себе ненависть к империалистам!”.
Потом как минимум год в “системе” строго соблюдался ритуал: при всякой встрече интересоваться у собеседника, как у него сегодня с ненавистью. И уведомлять в свою очередь, что у тебя на сегодня с ненавистью — полный порядок.
Так вот, с ненавистью — полный порядок.
Как неизменно говаривал почти в любой ситуации тот же Папа Карпушкин: “А кому щас легко?”
8
Один премьер-министр Латвии, загорелый-подтянутый, слоняется по сцене, теребит машинально золотую пуговицу на синем капитанском кителе. Второй премьер-министр, лысый, бородатый, — внизу, в кожаном кресле, изучает прошлогодний дамский журнал Kristine, озадаченно почесывая за ухом барабанной палочкой. “Марис, вы, наверное, вот сюда станьте, в уголок…” — фотограф Зернов двигает серебристый зонтик-отражатель.
Премьеры — самые натуральные, правда, бывшие. Особенность политического устройства Латвии такова, что свалить правительство парламентарии могут простым большинством голосов, чем и забавляются регулярно. Так что за тринадцать лет независимости отставных первых министров (“президент министров” это тут называется) накопилось порядком. Журнал “Лилит”, тоже дамский, затеял проект: отщелкать галерею экс-премьеров, оформив каждого в соответствии с хобби. Тем более что хобби у некоторых действительно забавные: один недавно вернулся из годичной яхтенной кругосветки, второй до сих пор стучит на барабанах в джаз-банде, третий пилотирует “Цессну”… Четвертый растлевает малолетних мальчиков… По крайней мере, его долго, упорно и безрезультатно в этом обвиняли, был у нас домодельный “педофилгейт”… Впрочем, этот от фотосессии все равно уклонился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60