Там он вскрывает дурака тем же макаром, что и Эйнджел, — и лицезреет ту же картину.
Начальник пуст. В нем нет ничего, кроме воздуха и пыли.
В течение месяца герой проводит с десяток контрольных вскрытий. Он вспарывает деловаров в дорогущих костюмах и бомжей в зассанных обносках, мужчин и женщин, тинейджеров в рэпперских шароварах и сотрудников вневедомственной охраны в высоких шнурованных ботинках… И ни разу за все время ему не попадается человек из плоти и крови. Вокруг него — только пустотелые имитации.
Его поражает уже не само наличие таковых на улицах и в домах, а количество подделок под людей, нелюдей среди человеков. Он начинает подозревать, что последних в общей массе может оказаться не больше половины!
Герой продолжает экспериментировать, действуя уже исключительно по принципу случайной выборки. Старики и младенцы, школьники и военнослужащие, спортсмены и бизнесмены, чиновники МИДа и собиратели пустых бутылок — количество вспоротых им оболочек давно переваливает за полсотни, а ни одного хомо сапиенса, примата, живого, теплокровного он так и не встречает. Герой уничтожает треть собственной редакции — но оставшиеся не замечают пропажи коллег: на освободившиеся места тут же берут новых, а тексты последних по бездарности, безграмотности и непрофессионализму ничем не отличаются от плодившихся предшественниками.
Герой разрезает собственную жену — убеждаясь, что шесть лет спал с пустым чемоданом. Когда ему под скальпель попадает беременная женщина (оказывающаяся, понятно, полой), в животе у нее он обнаруживает резинового эмбриончика с попискивающей дырочкой для выхода воздуха…
Он мечтает совершить убийство. Мечтает услышать оглушительный вопль настоящей боли. Мечтает увидеть цвет человеческих внутренностей. Но только раз за разом нюхает пыль. От безысходности он бьет рабочим скальпелем в подвернувшуюся каменную стену… стена расходится под лезвием. Это не камень, а раскрашенный под камень картон.
Герой подходит к ближайшему автомобилю и бьет ногой по дверце — дверца готовно проминается внутрь. Как и крыша — при ударе по ней кулаком. За пять минут джип “лексус” герой голыми руками превращает в мятый ком — жести. Подходит хозяин — он косо распарывает хозяина, ему зияет темное отверстие.
Совсем уже ничего не соображая, герой идет по городу, бросаясь на стены, круша их: железобетон и кирпич оказываются фанерой и папье-маше. Полые стволы деревьев склеены из бумаги. Пластмассовые фонари падают от одного удара. Прохожие валятся под ударами скальпеля — все до единого пустые.
В итоге изнемогший герой забивается в какой-то угол. Поднимая голову, он замечает, что край неба — рогожки, выкрашенной голубым, с нарисованными на ней облаками — отклеился и висит. С силой топает ногой по асфальту — что-то хрустит; после пары следующих ударов гнилые доски проламываются — герой еле успевает отскочить, но и тут мостовая потрескивает под ним и колеблется.
Но герой уже не обращает на это внимания. Он опускает взгляд, смотрит на себя. Щиплет себя за руку. Ощупывает собственное туловище. Дергает себя за волосы…
Прикрывает веки. Заторможенно поднимает руку со скальпелем. Секунду медлит. А потом, широко распахнув глаза, изо всей силы всаживает лезвие в собственный живот и ведет разрез вверх…
На этом роман “Полость” заканчиваетcя.
33
“…Рыбы были обработаны, но на следующий день одной рыбе стало совсем плохо: плавники просто распались, положение рыбы было вниз головой, и по всему телу расползлась серая слизь”.
Это называется “Печальная история”. Висит на форуме у Dr.Vladson’a, посвященного, кажется, аквариумным рыбкам. Ссылку на который “Яндекс” сплавил мне среди прочего по запросу на словосочетание “серая слизь”.
Прочее — это в подавляющем большинстве тексты на научпоповских сайтах на темы нанотехнологий. Гипотетических технологий манипуляции атомами и перестройки любых молекулярных структур по своему желанию. Грубо говоря, создания чего угодно из чего угодно.
Промышленную сборку на атомном уровне предполагается осуществлять силами нанороботов — сборщиков нанометровых размеров. Понятно, что для создания чего-либо, пригодного к использованию человеком, их понадобится гигантское количество. Проблему предполагается решить путем создания “наноботов-репликаторов” — микроскопических роботов, создающих таких же роботов, которые, в свою очередь, создают таких же роботов… Такое лавинообразное молекулярное самовоспроизведение.
Скептики, естественно, тут же выдали апокалиптический сценарий выхода этого процесса из-под контроля, когда наноботы начинают размножаться неостановимо и бесконечно, делая из всего себя самих — до тех пор, пока земная материя не превращается в однородный слой идентичных молекул. Этот пессимистический результат и называют “серой слизью” (gray goo). Термин был растиражирован Биллом Джоем, главным ученым компании “Sun Microsystems”, который опубликовал в свое время в журнале “Wired” “пугательную” статью “Нуждается ли в нас будущее?”.
Вот и “грековцы” не были уверены, что будущее нуждается в нас. Рисуя себе, видимо, картину бесконечно воспроизводящегося примитива, низводящего все до себя, распада любых сложных высокоорганизованных структур, понятийных систем, личностей, превращения общемирового интеллектуального поля в ровный слой липкой и серой бессмысленной слизи…
— Дэн?
— Здорово, Макс…
— Как дела?
— Не родила…
— Слушай, ты же Глеба искал?…
— Ну… А что, ты знаешь про него что-нибудь?
— Его в Гайльэзерс положили вчера… Ты вообще в курсе, что с ним?…
— В курсе. Дина рассказала.
— Ну да… Я сам недавно совсем узнал…
— А где он был? Ты говоришь — положили…
— Он Динке, оказывается, написал — типа за границу уезжает, лечиться… Ну, чтоб не искали… А сам на хутор какой-то забурился, к брату, что ли, двоюродному… Ну, умирать… чтобы, значит, не видел никто из родных. Не хотел, чтоб видели его в таком состоянии, ему же все хуже и хуже… Знаешь, как унизительно… Чтоб жалели, наверное, не хотел… А его Динка нашла все-таки. Говорит, совсем уже плохой… В реанимацию его положили, Дина говорит, если станет получше, переведут в неврологию… Но по-любому совсем недолго… осталось… Ну ты ж в курсе — это не лечится… В реанимацию не пускают, а в неврологию если, зайти к нему можно будет… Она сказала — перезвонит…
— Н-да… весело… Спасибо, что позвонил…
— Да тут уж точно — не за что… Блин, Дэн, че вообще творится?… Федька сначала… Лапа вот…
— Не знаю, Макс… Но точно — что-то творится…
В “Красном” мне приходится ждать — не потому, что Ника опаздывает (она вообще — не женское свойство — очень редко куда-либо опаздывает), просто сам я раньше времени пришел. Падаю с кофе в угол у окна, тупо поглядываю на улочку Пелду, пополам поделенную солнцем и тенью, на головы, мелькающие в обе стороны на расстоянии вытянутой руки, на раскрашенный черным и красным новый фольксвагеновский “баг” с прилепленной к горбу гигантской рекламной банкой “FireWall’а”, припаркованный у входа в “Пулкведис”, — и не думаю о предстоящем. Надо, безусловно, что-то решать, на что-то настраиваться… Ни черта не думается. Понятия не имею, что буду делать. Как буду себя вести.
В маленьком затененном (почему-то в “Красном”, несмотря на широкие окна, всегда, даже солнечным днем, полутемно) помещеньице — почти никого, только через столик двое сидят. Правда, сидят громко, заглушая Сержа Гинсбура. Жестикулируют. Витальные такие, здоровые ребята. Жизнелюбивые. Лабусы. Причем вовсе не квасят — по баночке у каждого. По двуцветной. Стендаль. Красное и черное. Трясу башкой, отворачиваюсь к окну.
Рекламный “жук” с той же самой банкой — только последняя с меня ростом. За ним, около стоянки, видна рекламная тумба. Тех же цветов. С той же надписью. Слоган, исполненный шрифтом помельче, не разобрать, но я и так помню, что ничто их всех не проймет.
Да что за?…
Смотрю на лабусов. Смотрю в окно. Решительно встаю, иду к стойке:
— Тонь, можно баночку энерджайзера этого… “Файр-Волл” который… Ага, спасибо, сколько он?… Ничего себе…
Ладно. Может, я что-то упустил… Может, чего-то не догоняю. Прохожу мимо главного… Сажусь, разглядываю жестянку, вскрываю. Ну попробуем…
Я пробую. С первого глотка не въезжаю. Делаю второй. Потом третий. Нюхаю отверстие. Взбалтываю банку. Глотаю еще и еще…
Это вода. Самая обыкновенная дистиллированная вода. Без вкуса и запаха.
Лабусы разражаются здоровым конским ржанием. Я кошусь на них, снимаю кофейную чашечку с блюдца, осторожно отливаю в него последнее из баночки. Вода и вода. Хоть ты сдохни. Неперлива.
Звякает дверь… Еще не подняв глаз, я знаю, что это Ника.
… — Нет. Не понимаю… — В ее голосе сквозь предупредительную мягкость уже проступает досада: она, видимо, подозревает за моими словами позу, подозревает, что я просто кочевряжусь… И тогда я перестаю сомневаться окончательно, и врубается некая анестезия — и, заранее догадываясь о предстоящем “отходе”, о том, насколько он будет малоприятным, я понимаю, что сейчас смогу договорить все.
— Ника… — Я очень стараюсь, чтобы в голосе не было снисходительного терпения, с каким объясняют по двадцать раз детям и даунам. — Больше всего мне не хочется говорить и делать все, что я сейчас говорю и делаю… Черт… Это правда тяжело — поэтому я и не говорил этого до сих пор… хотя, в общем, уже довольно давно видел… Но от того, что мы оба какие-то принципиальные вещи замалчивали, было ведь не легче… Было только хуже. Что — у нас в последнее время все в порядке разве?… Да, ты права, это страшно глупые ссоры, на пустом совершенно месте… Только совсем на пустом месте, совсем без причины ничего не происходит. Просто мы не хотим ее видеть — причину. Не хотим отдавать себе отчет…
Она сначала внимательно смотрит на меня, потом опускает голову. В этот момент слова у меня вдруг заканчиваются — и продолжать приходится порядочным усилием воли:
— Просто мы живем с тобой в разных мирах. Самая-то засада в том, что от нас самих тут ничего не зависит. Как бы мы ни хотели, ни пытались — в чем-то все время будет нестыковка. Непонимание… В чем-то главном…
Она смотрит вниз и чуть вбок — в себя, застыв лицом, поджав угол губ… — и я вдруг ясно понимаю, что ни черта она, конечно, не слушает меня, и не думает даже вникать в то, что я из себя давлю: она уверена, что я отмазываюсь, что я плюнул на нее и теперь просто стремлюсь отделаться, и несу полную хрень, в которую не верю сам… И тут я все-таки затыкаюсь.
Грустно-поощрительное бормотание Гинсбура — же т’эм… муа нон плю… — загоняет в оргазм Джейн Биркин.
— Дэн… — после довольно долгой паузы, глухо, практически без выражения, на меня не глядя, — ты для себя все окончательно решил?
— Да.
Что я еще могу сказать?
Дмитрий Быков, “Рыжий” (2001): “Борис Рыжий повесился в Екатеринбурге 7 мая 2001 года, а в начале июня ему была присуждена петербургская премия «Северная Пальмира» за книгу стихов… Рыжий был единственным современным русским поэтом, который составлял серьезную конкуренцию последним столпам отечественной словесности… Напрасно, кстати, наша пресса замалчивает эту тему — в последнее время поразительно много стало ранних и нелепых смертей. И самоубийств тоже. Выбросился из окна лучший российский кинокритик Алексей Ерохин, которому в новой реальности негде было печататься и не о чем писать, а угождать глянцевым идиотам он устал. Подожгла себя Елена Майорова (и даже если здесь мы имеем дело с душевной болезнью — у современного актера, особенно если он не из маститых, хватает причин для того, чтобы эта душевная болезнь развилась и стала необратима). Незадолго до Рыжего погиб екатеринбургский поэт Роман Тягунов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Начальник пуст. В нем нет ничего, кроме воздуха и пыли.
В течение месяца герой проводит с десяток контрольных вскрытий. Он вспарывает деловаров в дорогущих костюмах и бомжей в зассанных обносках, мужчин и женщин, тинейджеров в рэпперских шароварах и сотрудников вневедомственной охраны в высоких шнурованных ботинках… И ни разу за все время ему не попадается человек из плоти и крови. Вокруг него — только пустотелые имитации.
Его поражает уже не само наличие таковых на улицах и в домах, а количество подделок под людей, нелюдей среди человеков. Он начинает подозревать, что последних в общей массе может оказаться не больше половины!
Герой продолжает экспериментировать, действуя уже исключительно по принципу случайной выборки. Старики и младенцы, школьники и военнослужащие, спортсмены и бизнесмены, чиновники МИДа и собиратели пустых бутылок — количество вспоротых им оболочек давно переваливает за полсотни, а ни одного хомо сапиенса, примата, живого, теплокровного он так и не встречает. Герой уничтожает треть собственной редакции — но оставшиеся не замечают пропажи коллег: на освободившиеся места тут же берут новых, а тексты последних по бездарности, безграмотности и непрофессионализму ничем не отличаются от плодившихся предшественниками.
Герой разрезает собственную жену — убеждаясь, что шесть лет спал с пустым чемоданом. Когда ему под скальпель попадает беременная женщина (оказывающаяся, понятно, полой), в животе у нее он обнаруживает резинового эмбриончика с попискивающей дырочкой для выхода воздуха…
Он мечтает совершить убийство. Мечтает услышать оглушительный вопль настоящей боли. Мечтает увидеть цвет человеческих внутренностей. Но только раз за разом нюхает пыль. От безысходности он бьет рабочим скальпелем в подвернувшуюся каменную стену… стена расходится под лезвием. Это не камень, а раскрашенный под камень картон.
Герой подходит к ближайшему автомобилю и бьет ногой по дверце — дверца готовно проминается внутрь. Как и крыша — при ударе по ней кулаком. За пять минут джип “лексус” герой голыми руками превращает в мятый ком — жести. Подходит хозяин — он косо распарывает хозяина, ему зияет темное отверстие.
Совсем уже ничего не соображая, герой идет по городу, бросаясь на стены, круша их: железобетон и кирпич оказываются фанерой и папье-маше. Полые стволы деревьев склеены из бумаги. Пластмассовые фонари падают от одного удара. Прохожие валятся под ударами скальпеля — все до единого пустые.
В итоге изнемогший герой забивается в какой-то угол. Поднимая голову, он замечает, что край неба — рогожки, выкрашенной голубым, с нарисованными на ней облаками — отклеился и висит. С силой топает ногой по асфальту — что-то хрустит; после пары следующих ударов гнилые доски проламываются — герой еле успевает отскочить, но и тут мостовая потрескивает под ним и колеблется.
Но герой уже не обращает на это внимания. Он опускает взгляд, смотрит на себя. Щиплет себя за руку. Ощупывает собственное туловище. Дергает себя за волосы…
Прикрывает веки. Заторможенно поднимает руку со скальпелем. Секунду медлит. А потом, широко распахнув глаза, изо всей силы всаживает лезвие в собственный живот и ведет разрез вверх…
На этом роман “Полость” заканчиваетcя.
33
“…Рыбы были обработаны, но на следующий день одной рыбе стало совсем плохо: плавники просто распались, положение рыбы было вниз головой, и по всему телу расползлась серая слизь”.
Это называется “Печальная история”. Висит на форуме у Dr.Vladson’a, посвященного, кажется, аквариумным рыбкам. Ссылку на который “Яндекс” сплавил мне среди прочего по запросу на словосочетание “серая слизь”.
Прочее — это в подавляющем большинстве тексты на научпоповских сайтах на темы нанотехнологий. Гипотетических технологий манипуляции атомами и перестройки любых молекулярных структур по своему желанию. Грубо говоря, создания чего угодно из чего угодно.
Промышленную сборку на атомном уровне предполагается осуществлять силами нанороботов — сборщиков нанометровых размеров. Понятно, что для создания чего-либо, пригодного к использованию человеком, их понадобится гигантское количество. Проблему предполагается решить путем создания “наноботов-репликаторов” — микроскопических роботов, создающих таких же роботов, которые, в свою очередь, создают таких же роботов… Такое лавинообразное молекулярное самовоспроизведение.
Скептики, естественно, тут же выдали апокалиптический сценарий выхода этого процесса из-под контроля, когда наноботы начинают размножаться неостановимо и бесконечно, делая из всего себя самих — до тех пор, пока земная материя не превращается в однородный слой идентичных молекул. Этот пессимистический результат и называют “серой слизью” (gray goo). Термин был растиражирован Биллом Джоем, главным ученым компании “Sun Microsystems”, который опубликовал в свое время в журнале “Wired” “пугательную” статью “Нуждается ли в нас будущее?”.
Вот и “грековцы” не были уверены, что будущее нуждается в нас. Рисуя себе, видимо, картину бесконечно воспроизводящегося примитива, низводящего все до себя, распада любых сложных высокоорганизованных структур, понятийных систем, личностей, превращения общемирового интеллектуального поля в ровный слой липкой и серой бессмысленной слизи…
— Дэн?
— Здорово, Макс…
— Как дела?
— Не родила…
— Слушай, ты же Глеба искал?…
— Ну… А что, ты знаешь про него что-нибудь?
— Его в Гайльэзерс положили вчера… Ты вообще в курсе, что с ним?…
— В курсе. Дина рассказала.
— Ну да… Я сам недавно совсем узнал…
— А где он был? Ты говоришь — положили…
— Он Динке, оказывается, написал — типа за границу уезжает, лечиться… Ну, чтоб не искали… А сам на хутор какой-то забурился, к брату, что ли, двоюродному… Ну, умирать… чтобы, значит, не видел никто из родных. Не хотел, чтоб видели его в таком состоянии, ему же все хуже и хуже… Знаешь, как унизительно… Чтоб жалели, наверное, не хотел… А его Динка нашла все-таки. Говорит, совсем уже плохой… В реанимацию его положили, Дина говорит, если станет получше, переведут в неврологию… Но по-любому совсем недолго… осталось… Ну ты ж в курсе — это не лечится… В реанимацию не пускают, а в неврологию если, зайти к нему можно будет… Она сказала — перезвонит…
— Н-да… весело… Спасибо, что позвонил…
— Да тут уж точно — не за что… Блин, Дэн, че вообще творится?… Федька сначала… Лапа вот…
— Не знаю, Макс… Но точно — что-то творится…
В “Красном” мне приходится ждать — не потому, что Ника опаздывает (она вообще — не женское свойство — очень редко куда-либо опаздывает), просто сам я раньше времени пришел. Падаю с кофе в угол у окна, тупо поглядываю на улочку Пелду, пополам поделенную солнцем и тенью, на головы, мелькающие в обе стороны на расстоянии вытянутой руки, на раскрашенный черным и красным новый фольксвагеновский “баг” с прилепленной к горбу гигантской рекламной банкой “FireWall’а”, припаркованный у входа в “Пулкведис”, — и не думаю о предстоящем. Надо, безусловно, что-то решать, на что-то настраиваться… Ни черта не думается. Понятия не имею, что буду делать. Как буду себя вести.
В маленьком затененном (почему-то в “Красном”, несмотря на широкие окна, всегда, даже солнечным днем, полутемно) помещеньице — почти никого, только через столик двое сидят. Правда, сидят громко, заглушая Сержа Гинсбура. Жестикулируют. Витальные такие, здоровые ребята. Жизнелюбивые. Лабусы. Причем вовсе не квасят — по баночке у каждого. По двуцветной. Стендаль. Красное и черное. Трясу башкой, отворачиваюсь к окну.
Рекламный “жук” с той же самой банкой — только последняя с меня ростом. За ним, около стоянки, видна рекламная тумба. Тех же цветов. С той же надписью. Слоган, исполненный шрифтом помельче, не разобрать, но я и так помню, что ничто их всех не проймет.
Да что за?…
Смотрю на лабусов. Смотрю в окно. Решительно встаю, иду к стойке:
— Тонь, можно баночку энерджайзера этого… “Файр-Волл” который… Ага, спасибо, сколько он?… Ничего себе…
Ладно. Может, я что-то упустил… Может, чего-то не догоняю. Прохожу мимо главного… Сажусь, разглядываю жестянку, вскрываю. Ну попробуем…
Я пробую. С первого глотка не въезжаю. Делаю второй. Потом третий. Нюхаю отверстие. Взбалтываю банку. Глотаю еще и еще…
Это вода. Самая обыкновенная дистиллированная вода. Без вкуса и запаха.
Лабусы разражаются здоровым конским ржанием. Я кошусь на них, снимаю кофейную чашечку с блюдца, осторожно отливаю в него последнее из баночки. Вода и вода. Хоть ты сдохни. Неперлива.
Звякает дверь… Еще не подняв глаз, я знаю, что это Ника.
… — Нет. Не понимаю… — В ее голосе сквозь предупредительную мягкость уже проступает досада: она, видимо, подозревает за моими словами позу, подозревает, что я просто кочевряжусь… И тогда я перестаю сомневаться окончательно, и врубается некая анестезия — и, заранее догадываясь о предстоящем “отходе”, о том, насколько он будет малоприятным, я понимаю, что сейчас смогу договорить все.
— Ника… — Я очень стараюсь, чтобы в голосе не было снисходительного терпения, с каким объясняют по двадцать раз детям и даунам. — Больше всего мне не хочется говорить и делать все, что я сейчас говорю и делаю… Черт… Это правда тяжело — поэтому я и не говорил этого до сих пор… хотя, в общем, уже довольно давно видел… Но от того, что мы оба какие-то принципиальные вещи замалчивали, было ведь не легче… Было только хуже. Что — у нас в последнее время все в порядке разве?… Да, ты права, это страшно глупые ссоры, на пустом совершенно месте… Только совсем на пустом месте, совсем без причины ничего не происходит. Просто мы не хотим ее видеть — причину. Не хотим отдавать себе отчет…
Она сначала внимательно смотрит на меня, потом опускает голову. В этот момент слова у меня вдруг заканчиваются — и продолжать приходится порядочным усилием воли:
— Просто мы живем с тобой в разных мирах. Самая-то засада в том, что от нас самих тут ничего не зависит. Как бы мы ни хотели, ни пытались — в чем-то все время будет нестыковка. Непонимание… В чем-то главном…
Она смотрит вниз и чуть вбок — в себя, застыв лицом, поджав угол губ… — и я вдруг ясно понимаю, что ни черта она, конечно, не слушает меня, и не думает даже вникать в то, что я из себя давлю: она уверена, что я отмазываюсь, что я плюнул на нее и теперь просто стремлюсь отделаться, и несу полную хрень, в которую не верю сам… И тут я все-таки затыкаюсь.
Грустно-поощрительное бормотание Гинсбура — же т’эм… муа нон плю… — загоняет в оргазм Джейн Биркин.
— Дэн… — после довольно долгой паузы, глухо, практически без выражения, на меня не глядя, — ты для себя все окончательно решил?
— Да.
Что я еще могу сказать?
Дмитрий Быков, “Рыжий” (2001): “Борис Рыжий повесился в Екатеринбурге 7 мая 2001 года, а в начале июня ему была присуждена петербургская премия «Северная Пальмира» за книгу стихов… Рыжий был единственным современным русским поэтом, который составлял серьезную конкуренцию последним столпам отечественной словесности… Напрасно, кстати, наша пресса замалчивает эту тему — в последнее время поразительно много стало ранних и нелепых смертей. И самоубийств тоже. Выбросился из окна лучший российский кинокритик Алексей Ерохин, которому в новой реальности негде было печататься и не о чем писать, а угождать глянцевым идиотам он устал. Подожгла себя Елена Майорова (и даже если здесь мы имеем дело с душевной болезнью — у современного актера, особенно если он не из маститых, хватает причин для того, чтобы эта душевная болезнь развилась и стала необратима). Незадолго до Рыжего погиб екатеринбургский поэт Роман Тягунов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60