" И он ответил, что, по правде, он и сам думает в том же роде.
Она умолкла, ожидая, что он одобрит ее и поблагодарит за поддержку. Но – чего она вовсе не ожидала – ответом был тихий, злобный шепот:
– Чертов полудурок.
Ее лицо перекосилось от неожиданного окрика.
– Что... Что такого я сделала?
– Чего только вы не сделали!
– Но я же защищала вас, я всего лишь старалась...
– Вы старались. Ладно. Пусть это так и останется.
– Не понимаю, – захныкала она. – Что я такого сказала нехорошего?
– По-видимому, все.
Он отошел к окну, удлиняя время и пространство между нами так, чтобы лучше управлять собой и, следовательно, ею. Он не сомневался в ее лояльности. Но что значит, вообще лояльность? Не треснет ли лояльность под нажимом, не покоробится ли от жары? Сколько вынесет правды?
Он поймал ее отражение в оконном стекле, ее глаза, расширенные от удивления и боли: "Что я такого сделала?" Она казалась юной и простодушной. Он знал: это всего лишь видимость.
– Виноват, мисс Бартон, – обратился он к ее отражению, потому что отражению было легче врать. – Я не имею права грубить вам.
– Вы имеете право, – возразила она слабым голосом. – Если я делаю что-то не так, даже нечаянно делаю, вы вправе сделать мне выговор. Только я все еще не понимаю, что я такого...
– Когда-нибудь поймете. А сейчас обоим нам лучше об этом забыть.
– Но как я могу перестать делать что-то, если не знаю – что именно?
Руперт на секунду прикрыл глаза. Он слишком устал для разговоров, раздумий, предположений и все-таки понимал, что не может дать ей уйти, не объяснив ничего и не направив. Все было бы еще ничего, если б она осталась такой, как сейчас, – сокрушенной, оробевшей, виноватой. Но какой она будет, выспавшись, отдохнув и плотно позавтракав?
Он мысленно представил себе, как утром она впорхнет в контору (когда какая-то часть лояльности сотрется, как пыль с персика) и встретит Боровица новостями:
– Вам ни за что не догадаться, Боровиц! Вчера вечером я познакомилась с настоящим частным сыщиком, и он задал мне множество вопросов о пропавшей жене шефа.
А Боровиц родился сплетником и культивировал этот род занятий. Он расскажет все подружке, подружка – своей семье, и за несколько дней сплетня разнесется по городу, передаваясь из уст в уста, словно губительный вирус.
– Мисс Бартон, я глубоко верю в вашу порядочность, лояльность и добрую волю. Я от них завишу.
Он презирал фальшивый тон, фальшивые слова. Они не одурачили бы даже собачонку Мака. Но мисс Бартон вдыхала их, словно кислород.
– Я хочу довериться вам, зная, что вы будете хранить мою тайну.
– О! Я буду уважать ее. Боже мой, конечно, буду!
– Моя жена потерялась в том смысле, что я не знаю, где она сейчас. Я всем говорю, что она в Нью-Йорке, поскольку получил от нее письмо со штемпелем Нью-Йорка, а главное, должен же я что-то говорить.
– Но почему бы ей не сообщить вам, где она находится?
– Мы так договорились перед ее отъездом. Назовем это пробой раздельного жительства. На какое-то время мы оставляем друг друга в одиночестве. К сожалению, мой зять, мистер Брандон, не верит, что можно желать одиночества. Он нанял частного сыщика, который должен отыскать Эми. Что ж, надеюсь, он ее найдет. Надеюсь, не ради нее или меня, но ради мистера Брандона, который ведет себя как последний дурак. Его жена знает об этом. Она пыталась его остановить, но безуспешно. Тогда она пришла ко мне и все рассказала.
– Наверно, в тот самый день, когда она пришла в контору вся разодетая?
Руперт кивнул:
– Где-то по ходу дела мистер Брандон подхватил мысль о том, будто я хочу отделаться от жены, потому что заинтересован в другой женщине.
Он повернулся и взглянул на нее. Она наклонилась вперед со стула, напряженная и взволнованная, как ребенок, слушающий волшебную сказку.
– Вы знаете, о какой женщине идет речь, мисс Бартон?
– Как я могу? Боже мой, как?..
– О вас.
Она так разинула рот, что он мог увидеть серебряные пломбы в нижнем ряду зубов. "Серебро, – подумал он. – Серебряная шкатулка. Надо отделаться от серебряной шкатулки. Но сначала – от этой..."
Он заговорил, терпеливо, с симпатией:
– Я огорчен, видя, как вы потрясены, мисс Бартон. Меня это тоже потрясло.
Она откинулась в кресле, бледная и ослабевшая.
– Этот жуткий человек... Сказать, даже подумать такое, стараясь погубить мое доброе имя...
– Не ваше имя, мое.
– Все эти годы я была примерной методисткой, никогда даже не думала о плотском...
Но, даже произнеся эти слова, она знала, что они лживы. Руперт слишком часто возникал в ее мечтах, в ее снах, как отец, сын, возлюбленный. Может быть, он знал об этом. Мог прочитать в ее глазах. Она закрыла лицо руками и сдавленным голосом повторила:
– Всегда хо-хо-хороший методист.
– Разумеется. Разумеется.
– Я... только оттого, что занимаюсь своими волосами. В Библии нигде не сказано, что не надо менять цвет волос. Я ходила к священнику и спрашивала. Всегда хожу к священнику за советом, когда случаются неприятности.
Он смотрел на нее свысока, холодно, без всякого сочувствия, видя в ней не женщину, а угрозу. Смотрел, как на неразорвавшуюся бомбу, запал которой необходимо удалить с самой кропотливой осторожностью.
– Вы озабочены, мисс Бартон?
– Смертельно озабочена.
– Значит ли это, что вы собираетесь поделиться с вашим духовником?
– Право, не знаю. Он очень мудрый...
– Ситуация чрезвычайно деликатная, мисс Бартон. Ваш духовник – несомненно мудрый человек, человек доброй воли. Но уверены ли вы, что нужно посвящать еще одного человека в слухи?
– Что означает "еще одного"?
– Миссис Брандон знает. И сыщик Додд. Герда Ландквист, вероятно, тоже знает, поскольку работает у Брандонов.
– Ничего они не могут знать, – визгливо заявила мисс Бартон. – Знать-то нечего. Это всего-навсего зловещий слух. Я буду отрицать.
– Вы в состоянии?
– Да, в состоянии. Там нет ни слова правды.
– Ни одного?
Она затрясла головой вперед и назад в молчаливом отчаянии.
– Мисс Бартон, допустим, я скажу вам, что там есть правда? Что это не просто слух?
– Нет, нет, не говорите мне ничего!
– Идет.
Он смотрел, как слезы просачиваются сквозь ее пальцы и скатываются по костлявым рукам, и подумал: "Сейчас она уже не взорвется. Только шуму наделает и выдохнется. Она стала плаксой, а не бомбой".
Глубоко вздохнув, он пересек комнату и подошел к ней:
– Мисс Бартон... Пат.
– Не подходите ко мне. Не говорите ничего.
– Я сказал, я не буду. Но хорошо бы вы перестали плакать. У вас глаза распухают, когда вы плачете.
– Каким образом? Откуда вы знаете?
– Я помню, как вы пришли на работу после похорон вашей матери. У вас веки были похожи на болячки и оставались такими весь день. Вы забавно выглядели.
Она медленно отвела от лица руки. Он улыбался, глядя на нее так нежно и заботливо, что ее сердце сильно толкнулось в грудь, словно утробный плод.
Он продолжал:
– Вы же не хотите, чтоб Боровиц заподозрил у вас эмоциональное потрясение. Если он заметит, что вы плакали, он станет задавать вопросы. Вам нечего ответить.
– Мне нечего ответить.
– Вы устали. Посидите спокойно, пока я вызову такси. Согласны?
– Да.
– И хватит слез?
– Да.
Он вызвал такси по кухонному телефону и вспомнил, как последний раз вызывал его воскресным вечером почти три недели тому назад. Он заказал такси и три минуты спустя, согласно плану, отменил. Таксопарк сохранит адрес и отмену заказа. Он не знал, сколько времени будет сохранять, но, наверно, достаточно, чтобы Додд нашел его. Пока же он находил лишь ложные следы, словно охотничья собака, приносящая назад приманку вместо убитой утки. Нет, тут было совсем по-другому...
Вернувшись, он нашел, что мисс Бартон перестала плакать, но все еще выглядела отсыревшей и растрепанной.
– Вам надо хоть немного подтянуться, – посоветовал он. – Вы знаете, где находятся ванные комнаты?
Она вспыхнула, будто слово "ванные" приобрело интимный, полный значения смысл.
– Мы же не хотим, чтобы водитель был заинтригован вашей внешностью, – добавил Руперт. – Кстати, он будет ждать вас через десять минут на северном углу Кабрилло. Я подумал, так будет осторожней, чем вызывать его прямо сюда. Кстати, слово "осторожность" вам тоже стоит запомнить.
– Мне никогда не приходилось осторожничать, – пожаловалась она. – Я никогда ничего не прятала.
– А как теперь?
– Я... я не знаю.
– Даже если не знаете, надо вести себя так, будто вам есть что прятать.
– У меня ощущение полной путаницы.
– Старайтесь не показывать этого.
– Не могу. Мне не войти завтра утром в контору, как если бы ничего не произошло.
– Придется, – отрезал он. – У вас нет выбора.
– Я могу уволиться. Быть может, в этих обстоятельствах лучше уволиться.
– Вы представляете себе, что произойдет, если вы уволитесь? Мистер Брандон сразу вообразит, что я устраиваю вас в любовном гнездышке на деньги моей жены.
Она сжалась внутри желтого пальто, будто это была раковина – защита от жуткой интимности таких слов, как "любовное гнездышко".
– Я стараюсь помочь вам, мисс Бартон. Но вы должны помогать себе тоже. И мне. Мы здесь оба замешаны.
– Нет, – шепнула она. – Мы не замешаны. Вместе – ни в чем. Я ничего не сделала, нечего не говорила. Я невинна. Я невинна!
– Я это знаю.
– Но я должна доказать это. Как доказать?
– Сохраняя контроль над собой. Не обсуждайте меня или мои личные дела ни с кем. Не отвечайте на вопросы, не предлагайте информацию.
– Тут только о том, что не делать. Что я могу делать?
– Лучше всего – поспешить уйти отсюда. Подите, вымойте лицо и причешитесь.
Приказание звучало грубовато, но он проговорил его таким добрым, почти отеческим тоном... Она откликнулась, как послушный ребенок.
В ванной комнате при кухне она вымыла лицо и вытерла его единственным висевшим на вешалке полотенцем. Она знала, что это должно быть полотенце Руперта, и, прижимая его ко лбу и горящим щекам, хотела снова заплакать, стоять тут долго и плакать.
Он ждал ее в кухне, уже надев пальто и шляпу. Его лицо казалось серым в свете флюоресцентных фонарей.
– Я провожу вас до угла.
– Нет. Вы наверняка устали. Вам надо лечь в постель.
– Я не хочу, чтобы вы в полночь шли по улицам одна.
– Разве уже полночь?
– Позже, чем полночь.
Снаружи туман капал с крыш, как дождь. Они шли бок о бок, застенчиво избегая прикосновений, настолько отстранившись друг от друга, насколько позволял узкий тротуар. Но невидимый мост пролегал через разделяющее их пространство. Мисс Бартон чувствовала это так же, как чувствовала в ванной комнате, прижимая к лицу полотенце Руперта. Она остро ощущала каждое его движение, ритм дыхания, размашистый шаг длинных ног, мерное раскачивание рук, вздохи, похожие на слова, которые высказать нельзя. "Что за слова, – подумалось ей, – хочу ли я их услышать?"
Прячась от своих мыслей, она заговорила:
– Какая тишина.
– Да.
– Странно, я чувствую такой грохот внутри.
– Грохот? Какого рода?
– Гонги грохочут, гонги. Он слабо усмехнулся:
– Никогда не слышал гонга. Зато гром в несметном количестве.
– Я думаю, у каждого должен быть собственный шум внутри.
– Я тоже думаю, что у каждого. Вон стоит ваше такси.
– Вижу.
– Вот пять долларов, чтобы с ним рассчитаться.
Она почувствовала, что, взяв деньги, берет больше, чем плату за такси. Но не спорила, даже не колебалась. Он вложил пятидолларовую кредитку в ее протянутую руку. То был их единственный физический контакт за весь вечер.
Вернувшись домой, Руперт, в который уже раз, перечитал письмо, полученное вместе с серебряной шкатулкой:
"Дорогой Руперт!
Хочу поблагодарить вас и Эми за красивую гирлянду и за сочувственное письмо. Похороны были очень скромные, и хотя Уильма назвала бы всю процедуру сверхсентиментальной, мы остались удовлетворены. Может быть, как всегда заявляла Уильма, похороны – варварский обычай, они действительно обычай и условность, однако в пору испытаний мы ищем утешения в обычаях и условностях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Она умолкла, ожидая, что он одобрит ее и поблагодарит за поддержку. Но – чего она вовсе не ожидала – ответом был тихий, злобный шепот:
– Чертов полудурок.
Ее лицо перекосилось от неожиданного окрика.
– Что... Что такого я сделала?
– Чего только вы не сделали!
– Но я же защищала вас, я всего лишь старалась...
– Вы старались. Ладно. Пусть это так и останется.
– Не понимаю, – захныкала она. – Что я такого сказала нехорошего?
– По-видимому, все.
Он отошел к окну, удлиняя время и пространство между нами так, чтобы лучше управлять собой и, следовательно, ею. Он не сомневался в ее лояльности. Но что значит, вообще лояльность? Не треснет ли лояльность под нажимом, не покоробится ли от жары? Сколько вынесет правды?
Он поймал ее отражение в оконном стекле, ее глаза, расширенные от удивления и боли: "Что я такого сделала?" Она казалась юной и простодушной. Он знал: это всего лишь видимость.
– Виноват, мисс Бартон, – обратился он к ее отражению, потому что отражению было легче врать. – Я не имею права грубить вам.
– Вы имеете право, – возразила она слабым голосом. – Если я делаю что-то не так, даже нечаянно делаю, вы вправе сделать мне выговор. Только я все еще не понимаю, что я такого...
– Когда-нибудь поймете. А сейчас обоим нам лучше об этом забыть.
– Но как я могу перестать делать что-то, если не знаю – что именно?
Руперт на секунду прикрыл глаза. Он слишком устал для разговоров, раздумий, предположений и все-таки понимал, что не может дать ей уйти, не объяснив ничего и не направив. Все было бы еще ничего, если б она осталась такой, как сейчас, – сокрушенной, оробевшей, виноватой. Но какой она будет, выспавшись, отдохнув и плотно позавтракав?
Он мысленно представил себе, как утром она впорхнет в контору (когда какая-то часть лояльности сотрется, как пыль с персика) и встретит Боровица новостями:
– Вам ни за что не догадаться, Боровиц! Вчера вечером я познакомилась с настоящим частным сыщиком, и он задал мне множество вопросов о пропавшей жене шефа.
А Боровиц родился сплетником и культивировал этот род занятий. Он расскажет все подружке, подружка – своей семье, и за несколько дней сплетня разнесется по городу, передаваясь из уст в уста, словно губительный вирус.
– Мисс Бартон, я глубоко верю в вашу порядочность, лояльность и добрую волю. Я от них завишу.
Он презирал фальшивый тон, фальшивые слова. Они не одурачили бы даже собачонку Мака. Но мисс Бартон вдыхала их, словно кислород.
– Я хочу довериться вам, зная, что вы будете хранить мою тайну.
– О! Я буду уважать ее. Боже мой, конечно, буду!
– Моя жена потерялась в том смысле, что я не знаю, где она сейчас. Я всем говорю, что она в Нью-Йорке, поскольку получил от нее письмо со штемпелем Нью-Йорка, а главное, должен же я что-то говорить.
– Но почему бы ей не сообщить вам, где она находится?
– Мы так договорились перед ее отъездом. Назовем это пробой раздельного жительства. На какое-то время мы оставляем друг друга в одиночестве. К сожалению, мой зять, мистер Брандон, не верит, что можно желать одиночества. Он нанял частного сыщика, который должен отыскать Эми. Что ж, надеюсь, он ее найдет. Надеюсь, не ради нее или меня, но ради мистера Брандона, который ведет себя как последний дурак. Его жена знает об этом. Она пыталась его остановить, но безуспешно. Тогда она пришла ко мне и все рассказала.
– Наверно, в тот самый день, когда она пришла в контору вся разодетая?
Руперт кивнул:
– Где-то по ходу дела мистер Брандон подхватил мысль о том, будто я хочу отделаться от жены, потому что заинтересован в другой женщине.
Он повернулся и взглянул на нее. Она наклонилась вперед со стула, напряженная и взволнованная, как ребенок, слушающий волшебную сказку.
– Вы знаете, о какой женщине идет речь, мисс Бартон?
– Как я могу? Боже мой, как?..
– О вас.
Она так разинула рот, что он мог увидеть серебряные пломбы в нижнем ряду зубов. "Серебро, – подумал он. – Серебряная шкатулка. Надо отделаться от серебряной шкатулки. Но сначала – от этой..."
Он заговорил, терпеливо, с симпатией:
– Я огорчен, видя, как вы потрясены, мисс Бартон. Меня это тоже потрясло.
Она откинулась в кресле, бледная и ослабевшая.
– Этот жуткий человек... Сказать, даже подумать такое, стараясь погубить мое доброе имя...
– Не ваше имя, мое.
– Все эти годы я была примерной методисткой, никогда даже не думала о плотском...
Но, даже произнеся эти слова, она знала, что они лживы. Руперт слишком часто возникал в ее мечтах, в ее снах, как отец, сын, возлюбленный. Может быть, он знал об этом. Мог прочитать в ее глазах. Она закрыла лицо руками и сдавленным голосом повторила:
– Всегда хо-хо-хороший методист.
– Разумеется. Разумеется.
– Я... только оттого, что занимаюсь своими волосами. В Библии нигде не сказано, что не надо менять цвет волос. Я ходила к священнику и спрашивала. Всегда хожу к священнику за советом, когда случаются неприятности.
Он смотрел на нее свысока, холодно, без всякого сочувствия, видя в ней не женщину, а угрозу. Смотрел, как на неразорвавшуюся бомбу, запал которой необходимо удалить с самой кропотливой осторожностью.
– Вы озабочены, мисс Бартон?
– Смертельно озабочена.
– Значит ли это, что вы собираетесь поделиться с вашим духовником?
– Право, не знаю. Он очень мудрый...
– Ситуация чрезвычайно деликатная, мисс Бартон. Ваш духовник – несомненно мудрый человек, человек доброй воли. Но уверены ли вы, что нужно посвящать еще одного человека в слухи?
– Что означает "еще одного"?
– Миссис Брандон знает. И сыщик Додд. Герда Ландквист, вероятно, тоже знает, поскольку работает у Брандонов.
– Ничего они не могут знать, – визгливо заявила мисс Бартон. – Знать-то нечего. Это всего-навсего зловещий слух. Я буду отрицать.
– Вы в состоянии?
– Да, в состоянии. Там нет ни слова правды.
– Ни одного?
Она затрясла головой вперед и назад в молчаливом отчаянии.
– Мисс Бартон, допустим, я скажу вам, что там есть правда? Что это не просто слух?
– Нет, нет, не говорите мне ничего!
– Идет.
Он смотрел, как слезы просачиваются сквозь ее пальцы и скатываются по костлявым рукам, и подумал: "Сейчас она уже не взорвется. Только шуму наделает и выдохнется. Она стала плаксой, а не бомбой".
Глубоко вздохнув, он пересек комнату и подошел к ней:
– Мисс Бартон... Пат.
– Не подходите ко мне. Не говорите ничего.
– Я сказал, я не буду. Но хорошо бы вы перестали плакать. У вас глаза распухают, когда вы плачете.
– Каким образом? Откуда вы знаете?
– Я помню, как вы пришли на работу после похорон вашей матери. У вас веки были похожи на болячки и оставались такими весь день. Вы забавно выглядели.
Она медленно отвела от лица руки. Он улыбался, глядя на нее так нежно и заботливо, что ее сердце сильно толкнулось в грудь, словно утробный плод.
Он продолжал:
– Вы же не хотите, чтоб Боровиц заподозрил у вас эмоциональное потрясение. Если он заметит, что вы плакали, он станет задавать вопросы. Вам нечего ответить.
– Мне нечего ответить.
– Вы устали. Посидите спокойно, пока я вызову такси. Согласны?
– Да.
– И хватит слез?
– Да.
Он вызвал такси по кухонному телефону и вспомнил, как последний раз вызывал его воскресным вечером почти три недели тому назад. Он заказал такси и три минуты спустя, согласно плану, отменил. Таксопарк сохранит адрес и отмену заказа. Он не знал, сколько времени будет сохранять, но, наверно, достаточно, чтобы Додд нашел его. Пока же он находил лишь ложные следы, словно охотничья собака, приносящая назад приманку вместо убитой утки. Нет, тут было совсем по-другому...
Вернувшись, он нашел, что мисс Бартон перестала плакать, но все еще выглядела отсыревшей и растрепанной.
– Вам надо хоть немного подтянуться, – посоветовал он. – Вы знаете, где находятся ванные комнаты?
Она вспыхнула, будто слово "ванные" приобрело интимный, полный значения смысл.
– Мы же не хотим, чтобы водитель был заинтригован вашей внешностью, – добавил Руперт. – Кстати, он будет ждать вас через десять минут на северном углу Кабрилло. Я подумал, так будет осторожней, чем вызывать его прямо сюда. Кстати, слово "осторожность" вам тоже стоит запомнить.
– Мне никогда не приходилось осторожничать, – пожаловалась она. – Я никогда ничего не прятала.
– А как теперь?
– Я... я не знаю.
– Даже если не знаете, надо вести себя так, будто вам есть что прятать.
– У меня ощущение полной путаницы.
– Старайтесь не показывать этого.
– Не могу. Мне не войти завтра утром в контору, как если бы ничего не произошло.
– Придется, – отрезал он. – У вас нет выбора.
– Я могу уволиться. Быть может, в этих обстоятельствах лучше уволиться.
– Вы представляете себе, что произойдет, если вы уволитесь? Мистер Брандон сразу вообразит, что я устраиваю вас в любовном гнездышке на деньги моей жены.
Она сжалась внутри желтого пальто, будто это была раковина – защита от жуткой интимности таких слов, как "любовное гнездышко".
– Я стараюсь помочь вам, мисс Бартон. Но вы должны помогать себе тоже. И мне. Мы здесь оба замешаны.
– Нет, – шепнула она. – Мы не замешаны. Вместе – ни в чем. Я ничего не сделала, нечего не говорила. Я невинна. Я невинна!
– Я это знаю.
– Но я должна доказать это. Как доказать?
– Сохраняя контроль над собой. Не обсуждайте меня или мои личные дела ни с кем. Не отвечайте на вопросы, не предлагайте информацию.
– Тут только о том, что не делать. Что я могу делать?
– Лучше всего – поспешить уйти отсюда. Подите, вымойте лицо и причешитесь.
Приказание звучало грубовато, но он проговорил его таким добрым, почти отеческим тоном... Она откликнулась, как послушный ребенок.
В ванной комнате при кухне она вымыла лицо и вытерла его единственным висевшим на вешалке полотенцем. Она знала, что это должно быть полотенце Руперта, и, прижимая его ко лбу и горящим щекам, хотела снова заплакать, стоять тут долго и плакать.
Он ждал ее в кухне, уже надев пальто и шляпу. Его лицо казалось серым в свете флюоресцентных фонарей.
– Я провожу вас до угла.
– Нет. Вы наверняка устали. Вам надо лечь в постель.
– Я не хочу, чтобы вы в полночь шли по улицам одна.
– Разве уже полночь?
– Позже, чем полночь.
Снаружи туман капал с крыш, как дождь. Они шли бок о бок, застенчиво избегая прикосновений, настолько отстранившись друг от друга, насколько позволял узкий тротуар. Но невидимый мост пролегал через разделяющее их пространство. Мисс Бартон чувствовала это так же, как чувствовала в ванной комнате, прижимая к лицу полотенце Руперта. Она остро ощущала каждое его движение, ритм дыхания, размашистый шаг длинных ног, мерное раскачивание рук, вздохи, похожие на слова, которые высказать нельзя. "Что за слова, – подумалось ей, – хочу ли я их услышать?"
Прячась от своих мыслей, она заговорила:
– Какая тишина.
– Да.
– Странно, я чувствую такой грохот внутри.
– Грохот? Какого рода?
– Гонги грохочут, гонги. Он слабо усмехнулся:
– Никогда не слышал гонга. Зато гром в несметном количестве.
– Я думаю, у каждого должен быть собственный шум внутри.
– Я тоже думаю, что у каждого. Вон стоит ваше такси.
– Вижу.
– Вот пять долларов, чтобы с ним рассчитаться.
Она почувствовала, что, взяв деньги, берет больше, чем плату за такси. Но не спорила, даже не колебалась. Он вложил пятидолларовую кредитку в ее протянутую руку. То был их единственный физический контакт за весь вечер.
Вернувшись домой, Руперт, в который уже раз, перечитал письмо, полученное вместе с серебряной шкатулкой:
"Дорогой Руперт!
Хочу поблагодарить вас и Эми за красивую гирлянду и за сочувственное письмо. Похороны были очень скромные, и хотя Уильма назвала бы всю процедуру сверхсентиментальной, мы остались удовлетворены. Может быть, как всегда заявляла Уильма, похороны – варварский обычай, они действительно обычай и условность, однако в пору испытаний мы ищем утешения в обычаях и условностях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27