Если мне не изменяет память, в нашей стране пока еще действует принцип презумпции невиновности. Это не я должна доказывать свою невиновность, а вы — мою причастность к преступлению. — И докажу, — угрюмо сказал Старостин. «Но не сейчас, — думал он. — Проведи-ка, девочка, ночь в КПЗ, а завтра утром я на тебя погляжу. К тому времени у меня будут результаты обыска в твоей квартире».
Достав из папки чистый бланк, Старостин занялся оформлением протокола о задержании, после чего, не говоря ни слова, вызвал охрану.
Охранница — крупная женщина в узковатой юбке цвета хаки и кителе, подпоясанном портупеей, на которой болталась резиновая дубинка, — по мрачному темному коридору подвела Наталью к тяжелой металлической двери. Лязгнув замком, со скрипом отворила ее и бесстрастно скомандовала:
— Проходи.
Едва Наталья ступила за порог, как дверь с грохотом захлопнулась, вызвав отвратительное чувство безысходности. В нерешительности она замерла, силясь разглядеть обитательниц камеры — длинного узкого помещения с выкрашенными темно-зеленой краской стенами.
Напротив, под самым потолком, располагалось небольшое, наглухо заложенное стеклоблоками окно, сквозь которое с трудом могли бы пробиться даже яркие солнечные лучи. Прищурившись, Наталья разглядела два ряда двухэтажных металлических нар, спинки которых были увешаны сохнущим после стирки нижним бельем, спортивными костюмами, холщовыми мешками и пластиковыми пакетами с переданными с воли съестными припасами.
В нос ударила смесь запахов пота — от множества немытых тел — и нечистот — от расположенной слева от входа «параши» — отхожего места без какой-либо перегородки, оборудованного рядом с небольшой раковиной. Над ней из стены торчал единственный медный кран, с носика которого то и дело срывались крупные капли воды, со звоном ударяясь о металлическую мойку.
Привыкнув к полумраку, Наталья разглядела что-то около двух десятков пар глаз, воззрившихся на нее с назойливым вниманием. К прекрасному полу обитательниц камеры можно было отнести с большой натяжкой. Здесь подобрались женщины разных возрастов и наций: от двадцатилетней скуластой азиатки с раскосыми глазами и черными как смоль волосами до седовласой старухи трудно определимого возраста, с одутловатым лицом от непомерного количества выпитого за всю жизнь алкоголя.
Напряженная сцена разглядывания новой обитательницы длилась несколько минут, а затем женщины, словно по команде, враз потеряли к вошедшей всякий интерес. Кто-то закрыл глаза и перевернулся на другой бок, кто-то продолжил прерванный разговор.
Никто не подошел к Наталье, не поздоровался, не предложил места, не поинтересовался, кто она и откуда. Так встретили бы пассажирку трамвая, которая вошла в салон, чтобы покинуть его спустя несколько остановок. Это была не зона, где обитатели камер вынуждены жить вместе на протяжении долгих лет, а всего лишь следственный изолятор, где состав обитателей меняется почти каждый день.
Когда на Наталью перестали обращать внимание, она почувствовала облегчение. Постояв немного у входа, она огляделась и, понимая, что в камере нет места не то что прилечь, но и присесть, отошла подальше от смердящей «параши» и опустилась на корточки у крайних нар. Опершись спиной о прохладную стену, она закрыла глаза и попыталась успокоиться. Мысли роились, хаотично сменяя друг друга.
«Проклятие, вот я и оказалась под замком… — пронеслось в голове. — Всегда старалась не думать об этом, а все-таки избежать не удалось. Как это мерзко, тяжело и унизительно! Неужели к этому можно привыкнуть?!»
Картины из давно забытой, казалось, юности возникли перед ее глазами.
Она вспомнила отвратительное лицо тетки, которая, недвусмысленно сопя и дыша перегаром, говорила ей хриплым голосом в тот злополучный вечер, перевернувший всю ее жизнь: «Итак, девочка, школу закончила, а значит, стала взрослой. Теперь ты не будешь жить у меня нахлебницей. Ты мне за все заплатишь, за все те годы, которые я кормила, обувала и одевала тебя. До сих пор я тебя не трогала, фифа, но теперь ты будешь делать то, что я захочу. А хочу я знаешь что… Мне нужна твоя любовь, крошка. Теперь мы будем спать в одной постели. И каждую ночь заниматься любовью. Я научу тебя этому. Не кривись, дура! Ты не понимаешь, от чего отказываешься. Женская любовь — это не мерзкий секс с грязными, вонючими, потными мужиками… Мы, женщины, — существа, созданные для любви, а не для секса,мы созданы друг для друга…» Она протянула руки, заключила Наташу в объятия и впилась долгим поцелуем в ее губы.
Семнадцатилетней девушке показалось, что она сейчас же умрет от стыда и отвращения. Стараясь превозмочь гадливость, она изо всех сил дернулась и вырвалась из липких объятий опекунши. «Ах ты, сучка! — завизжала та, рассвирепев. — Я тебе покажу, гадина, как должно себя вести!»
Она хотела схватить Наташу за волосы, но девушка увернулась и с яростью толкнула на Лялю журнальный столик, стоявший рядом. На пол посыпались пустые бутылки, со звоном бились рюмки, стаканы, тарелки с засохшими остатками пищи — до глубокой ночи у Ля-ли Кошелевой веселились ее подопечные.
Ринувшаяся на племянницу тетка споткнулась о неожиданно возникшее препятствие, упала на одно колено и взвыла от боли: "Дрянь! Убить меня хочешь?
Вижу, с какой ненавистью ты на меня смотришь… Знаю, ты давно об этом мечтаешь. Вот она, благодарность за все добро, которое я для тебя делала! Ну ты у меня попляшешь!.."
Девочка бросилась в коридор, но Ляля догнала ее и схватила за ворот застиранной почти добела джинсовой куртки. «Отцепись от меня!» — с ужасом и отвращением закричала Наташа и изо всех сил оттолкнула жаждущую любви родственницу. Тетка пошатнулась, потеряла равновесие, и Наташа ударила ее в грудь.
Ляля не устояла на ногах и, взмахнув руками, влетела через раскрытую дверь в ванную комнату. Падая, она ударилась затылком о чугунный край ванны. В наступившей вдруг тишине, казалось, еще звучал гул удара. Тетка осталась лежать на кафельном полу без движения.
Наташа замерла и со страхом и недоверием одновременно смотрела на застывшее тело. Увидела, как из-под запрокинутой головы стало расползаться по кафельной плитке кровавое пятно. Девочку сковал ужас.
«Ляля… — не своим голосом позвала она. — Тетя Ляля!» Тетка не отзывалась. «О боже! Я убила ее!..» — промелькнула страшная мысль. «Ляля!» — Она бросилась перед теткой на колени, обхватила ее за плечи. Голова Кошелевой безжизненно завалилась набок, и из-под полуприкрытых век на Наталью посмотрели безжизненные глаза.
Девочка с криком отпрянула и, выскочив из квартиры, бросилась вниз по лестнице.
* * *
Говорят, преступника всегда влечет на место преступления. Но это явно не о Наташе. Убежав из дома, где провела десять долгих лет, она больше никогда туда не вернулась. Воспитанная в обществе, где привод в милицию означал для молодой девушки крушение всех жизненных планов, в свои семнадцать лет она была абсолютно уверена, что за смерть тетки ее неминуемо должны расстрелять.
Но умирать Наташа не хотела. Не хотела также провести в тюрьме молодость — лучшие годы жизни. Бредя по ночному Калининграду, она понятия не имела, что ее ждет.
Знала только определенно, что дорога назад для нее закрыта. Знала и то, что ей нельзя появляться ни в порту, ни на вокзалах, — там ее будут искать в первую очередь. До утра она пряталась по дворам, стараясь не показываться в освещенных местах.
Вскоре встало солнце, затем на маршруты выехали первые троллейбусы и автобусы. Чуть позже появились Толпы заспанных людей, спешащих на работу.
Наташа ощутила голод. Она поняла, что без посторонней помощи ей не обойтись, и, порывшись в кармане куртки, нашла двухкопеечную монету. Позвонила из телефона-автомата своему школьному другу. Объяснив ему кое-как положение, в котором оказалась, попросила помочь ей.
Они встретились возле чудом уцелевшего после тотального уничтожения центра города готическим собором, рядом с могилой философа Канта. И тут Наташа, дав волю слезам, рассказала парню обо всем.
Тот отвел ее к своему старшему товарищу, который жил один — отец его был в плавании, а мать уехала к родителям куда-то в Центральную Россию.
Квартира моряка на это время превратилась в настоящий молодежный притон.
В каждой комнате сидела компания. Кто-то пил вино, кто-то просто слушал музыку, а в одной из комнат стоял резкий запах анаши. Здесь правили бал длинноволосые парни и мало отличавшиеся от них по внешнему виду девушки с остекленевшими глазами. Заводилой у любителей кайфа оказался некий Юра, приехавший погостить в Калининград из Риги.
Наташа подсела к этой компании, потому что про наркотики знала не понаслышке…
Следующие две недели она почти не выходила на улицу. За это время она повзрослела, испытав на себе все греховные искушения взрослой жизни. На второй же день пребывания в притоне она стала женщиной…
Из Калининграда Юра увез Наташу в Ригу, где она провела почти два года и пережила еще одну страшную трагедию…
«Черная вдова…» — с усмешкой подумала Наталья, останавливая ленту воспоминаний.
— Эй, новенькая! — позвала ее обитательница крайних нар. Это была женщина лет сорока, красивой, но откровенно вульгарной наружности.
Наталья открыла глаза и посмотрела в ее сторону.
— За что сидишь?
Она пожала плечами:
— Ни за что.
— Так не бывает, — усмехнулась женщина. — Даже если не виновата, что-то ж на тебя менты вешают.
— А, ты об этом? — Наталья мрачно усмехнулась. — Тогда — за убийство.
Реакцией на ее слова была моментально наступившая тишина.
— За убийство? — послышалось немного погодя из глубины камеры. — А ну-ка, подруга, давай сюда. Посторонитесь, жирные сучки, дайте человеку присесть.
Наталья, у которой уже изрядно затекли ноги, поднялась и направилась в сторону говорившей — отказываться от предложенного места она не собиралась.
На нарах сидела женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, резкими чертами лица и мужеподобной фигурой.
— Садись, — тоном, не терпящим возражений, заявила она.
Наталья присела у ее ног, опершись спиной о металлическую трубу.
— Я — Рита. А тебя как зовут?
— Наталья.
Они обменялись рукопожатиями.
— Давай рассказывай подробнее, на чем замели?
У Натальи не было ни малейшего желания распространяться о диких подозрениях следователя Старостина, но она понимала, что за относительный комфорт ей придется заплатить эту цену.
— Я же сказала — ни на чем… — нехотя произнесла она.
Рита снисходительно усмехнулась:
— Плохо ты, девочка, жизнь знаешь. За просто так и прыщ на заднице не вскочит. Попал человечек за решетку, пусть и по ложному обвинению, но все равно, значит, учудил он в этой жизни нечто такое, за что приходится платить.
Даже если у тебя кошелек в метро из сумки увели, это значит, что у тебя должок имеется, а отдавать не хочешь. Закон высшей справедливости… — Она подняла вверх указательный палец. — Вот меня возьми — сижу за воровство. По их законам получается, — она произнесла это с издевкой, кивнув головой в сторону двери, — что я преступница. Однако сама я так не считаю. Никогда в жизни ничего не брала и не возьму у простого трудяги. Зато всяких жирных боровов грабила и буду грабить, сколько бы мне сроков ни давали. Да вот только те на свободе, а я — здесь. А все наше отличие в том, что они грабят сразу множество людей, да еще якобы по закону, и чувствуют себя при этом героями, мать их… А я всего лишь инструмент в руках божьих, с помощью которого он восстанавливает высшую справедливость. И судьба моя куда тяжелее. Вот сейчас тот ублюдок, которого я «сделала», отправится загорать на Канары, а я — на зону вшей кормить. Но я не жалуюсь и не плачу. Все равно, — она подняла глаза вверх и смиренно сложила на груди руки, — всем воздается по справедливости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Достав из папки чистый бланк, Старостин занялся оформлением протокола о задержании, после чего, не говоря ни слова, вызвал охрану.
Охранница — крупная женщина в узковатой юбке цвета хаки и кителе, подпоясанном портупеей, на которой болталась резиновая дубинка, — по мрачному темному коридору подвела Наталью к тяжелой металлической двери. Лязгнув замком, со скрипом отворила ее и бесстрастно скомандовала:
— Проходи.
Едва Наталья ступила за порог, как дверь с грохотом захлопнулась, вызвав отвратительное чувство безысходности. В нерешительности она замерла, силясь разглядеть обитательниц камеры — длинного узкого помещения с выкрашенными темно-зеленой краской стенами.
Напротив, под самым потолком, располагалось небольшое, наглухо заложенное стеклоблоками окно, сквозь которое с трудом могли бы пробиться даже яркие солнечные лучи. Прищурившись, Наталья разглядела два ряда двухэтажных металлических нар, спинки которых были увешаны сохнущим после стирки нижним бельем, спортивными костюмами, холщовыми мешками и пластиковыми пакетами с переданными с воли съестными припасами.
В нос ударила смесь запахов пота — от множества немытых тел — и нечистот — от расположенной слева от входа «параши» — отхожего места без какой-либо перегородки, оборудованного рядом с небольшой раковиной. Над ней из стены торчал единственный медный кран, с носика которого то и дело срывались крупные капли воды, со звоном ударяясь о металлическую мойку.
Привыкнув к полумраку, Наталья разглядела что-то около двух десятков пар глаз, воззрившихся на нее с назойливым вниманием. К прекрасному полу обитательниц камеры можно было отнести с большой натяжкой. Здесь подобрались женщины разных возрастов и наций: от двадцатилетней скуластой азиатки с раскосыми глазами и черными как смоль волосами до седовласой старухи трудно определимого возраста, с одутловатым лицом от непомерного количества выпитого за всю жизнь алкоголя.
Напряженная сцена разглядывания новой обитательницы длилась несколько минут, а затем женщины, словно по команде, враз потеряли к вошедшей всякий интерес. Кто-то закрыл глаза и перевернулся на другой бок, кто-то продолжил прерванный разговор.
Никто не подошел к Наталье, не поздоровался, не предложил места, не поинтересовался, кто она и откуда. Так встретили бы пассажирку трамвая, которая вошла в салон, чтобы покинуть его спустя несколько остановок. Это была не зона, где обитатели камер вынуждены жить вместе на протяжении долгих лет, а всего лишь следственный изолятор, где состав обитателей меняется почти каждый день.
Когда на Наталью перестали обращать внимание, она почувствовала облегчение. Постояв немного у входа, она огляделась и, понимая, что в камере нет места не то что прилечь, но и присесть, отошла подальше от смердящей «параши» и опустилась на корточки у крайних нар. Опершись спиной о прохладную стену, она закрыла глаза и попыталась успокоиться. Мысли роились, хаотично сменяя друг друга.
«Проклятие, вот я и оказалась под замком… — пронеслось в голове. — Всегда старалась не думать об этом, а все-таки избежать не удалось. Как это мерзко, тяжело и унизительно! Неужели к этому можно привыкнуть?!»
Картины из давно забытой, казалось, юности возникли перед ее глазами.
Она вспомнила отвратительное лицо тетки, которая, недвусмысленно сопя и дыша перегаром, говорила ей хриплым голосом в тот злополучный вечер, перевернувший всю ее жизнь: «Итак, девочка, школу закончила, а значит, стала взрослой. Теперь ты не будешь жить у меня нахлебницей. Ты мне за все заплатишь, за все те годы, которые я кормила, обувала и одевала тебя. До сих пор я тебя не трогала, фифа, но теперь ты будешь делать то, что я захочу. А хочу я знаешь что… Мне нужна твоя любовь, крошка. Теперь мы будем спать в одной постели. И каждую ночь заниматься любовью. Я научу тебя этому. Не кривись, дура! Ты не понимаешь, от чего отказываешься. Женская любовь — это не мерзкий секс с грязными, вонючими, потными мужиками… Мы, женщины, — существа, созданные для любви, а не для секса,мы созданы друг для друга…» Она протянула руки, заключила Наташу в объятия и впилась долгим поцелуем в ее губы.
Семнадцатилетней девушке показалось, что она сейчас же умрет от стыда и отвращения. Стараясь превозмочь гадливость, она изо всех сил дернулась и вырвалась из липких объятий опекунши. «Ах ты, сучка! — завизжала та, рассвирепев. — Я тебе покажу, гадина, как должно себя вести!»
Она хотела схватить Наташу за волосы, но девушка увернулась и с яростью толкнула на Лялю журнальный столик, стоявший рядом. На пол посыпались пустые бутылки, со звоном бились рюмки, стаканы, тарелки с засохшими остатками пищи — до глубокой ночи у Ля-ли Кошелевой веселились ее подопечные.
Ринувшаяся на племянницу тетка споткнулась о неожиданно возникшее препятствие, упала на одно колено и взвыла от боли: "Дрянь! Убить меня хочешь?
Вижу, с какой ненавистью ты на меня смотришь… Знаю, ты давно об этом мечтаешь. Вот она, благодарность за все добро, которое я для тебя делала! Ну ты у меня попляшешь!.."
Девочка бросилась в коридор, но Ляля догнала ее и схватила за ворот застиранной почти добела джинсовой куртки. «Отцепись от меня!» — с ужасом и отвращением закричала Наташа и изо всех сил оттолкнула жаждущую любви родственницу. Тетка пошатнулась, потеряла равновесие, и Наташа ударила ее в грудь.
Ляля не устояла на ногах и, взмахнув руками, влетела через раскрытую дверь в ванную комнату. Падая, она ударилась затылком о чугунный край ванны. В наступившей вдруг тишине, казалось, еще звучал гул удара. Тетка осталась лежать на кафельном полу без движения.
Наташа замерла и со страхом и недоверием одновременно смотрела на застывшее тело. Увидела, как из-под запрокинутой головы стало расползаться по кафельной плитке кровавое пятно. Девочку сковал ужас.
«Ляля… — не своим голосом позвала она. — Тетя Ляля!» Тетка не отзывалась. «О боже! Я убила ее!..» — промелькнула страшная мысль. «Ляля!» — Она бросилась перед теткой на колени, обхватила ее за плечи. Голова Кошелевой безжизненно завалилась набок, и из-под полуприкрытых век на Наталью посмотрели безжизненные глаза.
Девочка с криком отпрянула и, выскочив из квартиры, бросилась вниз по лестнице.
* * *
Говорят, преступника всегда влечет на место преступления. Но это явно не о Наташе. Убежав из дома, где провела десять долгих лет, она больше никогда туда не вернулась. Воспитанная в обществе, где привод в милицию означал для молодой девушки крушение всех жизненных планов, в свои семнадцать лет она была абсолютно уверена, что за смерть тетки ее неминуемо должны расстрелять.
Но умирать Наташа не хотела. Не хотела также провести в тюрьме молодость — лучшие годы жизни. Бредя по ночному Калининграду, она понятия не имела, что ее ждет.
Знала только определенно, что дорога назад для нее закрыта. Знала и то, что ей нельзя появляться ни в порту, ни на вокзалах, — там ее будут искать в первую очередь. До утра она пряталась по дворам, стараясь не показываться в освещенных местах.
Вскоре встало солнце, затем на маршруты выехали первые троллейбусы и автобусы. Чуть позже появились Толпы заспанных людей, спешащих на работу.
Наташа ощутила голод. Она поняла, что без посторонней помощи ей не обойтись, и, порывшись в кармане куртки, нашла двухкопеечную монету. Позвонила из телефона-автомата своему школьному другу. Объяснив ему кое-как положение, в котором оказалась, попросила помочь ей.
Они встретились возле чудом уцелевшего после тотального уничтожения центра города готическим собором, рядом с могилой философа Канта. И тут Наташа, дав волю слезам, рассказала парню обо всем.
Тот отвел ее к своему старшему товарищу, который жил один — отец его был в плавании, а мать уехала к родителям куда-то в Центральную Россию.
Квартира моряка на это время превратилась в настоящий молодежный притон.
В каждой комнате сидела компания. Кто-то пил вино, кто-то просто слушал музыку, а в одной из комнат стоял резкий запах анаши. Здесь правили бал длинноволосые парни и мало отличавшиеся от них по внешнему виду девушки с остекленевшими глазами. Заводилой у любителей кайфа оказался некий Юра, приехавший погостить в Калининград из Риги.
Наташа подсела к этой компании, потому что про наркотики знала не понаслышке…
Следующие две недели она почти не выходила на улицу. За это время она повзрослела, испытав на себе все греховные искушения взрослой жизни. На второй же день пребывания в притоне она стала женщиной…
Из Калининграда Юра увез Наташу в Ригу, где она провела почти два года и пережила еще одну страшную трагедию…
«Черная вдова…» — с усмешкой подумала Наталья, останавливая ленту воспоминаний.
— Эй, новенькая! — позвала ее обитательница крайних нар. Это была женщина лет сорока, красивой, но откровенно вульгарной наружности.
Наталья открыла глаза и посмотрела в ее сторону.
— За что сидишь?
Она пожала плечами:
— Ни за что.
— Так не бывает, — усмехнулась женщина. — Даже если не виновата, что-то ж на тебя менты вешают.
— А, ты об этом? — Наталья мрачно усмехнулась. — Тогда — за убийство.
Реакцией на ее слова была моментально наступившая тишина.
— За убийство? — послышалось немного погодя из глубины камеры. — А ну-ка, подруга, давай сюда. Посторонитесь, жирные сучки, дайте человеку присесть.
Наталья, у которой уже изрядно затекли ноги, поднялась и направилась в сторону говорившей — отказываться от предложенного места она не собиралась.
На нарах сидела женщина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, резкими чертами лица и мужеподобной фигурой.
— Садись, — тоном, не терпящим возражений, заявила она.
Наталья присела у ее ног, опершись спиной о металлическую трубу.
— Я — Рита. А тебя как зовут?
— Наталья.
Они обменялись рукопожатиями.
— Давай рассказывай подробнее, на чем замели?
У Натальи не было ни малейшего желания распространяться о диких подозрениях следователя Старостина, но она понимала, что за относительный комфорт ей придется заплатить эту цену.
— Я же сказала — ни на чем… — нехотя произнесла она.
Рита снисходительно усмехнулась:
— Плохо ты, девочка, жизнь знаешь. За просто так и прыщ на заднице не вскочит. Попал человечек за решетку, пусть и по ложному обвинению, но все равно, значит, учудил он в этой жизни нечто такое, за что приходится платить.
Даже если у тебя кошелек в метро из сумки увели, это значит, что у тебя должок имеется, а отдавать не хочешь. Закон высшей справедливости… — Она подняла вверх указательный палец. — Вот меня возьми — сижу за воровство. По их законам получается, — она произнесла это с издевкой, кивнув головой в сторону двери, — что я преступница. Однако сама я так не считаю. Никогда в жизни ничего не брала и не возьму у простого трудяги. Зато всяких жирных боровов грабила и буду грабить, сколько бы мне сроков ни давали. Да вот только те на свободе, а я — здесь. А все наше отличие в том, что они грабят сразу множество людей, да еще якобы по закону, и чувствуют себя при этом героями, мать их… А я всего лишь инструмент в руках божьих, с помощью которого он восстанавливает высшую справедливость. И судьба моя куда тяжелее. Вот сейчас тот ублюдок, которого я «сделала», отправится загорать на Канары, а я — на зону вшей кормить. Но я не жалуюсь и не плачу. Все равно, — она подняла глаза вверх и смиренно сложила на груди руки, — всем воздается по справедливости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52