— Как раз наоборот. Когда они явились, я уже поел и выпил виски. Я ведь без семьи и иногда люблю пойти в какой-нибудь кабак и спокойно посидеть там за книгой. Бывает, что я засиживаюсь довольно долго. — Он помолчал и добавил: — Хотя это и чертовски дорого, конечно.
— Узнали ли вы кого-нибудь, кроме Пальмгрена, в этой компании?
— Его жену и того молодого человека, который считается… то есть считался его правой рукой. Остальных не знаю, но мне показалось, что они все служащие концерна. Двое из них говорили по-датски.
Эдвардссон достал из кармана брюк носовой платок и вытер пот со лба. На нем была белая рубашка, галстук, светлые териленовые брюки и темные ботинки. Рубашка намокла от пота. Мартин Бек чувствовал, что его рубашка тоже стала влажной и прилипает к телу.
— Может быть, вы случайно слышали, о чем шла речь за столом? — спросил он.
— Честно говоря, да. Я по природе любопытен и люблю изучать людей, поэтому я сидел и почти что подслушивал. Пальмгрен и датчанин говорили о делах, и я не понял, о чем шла речь, но они несколько раз упомянули Родезию. Этого Пальмгрена просто распирали всякие планы и идеи, он сам сказал за столом об этом. Потом много говорили о разных темных аферах. Женщины болтали о том, о чем обычно болтают женщины такого рода. Тряпки, поездки, общие знакомые, приемы и прочее. Фру Пальмгрен и самая молодая из дам говорили о какой-то женщине, сделавшей операцию грудей, которые были плоскими, а после этого стали упругими, как теннисные мячи, и чуть ли не упирались в подбородок. Потом Шарлотта Пальмгрен рассказала о приеме в Нью-Йорке, на котором был Фрэнк Синатра и кто-то по прозвищу Бутерброд всю ночь поил компанию шампанским. И остальное было не лучше. Что в «Твильфите» есть шикарные бюстгальтеры по семьдесят пять крон за штуку. Что летом жарко носить парик и приходится укладывать волосы каждый день.
Мартин Бек подумал, что Эдвардссон в тот вечер мало что прочел в своей книге.
— Ну а другие мужчины? Тоже говорили о делах?
— Не так много. Создавалось впечатление, что перед этим ужином у них было деловое заседание: четвертый из них, то есть не датчанин и не тот, что моложе всех, говорил о чем-то в этом роде. Нет, их разговор касался уж никак не высоких тем. Они, к примеру, долго болтали о галстуке, который надел Пальмгрен и которого я не видел, потому, что Пальмгрен сидел спиной ко мне. Галстук был, наверное, какой-то особенный, потому что все им восхищались, а Пальмгрен сказал, что купил его на Елисейских полях в Париже за девяносто пять франков. А этот четвертый говорил, что мучается и не спит по ночам из-за очень серьезной проблемы: его дочь спуталась с негром. Пальмгрен предложил отправить ее в Швейцарию, где вряд ли есть негры.
Эдвардссон встал, отнес пустые бутылки на кухню и принес две полные. Они запотели и выглядели весьма привлекательно.
— Да, — сказал Эдвардссон, — вот в общем-то и все, что я помню из застольного разговора. Мало что дает, а?
— Немного, — честно признался Мартин Бек. — А что вы знаете о Пальмгрене?
— Тоже мало. Он жил в одной из самых роскошных вилл, знаете — эти старинные, принадлежавшие аристократам, в пригороде. Он заколачивал массу денег, да и тратил массу, в частности, на свою жену и этот старый дом. — Эдвардссон с минуту молчал, потом сам задал вопрос: — А вы что знаете о Пальмгрене?
— Не намного больше.
— Спаси нас Бог, если уж полиция знает столько же, сколько мы, о таких, как Пальмгрен, — вздохнул Эдвардссон и глотнул пива.
— А что, в момент выстрела Пальмгрен, кажется, речь произносил, да?
— Да, он встал и понес всякую чушь, как обычно бывает в таких случаях: «Спасибо за внимание, за старание, „наши очаровательные дамы“» и прочее. Он, как видно, поднаторел в этом деле, временами даже казалось, что он говорит от всего сердца. Все, кто обслуживал стол, ушли, чтобы не мешать, музыка тоже кончилась, а я сидел и потягивал виски. Да вы и в самом деле не знаете, чем занимался Пальмгрен, или это полицейская тайна?
Бек покосился на стакан. Взял его. Осторожно отпил глоток.
— Я и впрямь знаю о нем мало, — сказал он. — Но есть люди, которым известно больше. Масса зарубежных предприятий, акционерное общество домовладельцев в Стокгольме.
— Да, — сказал Эдвардссон, казалось, погруженный в свои мысли. Немного погодя он сказал: — То, что я мог рассказать об убийце, я изложил позавчера вечером. Со мной сразу двое ваших беседовали. Сначала один, он все время спрашивал — сколько было тогда времени, потом второй, тот вроде похитрее.
— Вы ведь были не совсем трезвым в тот вечер, — сказал Мартин Бек.
— Не совсем, Бог свидетель. И вчера добавил, чтобы голова не трещала. Наверное, все из-за этой проклятой жары.
«Здорово, — подумал Мартин Бек. — Детектив с похмелья допрашивает не успевшего просохнуть свидетеля, который ничего не видел. Многообещающее начало».
— Вы, может, знаете, как человек себя чувствует с похмелья? — спросил Эдвардссон.
— Знаю. — Мартин Бек взял стакан и без раздумий выпил его до дна. Поднялся и сказал: — Спасибо. Я, может статься, еще зайду.
В дверях он остановился и задал еще один вопрос:
— Кстати, вы случайно не видели оружия, которым пользовался убийца?
Эдвардссон задумался.
— Теперь я вспоминаю, что, кажется, видел мельком, когда он его уже прятал. Конечно, я в оружии мало смыслю, но это было что-то длинное и очень узкое. С такой круглой штуковиной, как она там называется.
— Барабан, — сказал Мартин Бек. — До свидания и спасибо за пиво.
— Заходите, — ответил Эдвардссон. — А я сейчас глотну как следует, чтобы прийти в норму.
Монссон сидел за столом почти в прежней позе.
— Хочешь, чтобы я спросил, как у тебя дела? — сказал он, когда Мартин Бек вошел в кабинет. — Ну, как дела?
— Хороший вопрос. А дела неважные. Мне кажется. А у тебя как?
— Тоже не очень.
— А вдова?
— Займусь ею завтра. Тут лучше быть осторожнее. Ведь она а трауре.
VII
Пер Монссон родился и вырос в Мальмё, в рабочем квартале. Он служил в полиции больше двадцати пяти лет и знал свой город лучше, чем кто-либо другой, рос и жил вместе с городом и, кроме того, любил его. Но один из районов был для него все-таки чужим и никогда его не притягивал: западные пригороды — Фридхем, Вастервонг, Бельвю, где всегда жили очень богатые люди. Монссон помнил, как он сам, еще мальчишкой, в трудные двадцатые и тридцатые годы тащился, шлепая деревянными башмаками, через эти шикарные кварталы, направляясь в Лимхамн, где можно было какими-то путями добыть селедку на обед. Он помнил роскошные автомобили и шоферов в униформе, горничных в черных платьях с передниками и в накрахмаленных белых чепчиках, барских детишек, наряженных в тюлевые платьица и матросские костюмчики. Для него все это было настолько далеким, что казалось сказочным и непонятным. Каким-то образом старое ощущение продолжало жить в нем, и эти кварталы оказывали на него прежнее воздействие, несмотря на то, что личных шоферов теперь не было, прислуги стало меньше, а дети богачей по одежде мало чем отличались от остальных.
В конце концов, картошка с селедкой оказалась не такой уж плохой едой, и он, росший в бедности, без отца, вымахал в здорового парня, прошел так называемый «большой путь» и мало-помалу стал хорошо жить. По крайней мере, ему самому так казалось.
И вот теперь он направлялся именно в этот район. Здесь жил Виктор Пальмгрен и, следовательно, должна была жить его вдова.
Монссон видел людей, собравшихся за столом в тот роковой вечер, только на фото, и ему мало что было известно о них. О Шарлотте Пальмгрен он знал, что она была женщиной необычайной красоты и однажды стала какой-то «мисс» — не то «мисс Швецией», не то даже «мисс Вселенной». Потом прославилась как манекенщица и вышла замуж за Пальмгрена двадцати семи лет от роду и на вершине своей неотразимости. Теперь ей было тридцать два, и внешне она не изменилась, как не меняются только женщины, у которых никогда не было детей, но есть большие деньги и много времени, чтобы заниматься своей наружностью. Виктор Пальмгрен был на двадцать четыре года старше ее, что, кажется, проливало свет на обоюдные мотивы супружества. Он хотел, чтобы у него было кого показать своим коллегам по бизнесу, она — иметь достаточно денег, чтобы никогда больше не работать.
Но, что там ни говори, Шарлотта Пальмгрен была вдовой, а Монссона в какой-то степени сковывали традиции. Поэтому он с большой неохотой надел темный костюм, белую рубашку и галстук, прежде чем сесть в машину и ехать в Бельвю.
Пальмгренская резиденция, казалось, полностью соответствовала детским воспоминаниям Монссона, хотя годы подернули ее дымкой преувеличений. С улицы видна была только часть крыши и флюгер, остальное закрывала аккуратно подстриженная живая изгородь, очень высокая и необыкновенно густая и плотная. За ней, по-видимому, была еще одна ограда — металлическая. Участок казался непомерно большим, а сад скорее напоминал разросшийся парк. Ворота главного входа, высокие и широкие, обитые медью, позеленевшей от времени, с затейливыми башенками поверху, тоже были непроницаемы для взгляда. На одной из створок красовались излишне крупные, отлитые из бронзы буквы, составлявшие имя — Пальмгрен, на другой створке — прорезь для писем, кнопка звонка, а еще выше — квадратное окошко, через которое посетителя как следует рассматривали, прежде чем впустить. Ясно было, что в этот дом нельзя заглянуть попросту, когда угодно, и Монссон, осторожно нажав на ручку двери, почти ждал, что где-нибудь в доме зазвенит сигнал тревоги. Ворота оказались, разумеется, запертыми, а смотровое окошко наглухо закрытым. Сквозь прорезь для писем ничего нельзя было разглядеть: с той стороны, очевидно, висел железный ящик.
Монссон поднял было руку к звонку, но раздумал и звонить не стал. Огляделся по сторонам. У тротуара, кроме его старенького «вартбурга», стояли еще две машины: красный «ягуар» и желтая «МГ». Почему Шарлотта Пальмгрен держит две спортивные машины на улице? Он постоял, прислушиваясь, и ему показалось, что из парка доносятся голоса. Потом их не стало слышно, может быть, звуки поглотила жара и раскаленный неподвижный воздух.
Ну и лето, подумал Монссон. Такое бывает раз в десять лет, наверное. Сейчас бы на пляже валяться или дома сидеть в одних трусах и пить холодный грог. А тут торчишь, как дурак, в галстуке, рубашке и костюме.
Потом мысли вернулись к вилле. Она была старая, вероятно, самого начала века, ее наверняка перестраивали и модернизировали, не жалея миллионов. В таких домах обычно бывал и черный ход, через который ходили кухарки, прислуга, няньки, садовник и почтальон, чтобы не раздражать господ.
Монссон пошел вдоль ограды, свернул на боковую улицу. Участок занимал, как видно, целый квартал: плотная листва живой изгороди тянулась ровной стеной, нигде не прерываясь. Он опять повернул направо, обходя виллу вокруг, и тут нашел, что искал. Калитку с железными решетками створок. Отсюда дом не был виден совсем, его загораживала листва высоких деревьев и кустов, но виднелся гараж, по-видимому, недавно построенный, и какое-то старое небольшое строение, скорее всего сарай для садового оборудования. Таблички с именем владельца на калитке не было.
Монссон обеими руками резко нажал на створки, они подались внутрь, и калитка отворилась. Таким путем он избавился от необходимости выяснить, заперта она или нет, и закрыл за собой калитку.
На посыпанной гравием площадке у выезда из гаража виднелись следы машины, но здесь они кончались: дорожки, ведущие в сад, были уложены шиферной плиткой.
По газону Монссон зашагал к дому. Прошел сквозь ряды цветущего ракитника и жасмина и очутился, как и хотел, на задней стороне виллы. Тихо, пустынно, закрытые окна, двери на кухню и в погреб, какие-то загадочные пристройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26