Держу пари, этого парня потом на кого-то обменяли.
– А вам не кажется, что это может быть какой-то шифр? Банковский счет или что-то подобное?
Эсфирь погладила лицевую и тыльную сторону фотографии, чтобы проверить на ощупь, не вложено ли что-нибудь между снимком и картонной подложкой.
– Если хотите, оставьте ее себе, – предложил Хенсон, – хотя лично мне это кажется обычной статистикой. Бейсбольные фанаты всю жизнь сходят с ума от статистики. А номерки мы потом проверим.
Хенсона, похоже, гораздо больше интересовала поднятая с пола гравюра. Прищурив глаз, он разглядывал изображение камышей.
– Вам никогда не встречались рисунки Эла Хиршвельда? Он в каждой своей работе прятал имя жены… Или дочери? В общем, некая Нина.
Девушка кивнула, хотя и не поняла, о чем он толкует. Она положила снимок с командой «Чикаго Кабс» на батарею, а сверху накрыла менорой.
– Он разбил все, что только можно разбить.
– Вообще-то, вы могли бы и продать кое-какие вещи.
– Я? Черта с два! Да будь они хоть с иголочки, все равно не стану марать руки!
Она с такой яростью все это выпалила, что Хенсон даже вздрогнул. Эсфирь пару секунд мрачно разглядывала плинтус, потом нагнулась и из-под батареи вытащила пыльную мышеловку с кусочком давно засохшей приманки. Да, теперь все принадлежит ей. Вот что хотел ей дать Сэмюель Мейер. Наследство из дешевой мебели. Заскорузлого сыра. Наследство из предательства.
Девушке вспомнилось, как часто мать говорила ей, зло прищурив глаза, что худший из людей тот, кто предает своих. Такое обобщение в действительности относилось по большей части к Мейеру, однако до сих пор ей казалось, что Роза подразумевала предательство жены и дочери. А теперь? Неужели матери было известно истинное лицо Сэмюеля Мейера? У нее не хватило сил сообщить об этом властям? Или она молчала ради дочери?
– Пойду посмотрю в задней части дома, – сказала Эсфирь.
– Нос только зажмите, – отозвался Хенсон и пошел вслед за ней.
Кухня оказалась столь же спартанской и унылой, как гостиная. С гнилой вонью от раскиданного мусора и оттаявших готовых обедов соединился едкий запах уцененного мыла. Судя по всему, банки из-под майонеза Мейер приспособил для хранения продуктов. Сахар, мука… Теперь все было высыпано на пол. А может, одну такую баночку он зарыл на заднем дворе? Не исключено. Мешок с мусором, выставленный возле двери, выглядел так, будто угодил в лапы сенбернару. Среди объедков валялось полдесятка консервных банок, причем в трех из них когда-то была свинина с бобами. («Ага, Мейер не очень-то жаловал кошерную пищу», – отметила про себя Эсфирь.) Бутылка из-под сливового сока. Старые газеты.
Кухонный шкаф столь же радовал глаз, как и мусор, хотя коробки и банки с продуктами по большей части остались целыми. Сельдь в винном соусе. Узенькие пачки макарон с сыром. Консервированные спагетти. Сухие супы с лапшой, в основном с мясным вкусом. На столике возле плиты – таблетки против гастрита, несколько видов слабительного и пузырек с рецептурными таблетками. Надпись гласила: «Эм-Эс Конт, болеутоляющее».
Хенсон тем временем проверял морозилку в древнем, еще овальной формы, холодильнике, вилка которого была выдернута из сети.
– Что это? – спросила Эсфирь, взяв пузырек с таблетками.
– Морфин, – ответил Хенсон. – Так, понятно… Получается, в дом вторглись вовсе не наркоманы, верно? Молодцом.
– Мне это и в голову не пришло, – сказала девушка, – но вы правы.
(«А насколько сильное это средство? Какую боль он испытывал?»)
Пока она разглядывала наклейку, Хенсон по выражению лица понял ход ее мыслей.
– Да, дела у него были совсем неважные, – добавил он сочувственно.
– По крайней мере, об этом он не врал.
– Не врал, – согласился Хенсон и отогнул край газеты, прикрывавшей кусок посеревшего мяса. – По всем органам. Не врал…
Эсфирь пошарила глазами под раковиной и обнаружила там алюминиевые кастрюли. Из-под стопки выглядывала сковородка со следами пригоревшего сыра. Девушка выпрямилась и еще раз оглядела кухню.
– Ошибочка, – сказала она. – Мужчина не стал бы прятать нечто важное на кухне. Женщина – другое дело. Но не мужчина.
– Ваш отец прожил в одиночестве более тридцати лет.
– Я, пожалуй, загляну в подвал.
– Ради бога.
Эсфирь вернулась к двери, открыла ее и посмотрела вниз. Вот в этом месте она лежала, пока в нее три раза стрелял Шток. Да уж, повезло. Тусклое освещение, игроки в соке по соседству, и струйки крови на груди, куда попала одна из пуль. Должно быть, со стороны все выглядело, будто рана смертельная, прямо в сердце. А от удара головой о бетонный пол она потеряла сознание и даже не шевельнулась. Поза тоже удачная вышла, на боку. Если бы она упала навзничь, то пуля точно нашла бы сердце.
Девушка устало потерла лицо. Чем она занята? Почему вновь копается в воспоминаниях о пережитом кошмаре? Ответ пришел сразу. Она в точности следует заведенной в «Мосаде» практике «разбора полетов» после каждого инцидента. На уровне автоматизма. Для оценки успеха или провала миссии рассматривалась и анализировалась каждая деталь. Например, почему оружие не найдено в том месте, на которое указывал осведомитель? Каким образом соседский мальчишка очутился на линии огня? Как вышло, что секретная полиция вообще узнала о канале передачи денег?.. Впрочем, на этот раз имелось одно, но весьма существенное отличие: в роли мишени выступала сама Эсфирь. Хотя нет, не будем себе льстить. Мишенью был Мейер. А Эсфирь… Так, досадная помеха, не более. Шток не отстал бы от Мейера, пока не получил бы нужных сведений. Или не убил бы его. Это означало, что, какую бы цель ни преследовал Шток, ответ прятался у Мейера в голове и что смерть старика, возможно, означала ликвидацию некоей проблемы. С другой стороны, Шток явно чего-то добивался. Должно быть, он взвесил все «за» и «против» той ситуации, когда Мейер остается в живых, а искомая вещь не найдена. Возможно, что Шток просто запаниковал, однако есть еще одна версия: он решил, что сможет добиться своей цели позднее, и, стало быть, это объясняет причину вторжения в дом. Нет ли здесь связи? Может, Шток охотится за той самой вещью, о которой по телефону говорил Мейер? И смог ли он ее найти?
Пульс участился, и Эсфирь почувствовала, как еще сильнее заныли раны. В голове вновь промелькнула картинка: с окровавленной головой она лежит у основания лестницы, тщетно пытаясь не потерять сознание и разглядеть темный силуэт, целящийся из пистолета.
Шток не решился спуститься вниз. Он не осмелился оставить Мейера одного, пусть даже выстрел в колено лишил старика движения. Получается, пусть косвенно, но отец спас ей жизнь?
Эсфирь скрипнула зубами. Черт бы его побрал! Она ничего не хотела от Сэмюеля Мейера. Ничего. Даже своей жизни. Однако, к сожалению, ее никто не спрашивал. Отец подарил ей жизнь, потом бежал, а затем, десятилетия спустя, спас ее. Может быть.
Девушка покрепче ухватилась за перила и медленно спустилась по лестнице. Внизу она перешагнула через пятна собственной крови и нашарила веревочку, ведущую к выключателю. Пыль повсюду: на верстаке с инструментами, на банках с краской, на коробочках для гвоздей и шурупов… На глаза попалось несколько кусков кожи. Должно быть, Мейер собирался что-то смастерить. В углу, напоминая древний танк, высилась печка-водогрейка, переделанная с угля на газ. За ней ничего, кроме все той же пыли и паутины. Судя по всему, Шток не обыскивал подпол, иначе пыль не лежала бы таким ровным слоем. Впрочем, он все-таки вывернул ящик с инструментами и поискал под верстаком, потому как возле ножек остались следы. Что, если та вещь находится здесь, внизу? Эсфирь неторопливо осмотрела все места, куда не добрался Шток, однако в конечном итоге сдалась и поднялась наверх, где было слышно, как Хенсон бродит по второму этажу.
Спальня поначалу казалась многообещающей, но и в ней осмотр дал лишь один тривиальный результат, а именно, что здесь жил пожилой человек. Из чулана выброшена одежда, которую Мейер не мог носить, наверное, уже несколько лет. В углу шкафа за обвисшим пальто выстроилось полдесятка зонтиков. В вытащенном из комода ящике обнаружилась пара сломанных часов. Девушка пнула стопку поношенного нижнего белья. Несколько непарных запонок. Майонезная банка с горсткой центов.
Угол комнаты занимал ворох бумаг, вываленных из письменного стола. Квитанции по зарплате двадцатилетней давности. Бланки налоговых деклараций. Судя по записям, до выхода на пенсию Мейер работал в городском управлении водоснабжения. В марте прошлого года перенес операцию, после чего прошел курс радиационного лечения и химиотерапии. Брошюра, утверждающая, что «есть много путей преодолеть последствия хирургического вмешательства в половую сферу мужчины». Под всеми этими залежами нашлось также несколько купонов для супермаркета и небольшой клочок пожелтевшей бумаги.
– Он писал в редакцию, – сказала Эсфирь, осторожно поднимая газетную вырезку.
– Насчет чего? – спросил Хенсон, копаясь в глубине чулана. Наградой за его труды стала стопка зачитанных книжек, все в стиле вестернов.
– Жаловался на осветительные мачты. Они ему мешали спать. Днем и без того шумно, а теперь еще и ночью светло.
– А, на «Ригли-Филд»? Да уже несколько лет прошло. Они держались до конца. Это был последний стадион, который устроил у себя ночное освещение.
– В общем, ему это сильно не нравилось. Пишет, дескать, «дурацкая игра».
– Все игры дурацкие, – заметил Хенсон. – Если задуматься, какой в них смысл?
Эсфирь отыскала еще несколько просроченных купонов и пролистала календарь за 1985 год.
Хенсон пересек комнату и открыл ящик прикроватного столика.
– Смотрите-ка. – Он показал ей пару старых фотографий.
На одной с краю стояла пометка: «Июль 1966». Младенец с пухлыми щечками спит, заткнув рот кулачком.
– Вы? – спросил он.
– Одеяльце мое. Мать до сих пор хранит его в чемодане.
– Должно быть, снимок он держал возле кровати.
– Наверное, оставил у себя, когда мать эмигрировала. – Эсфирь быстро сунула фото в карман. – А что на второй?
– Тут женщина.
Эта фотография оказалась намного более старой. Опираясь на локоть Мейера, скромно улыбалась худощавая девушка в перчатках. Он же, одетый в двубортный костюм и с зачесанными назад волосами, просто цвел.
– Ваша матушка?
Эсфирь кивнула. Заглянув в ящик, она увидела в нем еще один снимок. Вновь мать. Роза стояла перед забором из колючей проволоки. Справа – итальянский полицейский, по левую руку еще двое мужчин. Один из них напоминал скелет. Он был настолько истощен, что девушка невольно задалась вопросом, как вообще он мог стоять на ногах, да еще и улыбаться при этом. Второй мужчина был намного старше, но выглядел куда лучше. Роза тоже улыбалась. Ее черное платье казалось совершенно не к месту. Эсфирь вспомнила, что мать часто упоминала двух итальянцев, которые по доброте душевной подарили ей платье взамен завшивевшей лагерной робы. На оборотной стороне пожелтевшего снимка виднелась надпись, сделанная курсивом, причем по-немецки: «Триест, 17 марта 1946». Эсфирь тоже положила карточку в карман, рядом со своим детским фото.
– А свадебную не хотите взять?
– Себе оставьте, – ответила она.
– Вы знаете, – кашлянув, заметил Хенсон, – такое впечатление, что в доме только эти снимки.
– «Чикаго Кабс», – напомнила Эсфирь.
– Я имел в виду личные фотографии.
– Наверное, «дурацкая игра» для него значила больше, чем мы с матерью.
– Верится с трудом. Может, ваш знакомый паршивец все забрал?
– Какая разница! – взорвалась девушка. – Зря я это все затеяла… Надо было домой лететь.
Хенсон задумчиво посмотрел на нее, но, решив все-таки промолчать, носком ботинка поворошил разбросанные по полу предметы. Центы. Газетные вырезки. Аэрозольные баллончики против насморка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– А вам не кажется, что это может быть какой-то шифр? Банковский счет или что-то подобное?
Эсфирь погладила лицевую и тыльную сторону фотографии, чтобы проверить на ощупь, не вложено ли что-нибудь между снимком и картонной подложкой.
– Если хотите, оставьте ее себе, – предложил Хенсон, – хотя лично мне это кажется обычной статистикой. Бейсбольные фанаты всю жизнь сходят с ума от статистики. А номерки мы потом проверим.
Хенсона, похоже, гораздо больше интересовала поднятая с пола гравюра. Прищурив глаз, он разглядывал изображение камышей.
– Вам никогда не встречались рисунки Эла Хиршвельда? Он в каждой своей работе прятал имя жены… Или дочери? В общем, некая Нина.
Девушка кивнула, хотя и не поняла, о чем он толкует. Она положила снимок с командой «Чикаго Кабс» на батарею, а сверху накрыла менорой.
– Он разбил все, что только можно разбить.
– Вообще-то, вы могли бы и продать кое-какие вещи.
– Я? Черта с два! Да будь они хоть с иголочки, все равно не стану марать руки!
Она с такой яростью все это выпалила, что Хенсон даже вздрогнул. Эсфирь пару секунд мрачно разглядывала плинтус, потом нагнулась и из-под батареи вытащила пыльную мышеловку с кусочком давно засохшей приманки. Да, теперь все принадлежит ей. Вот что хотел ей дать Сэмюель Мейер. Наследство из дешевой мебели. Заскорузлого сыра. Наследство из предательства.
Девушке вспомнилось, как часто мать говорила ей, зло прищурив глаза, что худший из людей тот, кто предает своих. Такое обобщение в действительности относилось по большей части к Мейеру, однако до сих пор ей казалось, что Роза подразумевала предательство жены и дочери. А теперь? Неужели матери было известно истинное лицо Сэмюеля Мейера? У нее не хватило сил сообщить об этом властям? Или она молчала ради дочери?
– Пойду посмотрю в задней части дома, – сказала Эсфирь.
– Нос только зажмите, – отозвался Хенсон и пошел вслед за ней.
Кухня оказалась столь же спартанской и унылой, как гостиная. С гнилой вонью от раскиданного мусора и оттаявших готовых обедов соединился едкий запах уцененного мыла. Судя по всему, банки из-под майонеза Мейер приспособил для хранения продуктов. Сахар, мука… Теперь все было высыпано на пол. А может, одну такую баночку он зарыл на заднем дворе? Не исключено. Мешок с мусором, выставленный возле двери, выглядел так, будто угодил в лапы сенбернару. Среди объедков валялось полдесятка консервных банок, причем в трех из них когда-то была свинина с бобами. («Ага, Мейер не очень-то жаловал кошерную пищу», – отметила про себя Эсфирь.) Бутылка из-под сливового сока. Старые газеты.
Кухонный шкаф столь же радовал глаз, как и мусор, хотя коробки и банки с продуктами по большей части остались целыми. Сельдь в винном соусе. Узенькие пачки макарон с сыром. Консервированные спагетти. Сухие супы с лапшой, в основном с мясным вкусом. На столике возле плиты – таблетки против гастрита, несколько видов слабительного и пузырек с рецептурными таблетками. Надпись гласила: «Эм-Эс Конт, болеутоляющее».
Хенсон тем временем проверял морозилку в древнем, еще овальной формы, холодильнике, вилка которого была выдернута из сети.
– Что это? – спросила Эсфирь, взяв пузырек с таблетками.
– Морфин, – ответил Хенсон. – Так, понятно… Получается, в дом вторглись вовсе не наркоманы, верно? Молодцом.
– Мне это и в голову не пришло, – сказала девушка, – но вы правы.
(«А насколько сильное это средство? Какую боль он испытывал?»)
Пока она разглядывала наклейку, Хенсон по выражению лица понял ход ее мыслей.
– Да, дела у него были совсем неважные, – добавил он сочувственно.
– По крайней мере, об этом он не врал.
– Не врал, – согласился Хенсон и отогнул край газеты, прикрывавшей кусок посеревшего мяса. – По всем органам. Не врал…
Эсфирь пошарила глазами под раковиной и обнаружила там алюминиевые кастрюли. Из-под стопки выглядывала сковородка со следами пригоревшего сыра. Девушка выпрямилась и еще раз оглядела кухню.
– Ошибочка, – сказала она. – Мужчина не стал бы прятать нечто важное на кухне. Женщина – другое дело. Но не мужчина.
– Ваш отец прожил в одиночестве более тридцати лет.
– Я, пожалуй, загляну в подвал.
– Ради бога.
Эсфирь вернулась к двери, открыла ее и посмотрела вниз. Вот в этом месте она лежала, пока в нее три раза стрелял Шток. Да уж, повезло. Тусклое освещение, игроки в соке по соседству, и струйки крови на груди, куда попала одна из пуль. Должно быть, со стороны все выглядело, будто рана смертельная, прямо в сердце. А от удара головой о бетонный пол она потеряла сознание и даже не шевельнулась. Поза тоже удачная вышла, на боку. Если бы она упала навзничь, то пуля точно нашла бы сердце.
Девушка устало потерла лицо. Чем она занята? Почему вновь копается в воспоминаниях о пережитом кошмаре? Ответ пришел сразу. Она в точности следует заведенной в «Мосаде» практике «разбора полетов» после каждого инцидента. На уровне автоматизма. Для оценки успеха или провала миссии рассматривалась и анализировалась каждая деталь. Например, почему оружие не найдено в том месте, на которое указывал осведомитель? Каким образом соседский мальчишка очутился на линии огня? Как вышло, что секретная полиция вообще узнала о канале передачи денег?.. Впрочем, на этот раз имелось одно, но весьма существенное отличие: в роли мишени выступала сама Эсфирь. Хотя нет, не будем себе льстить. Мишенью был Мейер. А Эсфирь… Так, досадная помеха, не более. Шток не отстал бы от Мейера, пока не получил бы нужных сведений. Или не убил бы его. Это означало, что, какую бы цель ни преследовал Шток, ответ прятался у Мейера в голове и что смерть старика, возможно, означала ликвидацию некоей проблемы. С другой стороны, Шток явно чего-то добивался. Должно быть, он взвесил все «за» и «против» той ситуации, когда Мейер остается в живых, а искомая вещь не найдена. Возможно, что Шток просто запаниковал, однако есть еще одна версия: он решил, что сможет добиться своей цели позднее, и, стало быть, это объясняет причину вторжения в дом. Нет ли здесь связи? Может, Шток охотится за той самой вещью, о которой по телефону говорил Мейер? И смог ли он ее найти?
Пульс участился, и Эсфирь почувствовала, как еще сильнее заныли раны. В голове вновь промелькнула картинка: с окровавленной головой она лежит у основания лестницы, тщетно пытаясь не потерять сознание и разглядеть темный силуэт, целящийся из пистолета.
Шток не решился спуститься вниз. Он не осмелился оставить Мейера одного, пусть даже выстрел в колено лишил старика движения. Получается, пусть косвенно, но отец спас ей жизнь?
Эсфирь скрипнула зубами. Черт бы его побрал! Она ничего не хотела от Сэмюеля Мейера. Ничего. Даже своей жизни. Однако, к сожалению, ее никто не спрашивал. Отец подарил ей жизнь, потом бежал, а затем, десятилетия спустя, спас ее. Может быть.
Девушка покрепче ухватилась за перила и медленно спустилась по лестнице. Внизу она перешагнула через пятна собственной крови и нашарила веревочку, ведущую к выключателю. Пыль повсюду: на верстаке с инструментами, на банках с краской, на коробочках для гвоздей и шурупов… На глаза попалось несколько кусков кожи. Должно быть, Мейер собирался что-то смастерить. В углу, напоминая древний танк, высилась печка-водогрейка, переделанная с угля на газ. За ней ничего, кроме все той же пыли и паутины. Судя по всему, Шток не обыскивал подпол, иначе пыль не лежала бы таким ровным слоем. Впрочем, он все-таки вывернул ящик с инструментами и поискал под верстаком, потому как возле ножек остались следы. Что, если та вещь находится здесь, внизу? Эсфирь неторопливо осмотрела все места, куда не добрался Шток, однако в конечном итоге сдалась и поднялась наверх, где было слышно, как Хенсон бродит по второму этажу.
Спальня поначалу казалась многообещающей, но и в ней осмотр дал лишь один тривиальный результат, а именно, что здесь жил пожилой человек. Из чулана выброшена одежда, которую Мейер не мог носить, наверное, уже несколько лет. В углу шкафа за обвисшим пальто выстроилось полдесятка зонтиков. В вытащенном из комода ящике обнаружилась пара сломанных часов. Девушка пнула стопку поношенного нижнего белья. Несколько непарных запонок. Майонезная банка с горсткой центов.
Угол комнаты занимал ворох бумаг, вываленных из письменного стола. Квитанции по зарплате двадцатилетней давности. Бланки налоговых деклараций. Судя по записям, до выхода на пенсию Мейер работал в городском управлении водоснабжения. В марте прошлого года перенес операцию, после чего прошел курс радиационного лечения и химиотерапии. Брошюра, утверждающая, что «есть много путей преодолеть последствия хирургического вмешательства в половую сферу мужчины». Под всеми этими залежами нашлось также несколько купонов для супермаркета и небольшой клочок пожелтевшей бумаги.
– Он писал в редакцию, – сказала Эсфирь, осторожно поднимая газетную вырезку.
– Насчет чего? – спросил Хенсон, копаясь в глубине чулана. Наградой за его труды стала стопка зачитанных книжек, все в стиле вестернов.
– Жаловался на осветительные мачты. Они ему мешали спать. Днем и без того шумно, а теперь еще и ночью светло.
– А, на «Ригли-Филд»? Да уже несколько лет прошло. Они держались до конца. Это был последний стадион, который устроил у себя ночное освещение.
– В общем, ему это сильно не нравилось. Пишет, дескать, «дурацкая игра».
– Все игры дурацкие, – заметил Хенсон. – Если задуматься, какой в них смысл?
Эсфирь отыскала еще несколько просроченных купонов и пролистала календарь за 1985 год.
Хенсон пересек комнату и открыл ящик прикроватного столика.
– Смотрите-ка. – Он показал ей пару старых фотографий.
На одной с краю стояла пометка: «Июль 1966». Младенец с пухлыми щечками спит, заткнув рот кулачком.
– Вы? – спросил он.
– Одеяльце мое. Мать до сих пор хранит его в чемодане.
– Должно быть, снимок он держал возле кровати.
– Наверное, оставил у себя, когда мать эмигрировала. – Эсфирь быстро сунула фото в карман. – А что на второй?
– Тут женщина.
Эта фотография оказалась намного более старой. Опираясь на локоть Мейера, скромно улыбалась худощавая девушка в перчатках. Он же, одетый в двубортный костюм и с зачесанными назад волосами, просто цвел.
– Ваша матушка?
Эсфирь кивнула. Заглянув в ящик, она увидела в нем еще один снимок. Вновь мать. Роза стояла перед забором из колючей проволоки. Справа – итальянский полицейский, по левую руку еще двое мужчин. Один из них напоминал скелет. Он был настолько истощен, что девушка невольно задалась вопросом, как вообще он мог стоять на ногах, да еще и улыбаться при этом. Второй мужчина был намного старше, но выглядел куда лучше. Роза тоже улыбалась. Ее черное платье казалось совершенно не к месту. Эсфирь вспомнила, что мать часто упоминала двух итальянцев, которые по доброте душевной подарили ей платье взамен завшивевшей лагерной робы. На оборотной стороне пожелтевшего снимка виднелась надпись, сделанная курсивом, причем по-немецки: «Триест, 17 марта 1946». Эсфирь тоже положила карточку в карман, рядом со своим детским фото.
– А свадебную не хотите взять?
– Себе оставьте, – ответила она.
– Вы знаете, – кашлянув, заметил Хенсон, – такое впечатление, что в доме только эти снимки.
– «Чикаго Кабс», – напомнила Эсфирь.
– Я имел в виду личные фотографии.
– Наверное, «дурацкая игра» для него значила больше, чем мы с матерью.
– Верится с трудом. Может, ваш знакомый паршивец все забрал?
– Какая разница! – взорвалась девушка. – Зря я это все затеяла… Надо было домой лететь.
Хенсон задумчиво посмотрел на нее, но, решив все-таки промолчать, носком ботинка поворошил разбросанные по полу предметы. Центы. Газетные вырезки. Аэрозольные баллончики против насморка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39