Его прикосновения парализовали ее. Она закрыла глаза. Не могла бороться с этим. Не сейчас. Она слишком хотела его, чтобы по-настоящему сопротивляться, и ему легко удалось ее сломить. Правая рука ласкала ее груди, а левая скользнула вдоль тела вниз. Ноги сами собой раздвинулись, открываясь его ласкам. Ее тело отзывалось на его прикосновения так, словно месяцами тщетно стремилось к ним. Единственное, что не изменилось в их отношениях, это полное взаимное доверие тел. Она смотрела на свое тело и ощущала, как ее отзывчивость и чувственность возбуждают Дамиана. Она прижалась ягодицами к его чреслам и ощутила его внутри. Его руки сжимали ее бедра. Опираясь о входную дверь, она отдалась его порыву.
В первый раз его хватило ненадолго. Движения замедлились. Они опустились на пол. Ему удалось как-то притянуть ее к себе, не выпуская из своих объятий. Он смотрел на нее, когда она, сидя на нем, искала самое подходящее для себя положение. Крепко держал ее все то время, пока она все более интенсивными движениями усиливала свое желание. И она, закрыв глаза, позволила наконец огромному, переполнившему ее напряжению, пульсируя, раствориться и, слегка приоткрыв рот, издала на выдохе несколько легких стонов наслаждения.
Когда она открыла глаза, он по-прежнему смотрел на нее. Стояла полная тишина. Ни один из них не произнес ни слова. И в этом молчании было что-то спасительное. Он нежно поцеловал ее, притянул к себе и прижал к груди ее голову. Сколько времени они так пролежали? Позже она не могла вспомнить. Все воспоминания об этом вечере оказались какими-то обрывочными. Только тело помнило все в подробностях. Они любили друг друга снова и снова до полного изнеможения. Один раз она даже испугалась силы своего желания – ведь он может использовать его, причинить ей боль. Границы того, что она хотела бы испытать вместе с ним, простирались в ее фантазии гораздо дальше, чем способен был допустить рассудок. Она бы не стала протестовать. Она могла бы даже сама попросить его не останавливаться. Но он остановился, как раз на границе, которую они чуть было не перешли, и не пытался больше приблизиться к ней, заменив фантазию прежней глубокой нежностью. Было уже очень поздно. Тело изнемогало от усталости. Она лежала, тесно прижавшись к нему, на диване, который каким-то образом оказался разложенным, накрывшись теплым одеялом, и слушала его дыхание. Она чувствовала, как вздымается и опускается его грудь, слышала, как бьется сердце, и постепенно проваливалась в глубокий сон.
30
Она проснулась одна. Постель рядом с ней была холодной и пустой. Нащупала в полутьме часы, валявшиеся на полу. Четыре тридцать. Она вслушалась в темноту. Один раз произнесла: «Дамиан?» Но никто не ответил. Она снова легла, свернулась калачиком под одеялом, словно боялась эха. Она вдыхала его запах. Он был повсюду. На ее коже, внутри. Куда он мог уйти в такое время? Наверное, сейчас вернется… Почему она ничего не слышала?
Джульетта проснулась и обнаружила, что все еще одна. Окно пропускало первые полосы утреннего света. В сумерках начинавшегося дня она осознала, что самое худшее, оказывается, ей еще предстоит: чемодан и сумка исчезли. Вместо них на полу валялся скомканный купальный халат. Она выскользнула из кровати и нащупала выключатель. Голая лампочка под потолком осветила неуютную комнату холодным светом. В ванной его вещей тоже не осталось за исключением использованной одноразовой бритвы и полотенца, брошенного на край ванны. Она вернулась к дивану, бросилась на него и долго лежала, уставившись на разбросанную по полу разорванную одежду. Какая гнетущая тишина!
Она подошла к окну и стала смотреть на город. Первые солнечные лучи уже окрасили золотым блеском крыши и фасады домов. На горизонте сверкала синяя лента залива ЛаПлата. Она открыла дверь, вышла на крошечный балкончик и посмотрела вниз. Ограждение оказалось очень высоким, ей пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Вдыхая теплый воздух, она ощущала неопределенный, бархатный аромат города. Солнечный луч коснулся стены рядом с ней, и она накрыла его ладонью, радуясь теплу, которое ощутила. Потом вернулась в комнату и стала собирать вещи. Все кончилось. Никаких объяснений она так и не услышала, но теперь это точно конец. В мозгу вертелась странная смесь из мыслей и рассуждений. Приводя одежду в порядок, она думала, как пойдет по улице в разодранной блузке и куда ей вообще идти. Потом приняла обжигающий душ, наполнила ванну, долго лежала в горячей воде, почти полностью погрузив туда голову, и слушала подводные звуки.
Только подойдя к зеркалу, чтобы расчесать мокрые волосы, она заметила это. Сначала ей показалось, что волосы просто растрепались. Она несколько раз провела щеткой по одной и той же пряди, и сомнения рассеялись: одного локона не было. Даже не локон, целая прядь волос была полностью выстрижена. Прошло еще какое-то время, прежде чем она наконец поняла: пока она спала, он отстриг у нее прядь волос. Она отшатнулась от зеркала, щетка выпала из рук. Потом в два прыжка вернулась в комнату, быстро оделась, спрятав, насколько это было возможно, разорванную блузку под кофтой, и пулей вылетела из квартиры. Лифта, как ей показалось, пришлось ждать целую вечность. В доме стояла мертвая тишина. Она никого не встретила ни в лифте, ни внизу.
Джульетта понятия не имела, в каком направлении идти, чтобы поймать такси. Улицы были совершенно пусты. Начинался ясный солнечный день. Солнечный и совершенно безлюдный. И все же прошло не так много времени, прежде чем появилась одна из бесчисленного множества желто-черных машин этого города. «Такси здесь как осы, – подумала Джульетта. – Как будто все время ищут корм».
Она назвала водителю адрес гостиницы, где жил отец. Если он не улетел, она найдет его там. На полпути изменила свое решение и дала адрес Линдсей. Город был таким же солнечным и пустым, как в день ее приезда. Странно, но воспоминания о прошлом воскресенье казались более реальными, чем вид из окна. Картинки, мелькавшие перед глазами, ее не затрагивали. Способность к чувственному восприятию почти исчезла. Будто все ее ощущения должны были сперва пройти через защитную мембрану. Она видела нескольких бегунов и продавца цветов, который раскладывал свой товар в зеленом металлическом киоске. На углу на бордюре сидел мальчик и связывал веточки жасмина в небольшие букетики. Танго и жасмин. Повсюду в этом городе.
Куда он ушел? Зачем ждал ее в аэропорту? К чему эта ночь? Куда? Зачем? Почему? Она нервно теребила поредевшие волосы и представляла себе, как его рука с зажатыми в пальцах ножницами парила над ее лицом, пока она спала. Ножницы? Но она не видела там ножниц. Неужели он носит ножницы с собой? Или что это было, нож? Нож всего в нескольких сантиметрах от ее лица. А она спала. Неужели она умеет так крепко спать?
Потом она долго стояла перед дверью Линдсей, не решаясь позвонить. Она опустилась на бордюр и с наслаждением ловила солнечные лучи, с каждой минутой становившиеся все более жаркими, разглядывала уходящую вверх улицу Сан-Тельмо и вдруг ощутила какую-то внутреннюю связь с этим местом. Пусть она совсем не понимала ни этого города, ни его жителей. Ни даже их лиц. Пусть даже, по правде говоря, не понимала их музыку. К примеру, что такое танго? Она бы ни за что не смогла объяснить. Но, глядя на эту убогую улицу, она вдруг вспомнила несколько слышанных раньше мелодий, и те зазвучали для нее совсем по-другому. Утреннее солнце, ароматный воздух, полуразрушенные фасады, болтающиеся электрические провода, что-то потустороннее в облике вцепившихся друг в друга посетителей полутемных баров – все ее прошлые и настоящие впечатления от этого города соединились воедино и отозвались в воспоминаниях о музыке. И она зазвучала иначе. Но у нее не было больше времени, чтобы понять, почему это так. Может, все это очередная галлюцинация? Только почему-то она вдруг совсем по-другому услышала танго. Она слышала его, хотя ни один инструмент не играл. Как там сказала Линдсей? Этот город отмечает каждого изнутри. Она думала о той песне, которую Дамиан выбрал для последнего танго в Берлине: «И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата, из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…» У нее не появилось нового сердца. Но что-то в ней неуловимым образом изменилось. Даже если она сама не может точно сказать, что именно.
31
В конце концов она решила, что еще слишком рано будить Линдсей, и пошла по улице Кочабамба до пересечения с улицей Дефенса. Издалека были видны торговые палатки на площади Доррего. В этот ранний час большинство из них были еще закрыты. Сами торговцы, сбившись небольшими группками, стояли рядом и, пустив по кругу выдолбленную тыкву, поочередно отпивали из нее мате. Джульетта немного побродила между палатками, купила себе дешевенькую белую футболку, в которую тут же переоделась, сняв разодранную блузку – ей надоело постоянно придерживать ворот рукой, – а потом завернула в единственное уже открывшееся кафе. Заказала кофе с тремя обязательными Medialunas , обмакнула рогалик в форме полумесяца в дымящийся напиток, задумчиво наблюдая в окно, как постепенно оживает блошиный рынок. У нее полно времени. Сегодня пятое декабря.
Все ее прошлое разбилось вдребезги. Но жизнь все равно продолжается. Скоро у нее день рождения. Через две недели ей исполнится двадцать.
Время шло. Она заказала еще один кофе. Постепенно площадь заполнилась туристами. На сцене появилась первая пара тангеро, которые постарались показать, на что способны. И хотя большинство танцевальных пар смотрелись неплохо, их выступления казались ей обыкновенными, начисто лишенными тайны. Но публике нравилось, танцоров щедро одаривали аплодисментами. Джульетта отнюдь не была захвачена зрелищем, но все-таки продолжала сидеть: несмотря на всю гротесковость «туристического» танго, в танце этих бедолаг все же пробивались иногда отблески исходного, настоящего танго – безнадежная тоска по партнеру. Ведь подобные вещи не годятся для сцены. В них таится что-то неприличное, шокирующее. Не в самом танце, который просто служит средством выражения этой тоски. Тоска-то ведь не бывает неприличной. Неприличны при этом наблюдатели, зрители. Взгляд непричастных, тех, кто своими вуайеристскими ожиданиями превращает естественное в экзотическое, питает собственной похотью и, таким образом, разрушает. Взгляд так называемых цивилизованных людей на дикарей, колонизаторов – на аборигенов, европейцев – на остальной мир.
Взгляд публики на танцора.
Она подумала о Дамиане, о том, как несколько лет назад он вышел на сцену, вымазав лицо черной краской. Она сама не ожидала, что это воспоминание вызовет у нее улыбку. Разве не прекрасный образ? Ведь танго не что иное, как симуляция притворства – музыка, которая словно неустанно убегает от себя самой затравленными синкопами и жалостными пассажами. И если все, что говорила Линдсей, правда, то уже самое первое танго на свете было пародией, попыткой белых уподобиться черным, не становясь ими на самом деле. Воровство, фальшивка, необходимая для того, чтобы никто никогда уже не смог выявить истинного происхождения. И разве не трогательно смотреть, как внуки воров имитируют свою же собственную проекцию, совершенно не замечая, что лак в некоторых местах облупился и истинная суть прорывается наружу?
Линдсей. Может, она уже встала? Половина двенадцатого.
Тут взгляд ее упал на экран телевизора, укрепленного над стойкой бара. Звук был отключен, да она все равно не смогла бы понять ни слова. Но кадры!
Джульетта впилась взглядом в экран. Сюжет состоял из четырех частей. Сначала показали очень серьезного Фернандо Альсину в окружении журналистов. Его лица почти не было видно за микрофонами и камерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
В первый раз его хватило ненадолго. Движения замедлились. Они опустились на пол. Ему удалось как-то притянуть ее к себе, не выпуская из своих объятий. Он смотрел на нее, когда она, сидя на нем, искала самое подходящее для себя положение. Крепко держал ее все то время, пока она все более интенсивными движениями усиливала свое желание. И она, закрыв глаза, позволила наконец огромному, переполнившему ее напряжению, пульсируя, раствориться и, слегка приоткрыв рот, издала на выдохе несколько легких стонов наслаждения.
Когда она открыла глаза, он по-прежнему смотрел на нее. Стояла полная тишина. Ни один из них не произнес ни слова. И в этом молчании было что-то спасительное. Он нежно поцеловал ее, притянул к себе и прижал к груди ее голову. Сколько времени они так пролежали? Позже она не могла вспомнить. Все воспоминания об этом вечере оказались какими-то обрывочными. Только тело помнило все в подробностях. Они любили друг друга снова и снова до полного изнеможения. Один раз она даже испугалась силы своего желания – ведь он может использовать его, причинить ей боль. Границы того, что она хотела бы испытать вместе с ним, простирались в ее фантазии гораздо дальше, чем способен был допустить рассудок. Она бы не стала протестовать. Она могла бы даже сама попросить его не останавливаться. Но он остановился, как раз на границе, которую они чуть было не перешли, и не пытался больше приблизиться к ней, заменив фантазию прежней глубокой нежностью. Было уже очень поздно. Тело изнемогало от усталости. Она лежала, тесно прижавшись к нему, на диване, который каким-то образом оказался разложенным, накрывшись теплым одеялом, и слушала его дыхание. Она чувствовала, как вздымается и опускается его грудь, слышала, как бьется сердце, и постепенно проваливалась в глубокий сон.
30
Она проснулась одна. Постель рядом с ней была холодной и пустой. Нащупала в полутьме часы, валявшиеся на полу. Четыре тридцать. Она вслушалась в темноту. Один раз произнесла: «Дамиан?» Но никто не ответил. Она снова легла, свернулась калачиком под одеялом, словно боялась эха. Она вдыхала его запах. Он был повсюду. На ее коже, внутри. Куда он мог уйти в такое время? Наверное, сейчас вернется… Почему она ничего не слышала?
Джульетта проснулась и обнаружила, что все еще одна. Окно пропускало первые полосы утреннего света. В сумерках начинавшегося дня она осознала, что самое худшее, оказывается, ей еще предстоит: чемодан и сумка исчезли. Вместо них на полу валялся скомканный купальный халат. Она выскользнула из кровати и нащупала выключатель. Голая лампочка под потолком осветила неуютную комнату холодным светом. В ванной его вещей тоже не осталось за исключением использованной одноразовой бритвы и полотенца, брошенного на край ванны. Она вернулась к дивану, бросилась на него и долго лежала, уставившись на разбросанную по полу разорванную одежду. Какая гнетущая тишина!
Она подошла к окну и стала смотреть на город. Первые солнечные лучи уже окрасили золотым блеском крыши и фасады домов. На горизонте сверкала синяя лента залива ЛаПлата. Она открыла дверь, вышла на крошечный балкончик и посмотрела вниз. Ограждение оказалось очень высоким, ей пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Вдыхая теплый воздух, она ощущала неопределенный, бархатный аромат города. Солнечный луч коснулся стены рядом с ней, и она накрыла его ладонью, радуясь теплу, которое ощутила. Потом вернулась в комнату и стала собирать вещи. Все кончилось. Никаких объяснений она так и не услышала, но теперь это точно конец. В мозгу вертелась странная смесь из мыслей и рассуждений. Приводя одежду в порядок, она думала, как пойдет по улице в разодранной блузке и куда ей вообще идти. Потом приняла обжигающий душ, наполнила ванну, долго лежала в горячей воде, почти полностью погрузив туда голову, и слушала подводные звуки.
Только подойдя к зеркалу, чтобы расчесать мокрые волосы, она заметила это. Сначала ей показалось, что волосы просто растрепались. Она несколько раз провела щеткой по одной и той же пряди, и сомнения рассеялись: одного локона не было. Даже не локон, целая прядь волос была полностью выстрижена. Прошло еще какое-то время, прежде чем она наконец поняла: пока она спала, он отстриг у нее прядь волос. Она отшатнулась от зеркала, щетка выпала из рук. Потом в два прыжка вернулась в комнату, быстро оделась, спрятав, насколько это было возможно, разорванную блузку под кофтой, и пулей вылетела из квартиры. Лифта, как ей показалось, пришлось ждать целую вечность. В доме стояла мертвая тишина. Она никого не встретила ни в лифте, ни внизу.
Джульетта понятия не имела, в каком направлении идти, чтобы поймать такси. Улицы были совершенно пусты. Начинался ясный солнечный день. Солнечный и совершенно безлюдный. И все же прошло не так много времени, прежде чем появилась одна из бесчисленного множества желто-черных машин этого города. «Такси здесь как осы, – подумала Джульетта. – Как будто все время ищут корм».
Она назвала водителю адрес гостиницы, где жил отец. Если он не улетел, она найдет его там. На полпути изменила свое решение и дала адрес Линдсей. Город был таким же солнечным и пустым, как в день ее приезда. Странно, но воспоминания о прошлом воскресенье казались более реальными, чем вид из окна. Картинки, мелькавшие перед глазами, ее не затрагивали. Способность к чувственному восприятию почти исчезла. Будто все ее ощущения должны были сперва пройти через защитную мембрану. Она видела нескольких бегунов и продавца цветов, который раскладывал свой товар в зеленом металлическом киоске. На углу на бордюре сидел мальчик и связывал веточки жасмина в небольшие букетики. Танго и жасмин. Повсюду в этом городе.
Куда он ушел? Зачем ждал ее в аэропорту? К чему эта ночь? Куда? Зачем? Почему? Она нервно теребила поредевшие волосы и представляла себе, как его рука с зажатыми в пальцах ножницами парила над ее лицом, пока она спала. Ножницы? Но она не видела там ножниц. Неужели он носит ножницы с собой? Или что это было, нож? Нож всего в нескольких сантиметрах от ее лица. А она спала. Неужели она умеет так крепко спать?
Потом она долго стояла перед дверью Линдсей, не решаясь позвонить. Она опустилась на бордюр и с наслаждением ловила солнечные лучи, с каждой минутой становившиеся все более жаркими, разглядывала уходящую вверх улицу Сан-Тельмо и вдруг ощутила какую-то внутреннюю связь с этим местом. Пусть она совсем не понимала ни этого города, ни его жителей. Ни даже их лиц. Пусть даже, по правде говоря, не понимала их музыку. К примеру, что такое танго? Она бы ни за что не смогла объяснить. Но, глядя на эту убогую улицу, она вдруг вспомнила несколько слышанных раньше мелодий, и те зазвучали для нее совсем по-другому. Утреннее солнце, ароматный воздух, полуразрушенные фасады, болтающиеся электрические провода, что-то потустороннее в облике вцепившихся друг в друга посетителей полутемных баров – все ее прошлые и настоящие впечатления от этого города соединились воедино и отозвались в воспоминаниях о музыке. И она зазвучала иначе. Но у нее не было больше времени, чтобы понять, почему это так. Может, все это очередная галлюцинация? Только почему-то она вдруг совсем по-другому услышала танго. Она слышала его, хотя ни один инструмент не играл. Как там сказала Линдсей? Этот город отмечает каждого изнутри. Она думала о той песне, которую Дамиан выбрал для последнего танго в Берлине: «И преклоню колена у берегов грязного, чудного залива Ла-Плата, из его ила и соли выцарапаю себе новое сердце…» У нее не появилось нового сердца. Но что-то в ней неуловимым образом изменилось. Даже если она сама не может точно сказать, что именно.
31
В конце концов она решила, что еще слишком рано будить Линдсей, и пошла по улице Кочабамба до пересечения с улицей Дефенса. Издалека были видны торговые палатки на площади Доррего. В этот ранний час большинство из них были еще закрыты. Сами торговцы, сбившись небольшими группками, стояли рядом и, пустив по кругу выдолбленную тыкву, поочередно отпивали из нее мате. Джульетта немного побродила между палатками, купила себе дешевенькую белую футболку, в которую тут же переоделась, сняв разодранную блузку – ей надоело постоянно придерживать ворот рукой, – а потом завернула в единственное уже открывшееся кафе. Заказала кофе с тремя обязательными Medialunas , обмакнула рогалик в форме полумесяца в дымящийся напиток, задумчиво наблюдая в окно, как постепенно оживает блошиный рынок. У нее полно времени. Сегодня пятое декабря.
Все ее прошлое разбилось вдребезги. Но жизнь все равно продолжается. Скоро у нее день рождения. Через две недели ей исполнится двадцать.
Время шло. Она заказала еще один кофе. Постепенно площадь заполнилась туристами. На сцене появилась первая пара тангеро, которые постарались показать, на что способны. И хотя большинство танцевальных пар смотрелись неплохо, их выступления казались ей обыкновенными, начисто лишенными тайны. Но публике нравилось, танцоров щедро одаривали аплодисментами. Джульетта отнюдь не была захвачена зрелищем, но все-таки продолжала сидеть: несмотря на всю гротесковость «туристического» танго, в танце этих бедолаг все же пробивались иногда отблески исходного, настоящего танго – безнадежная тоска по партнеру. Ведь подобные вещи не годятся для сцены. В них таится что-то неприличное, шокирующее. Не в самом танце, который просто служит средством выражения этой тоски. Тоска-то ведь не бывает неприличной. Неприличны при этом наблюдатели, зрители. Взгляд непричастных, тех, кто своими вуайеристскими ожиданиями превращает естественное в экзотическое, питает собственной похотью и, таким образом, разрушает. Взгляд так называемых цивилизованных людей на дикарей, колонизаторов – на аборигенов, европейцев – на остальной мир.
Взгляд публики на танцора.
Она подумала о Дамиане, о том, как несколько лет назад он вышел на сцену, вымазав лицо черной краской. Она сама не ожидала, что это воспоминание вызовет у нее улыбку. Разве не прекрасный образ? Ведь танго не что иное, как симуляция притворства – музыка, которая словно неустанно убегает от себя самой затравленными синкопами и жалостными пассажами. И если все, что говорила Линдсей, правда, то уже самое первое танго на свете было пародией, попыткой белых уподобиться черным, не становясь ими на самом деле. Воровство, фальшивка, необходимая для того, чтобы никто никогда уже не смог выявить истинного происхождения. И разве не трогательно смотреть, как внуки воров имитируют свою же собственную проекцию, совершенно не замечая, что лак в некоторых местах облупился и истинная суть прорывается наружу?
Линдсей. Может, она уже встала? Половина двенадцатого.
Тут взгляд ее упал на экран телевизора, укрепленного над стойкой бара. Звук был отключен, да она все равно не смогла бы понять ни слова. Но кадры!
Джульетта впилась взглядом в экран. Сюжет состоял из четырех частей. Сначала показали очень серьезного Фернандо Альсину в окружении журналистов. Его лица почти не было видно за микрофонами и камерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62