Она была абсолютно холодная.
Я выкурил сигарету и все же начал стягивать через голову свою футболку, которую надел две недели назад в другой части света, в ту эпоху, когда еще не знал, что окажусь там, где я оказался.
Вода пыталась наполнить ванну больше сорока минут. Но выше чем на четыре пальца ее уровень так и не поднялся. Из ванны я вылез гораздо более грязным, чем залез.
Потом мы пошли с Абдулой-Умаром гулять по Парижу исламского мира, священному городу Бухара. То, что я увидел, было даже хуже, чем ванная в еврейском квартале.
Улицы Старого города были так узки, что я задевал плечами за стены сразу с обеих сторон. Солнце не проникало в щели между домами. Улицы были выше щиколотки покрыты слоем жидкой вязкой грязи. Зато в одном месте из окна я услышал старую песенку Dire Straits. Это было, как если бы мама погладила меня по волосам.
Вода в бассейнах на площадях высохла, и дно покрылось толстым слоем пыли. Когда-то здесь, наверное, били фонтаны и было красиво. Теперь здесь бьют разве что заезжих белых по голове.
Возле бывшего невольничьего рынка стояли корявые деревья. На одном висела табличка, сообщавшая, что дерево посажено в те годы, когда Христофор Колумб был еще полностью уверен, что за горизонтом плоская земля заканчивается и можно увидеть слона, от скуки машущего длинным хоботом. Почти белый от старости ствол напоминал сгнивший гриб. Мы постояли в тени, отдышались.
По поводу каждого встречного здания Абдула-Умар рассказывал мне историю, вроде того, что проектировщика этого медресе живым замуровали в фундамент здания, а архитектора вот той мечети сбросили с минарета на мостовую. Я сделал вывод, что строительные специальности в этих краях не очень выгодны.
В справочниках указывалось, что население Бухары составляет полтора миллиона человек. Может быть, когда-то так и было. Но к моменту, когда в город приехал я, Бухара была пуста, безлюдна, разрушалась, приходила в упадок.
Здесь не осталось даже нищих. Те, кто мог, погрузились на ишаков и уехали. У кого не было ишаков – ушли пешком. За девять часов, проведенных в мертвой Бухаре, я встретил от силы сорок человек и два автомобиля. На втором из них я уехал обратно в Самарканд.
Машина была модная и почти новая. Японская DAEWOO открыла в республике завод по сборке автомобилей. Это был единственный действующий завод во всей Центральной Азии.
Несколько лет назад я, помню, оказался в Маниле, Филиппины. На южных островах мне предстояло участвовать в международном кон грессе, но вместо того, чтобы идти на заседание, я каждое утро уходил болтаться по городу.
Один раз я забрел в район с названием Мандалуйонг. Это была такая дыра, что даже на картах города ее обозначали лишь белым пятном. Когда филиппинцы узнавали, что я был в Мандалуйонге, они бледнели и говорили, что сами ни за что в жизни туда бы не пошли.
Район представлял из себя бесконечные, до горизонта ряды хижин, построенных из картонных коробок, отломанных автомобильных дверец, пальмовых листьев и обожженных солнцем досок.
Аборигены сидели перед домами и на швейных машинках с ручным приводом шили джинсы. Десятки тысяч голых филиппинцев с утра до вечера шили джинсы, в которые потом впихивали задницы модники Европы и Северной Америки.
С тех пор я знаю главный секрет Западного Процветания. Белые люди живут хорошо не потому, что умеют работать, а остальные нет, и не потому, что у них какая-то особенно эффективная экономика.
Все проще: белые носят модные брюки лишь потому, что в местах, которые не обозначаются на карте, голые цветные на машинках с ручным приводом эти брюки для них сшили.
4
В Бухаре я купил себе пеструю тюбетейку. Мне показалось, что если я ее надену, то стану похож на аборигена и не буду привлекать к себе столько внимания.
Я надел шапочку – ничего не изменилось. Нищие точно так же бросались ко мне на улицах, только теперь вместо криков «Дай денег!» они кланялись, делали мусульманские жесты и говорили «Благословите, святой человек!».
Я стащил шапочку с головы, спрятал в карман, а вечером стоял в номере перед зеркалом и пытался разглядеть в рыжебородом отражении хоть что-нибудь похожее на святость.
Именно в этот момент в дверь постучали. Я открыл.
Снаружи стояла высокая узбекская девушка. На ней были прозрачные гольфики, немодные адидасовские кроссовки, обтягивающая белая шелковая рубашка… помесь стюардессы и школьницы старших классов.
А на мне были семейные трусы и волшебная шапочка на лысой голове. Я был толстый, потный и грязный.
– Good evening! Услуги не нужны?
Знаете, может быть, я дурак, но сперва я решил, что посреди ночи девушка пришла ко мне в номер починить унитаз. Я прошел в номер и натянул брюки. Девушка прошла следом и начала раздеваться.
– Э! Подруга! Что ты делаешь?
– Недорого, мистер.
– Одеваемся! В темпе!
– Откуда вы?
– Я сказал, о-де-ва-ем-ся!
– Двенадцать тысяч узбекских сум. В смысле – один доллар.
– Ты понимаешь русский язык? Нет?
Девица все еще раздевалась, а я наклонялся, подбирал ее вещи, совал их ей в руки, но она снова кидала их на пол.
– Пожалуйста, мистер! Не выгоняйте меня!
– Я устал. До свидания.
– Вам жалко один доллар?
– Да. У меня мало денег.
– Хорошо. Семь тысяч сум. Шестьдесят центов.
Я сел на кровать и закурил. Кровать душераздирающе застонала.
– Смотрите, какая я гибкая!
– Покувыркайся.
– Почему вы не хотите, мистер?
– Я женат.
– Все женаты.
– Это-то и плохо… все женаты и все тыкают в твое туловище своими членами…
– Пусть тыкают. Чего плохого?
– Нельзя так.
– Почему нельзя?
Я порассматривал девицу. На ее необъятном лице были жирно нарисованы глаза.
– Тебя действительно это интересует?
– Интересует. Да.
– Понимаешь, подруга, я много думал об этом. Почему одно плохо, а другое – не плохо? И я только недавно понял, в чем здесь штука. Хочешь, скажу? Дело в том, что недавно до меня дошло, что такое грех.
– Нашли тоже грех: трахаться!
– В твоем городе, подруга, совершенно нечем заняться. Поэтому я думаю об очень странных вещах. Например, о том, что там, где грех, там обязательно чьи-то слезы. В этом-то все и дело. Может быть, этих слез не видно. Или их не сразу видно. Но они обязательно где-то льются. Копни грех, и увидишь слезы. Хорошо, если не пробитые ребра, понимаешь?
– Хотите, я сделаю тебе, мистер, скидку, но вы и меня пойми. У меня одно белье, знаешь, сколько стоит?
– Вот, например, курение. Курить вредно, а грехом это не считается. Понимаешь? А с другой стороны, секс. Какие уж здесь слезы, да?
– Да! да! Какие?
– У меня в Петербурге был знакомый. Пожилой человек…
– Ты из Петербурга, да?
– Он всю жизнь прожил с женой. Не знаю, может быть, сорок лет… или тридцать. Очень много лет. Потом они с женой состарились, и он зачем-то спросил у нее, изменяла ли она ему? В том смысле, что жизнь прожита, чего уж теперь скрывать.
– Дурак он. Кто такое спрашивает?
– Жена призналась, что да, было. Очень давно и один раз. Где-то в гостях, спьяну. После этого мой знакомый почернел, лег на диван, пролежал три дня и умер. Молча. Понимаешь?
– Нет. Не понимаю.
– Это и есть чьи-то слезы… она считала, что ничего страшного, а он умер.
– Мистер, мне еще тетке внизу нужно сколько-то заплатить. Она ждет. Так что меньше чем за шестьдесят центов я не могу, понимаете?
…
Это была, наверное, самая тяжелая ночь из всех, проведенных мной в Азии. Я ворочался, чувствовал, как по коже ползают насекомые, задыхался от духоты, весь взмок, сбил постельное белье и проснулся гораздо более усталым, чем лег.
Именно после этой ночи жизнь, скрипя, начала вращаться в обратную сторону.
Самарканд – Термез (Время в пути: девять часов)
1
На пятый день моей жизни в гостинице туда для проверки пришли милиционеры, и из отеля я вылетел вон. Милиционеры были довольно вежливы. Прежде чем попросить у меня взятку, они долго жали руку, расспросили о семье, угостили минеральной водой. Да и размер взятки был смешным. Просто именно к этому времени поменянные у спекулянтов узбекские деньги кончились, а оставшиеся доллары все были в крупных купюрах. Я ужасно злился на азиатскую милицию. Если бы они просто подходили и объясняли: «Знаешь, парень, мы тебя здесь не ждали, ты нам не нравишься, узбеков в твоей стране бьют… так что по совокупности ты должен уплатить такую-то денежку»… это бы вполне меня устраивало… но их бесконечные улыбки, рукопожатия, многозначительные паузы… это выматывало меня.
В Петербурге меня последний раз забирали в милицию довольно давно. В кожаных джинсах, черной куртке с капюшоном и в ботинках на толстой подошве я пытался шмыгнуть в метро. Дорогу преградил пузатый постовой. Он предложил пройти в пикет, а там спросил, нет ли у меня с собой оружия или наркотиков?
– Нет. Ни того, ни другого.
– Все из карманов на стол.
Я выложил все из карманов на стол. Помимо ключей, сигарет и мелочи, в моем кармане лежал небольшой пакетик, свернутый из газетного листа. Небольшой аккуратный пакетик.
Постовой улыбнулся улыбкой счастливого человека:
– Ну вот! А ты говоришь – нету! Признаешь, что это твое?
– Признаю. Только не мните.
– Почему?
– Вам не понравится.
Постовой развернул пакетик. Он перестал улыбаться.
Объясню. Дело в том, что у меня дома живет мягкотелая аквариумная черепашка-трионикс. Кормить ее следует штукой, которая называется «мотыль», а по сути – живыми червяками.
Постовой первый раз видел человека, который носит в кармане завернутых в газету живых червяков. Он отпихнул пакет от себя и сказал, чтобы я убирался.
2
Упаковав рюкзак, я дошел до автовокзала и внимательно изучил расписание. Было понятно, что ни в одну гостиницу Самарканда меня больше не пустят. Поэтому теперь план состоял в том, чтобы купить билет до самого дальнего населенного пункта и переночевать в автобусе.
Следующим вечером можно купить билет назад, и так, катаясь, проводить каждую ночь. Получалось даже дешевле, чем гостиница.
Весь день я копил усталость, как пенсионеры копят мятые рубли на собственные похороны. В автобусе мне просто необходимо было вырубиться. Я бродил по жарким улицам, валялся на подушках в чайханах, взбирался на каждый холм, который попадался по пути…
К девяти вечера я все-таки поменял немного денег и отправился на автовокзал. Спустя еще час мой автобус отправился в сторону афганской границы, в город Термез.
Никогда в жизни бы не поверил, что буду ехать по направлению к Афганистану добровольно… я ведь 1970 года рождения… мой призыв был последним из всех, что отправлялись в эти края на военных самолетах.
Автобусы дальнего следования в Узбекистане бывают двух типов: подороже и подешевле. Отличаются они только культурной программой.
В первых имеется видеомагнитофон, который можно всю ночь смотреть. Репертуар состоит из индийских мелодрам или любительских съемок со сценами расстрелов и пыток русских солдат в Чечне. Узбеки предпочитают индусов.
Во вторых видеомагнитофона нет. Чтобы пассажирам не было скучно, водитель нанимает музыканта с национальным инструментом… не знаю, как называется… такая гитара со здоровенным грифом… и он всю ночь поет свои песни.
Таких нюансов я не знал. Мой автобус оказался из дешевых. Чертов муэдзин сидел прямо у меня за спиной. Его вокал напоминал конкурс: «А вот кто сумеет с помощью губ, языка и нескольких пальцев издать наиболее причудливый звук?».
Я готов был приплатить ему, чтобы музыкант заткнулся, но он на меня не реагировал. Вокруг, распахнув рты, спали узбеки. Чувствуя, что сейчас завою от ярости и отчаяния, я курил одну сигарету за другой и так и не заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Я выкурил сигарету и все же начал стягивать через голову свою футболку, которую надел две недели назад в другой части света, в ту эпоху, когда еще не знал, что окажусь там, где я оказался.
Вода пыталась наполнить ванну больше сорока минут. Но выше чем на четыре пальца ее уровень так и не поднялся. Из ванны я вылез гораздо более грязным, чем залез.
Потом мы пошли с Абдулой-Умаром гулять по Парижу исламского мира, священному городу Бухара. То, что я увидел, было даже хуже, чем ванная в еврейском квартале.
Улицы Старого города были так узки, что я задевал плечами за стены сразу с обеих сторон. Солнце не проникало в щели между домами. Улицы были выше щиколотки покрыты слоем жидкой вязкой грязи. Зато в одном месте из окна я услышал старую песенку Dire Straits. Это было, как если бы мама погладила меня по волосам.
Вода в бассейнах на площадях высохла, и дно покрылось толстым слоем пыли. Когда-то здесь, наверное, били фонтаны и было красиво. Теперь здесь бьют разве что заезжих белых по голове.
Возле бывшего невольничьего рынка стояли корявые деревья. На одном висела табличка, сообщавшая, что дерево посажено в те годы, когда Христофор Колумб был еще полностью уверен, что за горизонтом плоская земля заканчивается и можно увидеть слона, от скуки машущего длинным хоботом. Почти белый от старости ствол напоминал сгнивший гриб. Мы постояли в тени, отдышались.
По поводу каждого встречного здания Абдула-Умар рассказывал мне историю, вроде того, что проектировщика этого медресе живым замуровали в фундамент здания, а архитектора вот той мечети сбросили с минарета на мостовую. Я сделал вывод, что строительные специальности в этих краях не очень выгодны.
В справочниках указывалось, что население Бухары составляет полтора миллиона человек. Может быть, когда-то так и было. Но к моменту, когда в город приехал я, Бухара была пуста, безлюдна, разрушалась, приходила в упадок.
Здесь не осталось даже нищих. Те, кто мог, погрузились на ишаков и уехали. У кого не было ишаков – ушли пешком. За девять часов, проведенных в мертвой Бухаре, я встретил от силы сорок человек и два автомобиля. На втором из них я уехал обратно в Самарканд.
Машина была модная и почти новая. Японская DAEWOO открыла в республике завод по сборке автомобилей. Это был единственный действующий завод во всей Центральной Азии.
Несколько лет назад я, помню, оказался в Маниле, Филиппины. На южных островах мне предстояло участвовать в международном кон грессе, но вместо того, чтобы идти на заседание, я каждое утро уходил болтаться по городу.
Один раз я забрел в район с названием Мандалуйонг. Это была такая дыра, что даже на картах города ее обозначали лишь белым пятном. Когда филиппинцы узнавали, что я был в Мандалуйонге, они бледнели и говорили, что сами ни за что в жизни туда бы не пошли.
Район представлял из себя бесконечные, до горизонта ряды хижин, построенных из картонных коробок, отломанных автомобильных дверец, пальмовых листьев и обожженных солнцем досок.
Аборигены сидели перед домами и на швейных машинках с ручным приводом шили джинсы. Десятки тысяч голых филиппинцев с утра до вечера шили джинсы, в которые потом впихивали задницы модники Европы и Северной Америки.
С тех пор я знаю главный секрет Западного Процветания. Белые люди живут хорошо не потому, что умеют работать, а остальные нет, и не потому, что у них какая-то особенно эффективная экономика.
Все проще: белые носят модные брюки лишь потому, что в местах, которые не обозначаются на карте, голые цветные на машинках с ручным приводом эти брюки для них сшили.
4
В Бухаре я купил себе пеструю тюбетейку. Мне показалось, что если я ее надену, то стану похож на аборигена и не буду привлекать к себе столько внимания.
Я надел шапочку – ничего не изменилось. Нищие точно так же бросались ко мне на улицах, только теперь вместо криков «Дай денег!» они кланялись, делали мусульманские жесты и говорили «Благословите, святой человек!».
Я стащил шапочку с головы, спрятал в карман, а вечером стоял в номере перед зеркалом и пытался разглядеть в рыжебородом отражении хоть что-нибудь похожее на святость.
Именно в этот момент в дверь постучали. Я открыл.
Снаружи стояла высокая узбекская девушка. На ней были прозрачные гольфики, немодные адидасовские кроссовки, обтягивающая белая шелковая рубашка… помесь стюардессы и школьницы старших классов.
А на мне были семейные трусы и волшебная шапочка на лысой голове. Я был толстый, потный и грязный.
– Good evening! Услуги не нужны?
Знаете, может быть, я дурак, но сперва я решил, что посреди ночи девушка пришла ко мне в номер починить унитаз. Я прошел в номер и натянул брюки. Девушка прошла следом и начала раздеваться.
– Э! Подруга! Что ты делаешь?
– Недорого, мистер.
– Одеваемся! В темпе!
– Откуда вы?
– Я сказал, о-де-ва-ем-ся!
– Двенадцать тысяч узбекских сум. В смысле – один доллар.
– Ты понимаешь русский язык? Нет?
Девица все еще раздевалась, а я наклонялся, подбирал ее вещи, совал их ей в руки, но она снова кидала их на пол.
– Пожалуйста, мистер! Не выгоняйте меня!
– Я устал. До свидания.
– Вам жалко один доллар?
– Да. У меня мало денег.
– Хорошо. Семь тысяч сум. Шестьдесят центов.
Я сел на кровать и закурил. Кровать душераздирающе застонала.
– Смотрите, какая я гибкая!
– Покувыркайся.
– Почему вы не хотите, мистер?
– Я женат.
– Все женаты.
– Это-то и плохо… все женаты и все тыкают в твое туловище своими членами…
– Пусть тыкают. Чего плохого?
– Нельзя так.
– Почему нельзя?
Я порассматривал девицу. На ее необъятном лице были жирно нарисованы глаза.
– Тебя действительно это интересует?
– Интересует. Да.
– Понимаешь, подруга, я много думал об этом. Почему одно плохо, а другое – не плохо? И я только недавно понял, в чем здесь штука. Хочешь, скажу? Дело в том, что недавно до меня дошло, что такое грех.
– Нашли тоже грех: трахаться!
– В твоем городе, подруга, совершенно нечем заняться. Поэтому я думаю об очень странных вещах. Например, о том, что там, где грех, там обязательно чьи-то слезы. В этом-то все и дело. Может быть, этих слез не видно. Или их не сразу видно. Но они обязательно где-то льются. Копни грех, и увидишь слезы. Хорошо, если не пробитые ребра, понимаешь?
– Хотите, я сделаю тебе, мистер, скидку, но вы и меня пойми. У меня одно белье, знаешь, сколько стоит?
– Вот, например, курение. Курить вредно, а грехом это не считается. Понимаешь? А с другой стороны, секс. Какие уж здесь слезы, да?
– Да! да! Какие?
– У меня в Петербурге был знакомый. Пожилой человек…
– Ты из Петербурга, да?
– Он всю жизнь прожил с женой. Не знаю, может быть, сорок лет… или тридцать. Очень много лет. Потом они с женой состарились, и он зачем-то спросил у нее, изменяла ли она ему? В том смысле, что жизнь прожита, чего уж теперь скрывать.
– Дурак он. Кто такое спрашивает?
– Жена призналась, что да, было. Очень давно и один раз. Где-то в гостях, спьяну. После этого мой знакомый почернел, лег на диван, пролежал три дня и умер. Молча. Понимаешь?
– Нет. Не понимаю.
– Это и есть чьи-то слезы… она считала, что ничего страшного, а он умер.
– Мистер, мне еще тетке внизу нужно сколько-то заплатить. Она ждет. Так что меньше чем за шестьдесят центов я не могу, понимаете?
…
Это была, наверное, самая тяжелая ночь из всех, проведенных мной в Азии. Я ворочался, чувствовал, как по коже ползают насекомые, задыхался от духоты, весь взмок, сбил постельное белье и проснулся гораздо более усталым, чем лег.
Именно после этой ночи жизнь, скрипя, начала вращаться в обратную сторону.
Самарканд – Термез (Время в пути: девять часов)
1
На пятый день моей жизни в гостинице туда для проверки пришли милиционеры, и из отеля я вылетел вон. Милиционеры были довольно вежливы. Прежде чем попросить у меня взятку, они долго жали руку, расспросили о семье, угостили минеральной водой. Да и размер взятки был смешным. Просто именно к этому времени поменянные у спекулянтов узбекские деньги кончились, а оставшиеся доллары все были в крупных купюрах. Я ужасно злился на азиатскую милицию. Если бы они просто подходили и объясняли: «Знаешь, парень, мы тебя здесь не ждали, ты нам не нравишься, узбеков в твоей стране бьют… так что по совокупности ты должен уплатить такую-то денежку»… это бы вполне меня устраивало… но их бесконечные улыбки, рукопожатия, многозначительные паузы… это выматывало меня.
В Петербурге меня последний раз забирали в милицию довольно давно. В кожаных джинсах, черной куртке с капюшоном и в ботинках на толстой подошве я пытался шмыгнуть в метро. Дорогу преградил пузатый постовой. Он предложил пройти в пикет, а там спросил, нет ли у меня с собой оружия или наркотиков?
– Нет. Ни того, ни другого.
– Все из карманов на стол.
Я выложил все из карманов на стол. Помимо ключей, сигарет и мелочи, в моем кармане лежал небольшой пакетик, свернутый из газетного листа. Небольшой аккуратный пакетик.
Постовой улыбнулся улыбкой счастливого человека:
– Ну вот! А ты говоришь – нету! Признаешь, что это твое?
– Признаю. Только не мните.
– Почему?
– Вам не понравится.
Постовой развернул пакетик. Он перестал улыбаться.
Объясню. Дело в том, что у меня дома живет мягкотелая аквариумная черепашка-трионикс. Кормить ее следует штукой, которая называется «мотыль», а по сути – живыми червяками.
Постовой первый раз видел человека, который носит в кармане завернутых в газету живых червяков. Он отпихнул пакет от себя и сказал, чтобы я убирался.
2
Упаковав рюкзак, я дошел до автовокзала и внимательно изучил расписание. Было понятно, что ни в одну гостиницу Самарканда меня больше не пустят. Поэтому теперь план состоял в том, чтобы купить билет до самого дальнего населенного пункта и переночевать в автобусе.
Следующим вечером можно купить билет назад, и так, катаясь, проводить каждую ночь. Получалось даже дешевле, чем гостиница.
Весь день я копил усталость, как пенсионеры копят мятые рубли на собственные похороны. В автобусе мне просто необходимо было вырубиться. Я бродил по жарким улицам, валялся на подушках в чайханах, взбирался на каждый холм, который попадался по пути…
К девяти вечера я все-таки поменял немного денег и отправился на автовокзал. Спустя еще час мой автобус отправился в сторону афганской границы, в город Термез.
Никогда в жизни бы не поверил, что буду ехать по направлению к Афганистану добровольно… я ведь 1970 года рождения… мой призыв был последним из всех, что отправлялись в эти края на военных самолетах.
Автобусы дальнего следования в Узбекистане бывают двух типов: подороже и подешевле. Отличаются они только культурной программой.
В первых имеется видеомагнитофон, который можно всю ночь смотреть. Репертуар состоит из индийских мелодрам или любительских съемок со сценами расстрелов и пыток русских солдат в Чечне. Узбеки предпочитают индусов.
Во вторых видеомагнитофона нет. Чтобы пассажирам не было скучно, водитель нанимает музыканта с национальным инструментом… не знаю, как называется… такая гитара со здоровенным грифом… и он всю ночь поет свои песни.
Таких нюансов я не знал. Мой автобус оказался из дешевых. Чертов муэдзин сидел прямо у меня за спиной. Его вокал напоминал конкурс: «А вот кто сумеет с помощью губ, языка и нескольких пальцев издать наиболее причудливый звук?».
Я готов был приплатить ему, чтобы музыкант заткнулся, но он на меня не реагировал. Вокруг, распахнув рты, спали узбеки. Чувствуя, что сейчас завою от ярости и отчаяния, я курил одну сигарету за другой и так и не заснул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25