И последнее: тебе необходимо хорошо питаться. Я оставлю вам с Манечкой деньги, распорядись ими. Нашим бракосочетанием я займусь сам, дай только мне свой паспорт, чтобы я не заезжал лишний раз к тебе. В ближайшие дни я тебе позвоню.
Купи себе новое платье, об остальном я позабочусь.
— Как ты хочешь, чтобы я была одета? — спросила Лина, возвратившись в кухню. Все то время, пока она отсутствовала, Марк простоял, глядя в темное окно.
— Мне все равно, — ответил Марк, оборачиваясь и беря из ее рук обернутый в пластик паспорт, — вот деньги. Я успею на метро, как ты думаешь?
— Конечно, — сказала Лина, — еще не так поздно…
Через пару недель Манечка в полдень встречала гостей. Лина отдала ей всю сумму, оставленную Марком, исключая то, что истратила на платье и туфли.
Все это время девушка провела дома, и обе в неожиданном согласии занялись грандиозной уборкой. К тому же конец января выдался очень холодным, и, опасаясь простудиться, Лина отсиживалась у себя в комнате, благо в доме было тепло. Ей никого не хотелось видеть, ее уже слегка подташнивало по утрам, но не настолько, чтобы чувствовать себя совершенно паршиво. Манечка покупала ей лимоны, забегая перед работой на рынок; Лина слонялась по чистому дому и, презирая себя за свой чудовищный аппетит, что-то беспрестанно жевала.
За несколько дней до события они с Манечкой вновь жестоко поссорились.
Наутро, когда мать ушла на работу, Лина, стоя перед раскрытым шкафом, твердо решила просить у нее прощения и на отложенные деньги купить в подарок платье, которое присмотрела в ЦУМе. Поссорились они из-за того, что старшая из женщин, сидя перед телевизором и штопая какую-то вещь, спросила у дочери, не возражает ли та, если она сдаст на время маленькую комнату. Все-таки предстоят расходы.
Лина взорвалась.
— Всю жизнь, кричала она, — после смерти отца, с тех пор, как переехали в эту убогую квартиру, здесь витает дух уныния. Ты ни о чем уже не думаешь, мама, кроме одного — как бы выкрутиться и, как ты выражаешься, не умереть с голоду. К черту! Лучше умереть с голоду, чем от этой беспросветной тоски… Что с тобой произошло? Ты стала похожа на всех этих теток с Измайловского рынка, снующих с авоськами, как бродячие кошки…
— Лина!
— А что, разве это не так?
— Пусть так, — сказала Манечка, выпрямляясь и отбрасывая в сторону штопку. — Но я же не виновата в том, что отец умер и мне пришлось сменить не только квартиру, но и работу… что ты росла, тебя нужно было кормить и одевать…
— Вот-вот! Только на это и хватило твоей материнской любви! Ты забрала меня из балетного училища. Зачем? Оставалось чуть больше года… Ты впихнула меня в школу, где, естественно, я сразу же стала отставать по всем предметам…
А помнишь ли ты того якобы студента университета, которого ты наняла перед выпускным экзаменом, потому что мне грозила двойка? Так вот, в этой маленькой комнате, которую ты за гроши сдашь какому-нибудь придурку с женой и сопливым младенцем, а сама будешь стоять в очереди в туалет и в собственную кухню, этот самый репетитор систематически пытался растлить твою единственную дочь. Что ты на меня смотришь с ужасом? — усмехнулась Лина. — Не растлил, успокойся.
— Линочка, — заплакала Мария Владимировна, — быть может, я и виновата в том, что не исполнилась твоя мечта стать балериной, но я старалась в сложившихся обстоятельствах сделать как лучше…
— Все вы старались как лучше! Убогое, трусливое поколение…
— Лина, не смей так говорить!
— Ну вот, я задела вашу пресловутую гордость, Мария Владимировна! А пускать в свой дом чужих людей, это каково? Нет, не разрешаю, — отрезала Лина, покидая мать, — я сама буду платить тебе за мою комнату. Изволь завтра же назвать мне цену!
За дверью ей сразу стало стыдно, но только к утру Лина была вполне готова помириться с матерью…
Однако ни джинсы, ни юбка, ни тем более надоевшее итальянское платье уже не вмещали ее талию, хотя беременность Лины вовсе не бросалась в глаза.
Отсутствие привычных нагрузок, движения плюс волчий аппетит — вот и расплата.
Плакало новое Манечкино платье. Придется искать что-нибудь для себя.
Когда же вечером она осторожно постучалась к матери, то в ответ раздался радостно-неуверенный возглас. Лина, проклиная себя и чуть не плача, с непроницаемым лицом шагнула в комнату.
— Манечка, — пробормотала она, — надеюсь, ты на меня больше не сердишься? — И на согласный кивок Марии Владимировны уже гораздо бодрее сказала:
— Ты не хочешь посмотреть, в чем я намерена выходить замуж?
Манечка дотошно осмотрела и одобрила. Лина купила костюм из светло-серой тонкой шерсти — свободную, ниже колена, юбку, которую следовало лишь немного заузить в талии, и отлично сшитый пиджак на шелковой подкладке, не требующий никакого вмешательства. Владелица решила не надевать под него ничего, кроме кружевного французского лифчика телесного цвета и белого шифонового шарфа. Манечка дипломатично промолчала.
— Белье и шарф я купила на остатки от костюма и вот этих туфель.
Нравятся? А тебе, Манюся, я купила в подарок новую сумочку. Хороша?
— Да, — сказала Мария Владимировна и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала дочь в щеку…
Гости приехали около двух. Их было двое: Марк и Дмитрий Константинович Семернин, а с ними Лина. Адвокат привез их на своей машине и сразу же, едва войдя в дом, вручил Манечке огромную охапку цветов, из-за которых она не видела, что Лина, обув комнатные тапочки, прошла к себе в комнату, а Марк, отнеся пакеты с вином и фруктами на кухню, отправился вслед за ней.
Когда они с Дмитрием Константиновичем закончили хлопотать со столом, новобрачные еще не появились.
— Как все прошло? — осторожно спросила Манечка, надеясь, что церемония все-таки состоялась, и была утешена лаконичным ответом адвоката:
— Отлично!
— Вы, вероятно, были свидетелем со стороны Марка Борисовича?
— Да. Свидетельницей была подруга его сестры. Они соседи по дому…
— А сестра тоже была? А родители Марка?
— Они все давно уехали в Израиль, — несколько удивленно сказал адвокат.
— Марк живет один. Он прекрасный человек…
— Я в этом не сомневаюсь, — поспешно сказала Манечка, — я, видите ли, испекла торт, огромный бисквит… с орехами…
— Отлично, — повторил Дмитрий Константинович, — отведаем. Хочется, знаете, наконец перекусить. Я пойду позову их.
— Не надо, что вы! — вскричала Манечка. — Может быть, Лина… Как она себя… там вела?
— Хорошо. У вас великолепная дочь, Мария Владимировна. Все произошло быстро, но, как водится, достойно, затем все выпили по бокалу шампанского, и я привез их к вам, по просьбе Марка. Ну вот, наконец-то! Мы тут с твоей мамой, Лина, умираем с голоду.
— У Марка оторвались две пуговицы на рубашке, и пока он их пришивал, я съела апельсин и немного подремала.
— Она уснула, — сказал Марк, придвигая свой стул к праздничному столу.
— Эта церемония и впрямь для людей с крепкими нервами. Ну что, приступим?
Манечка к тому времени, когда решили пить чай с ее бисквитом, настолько устала от непроходящего напряжения, что почти не замечала окружающего. Очнулась она лишь после того, как с помощью Марка убрала вымытую посуду в сервант и заглянула в комнату Лины. Та возилась с замками своего небольшого чемодана из черной свиной кожи, с которым обычно уезжала на работу.
— Мам, — сказала Лина. — Я буду позванивать и заезжать к тебе изредка переночевать, чтобы тебе не было скучно.
— А мне не будет скучно, — сказала Манечка, понимая, что говорит не правду.
Когда около шести они все уехали, Манечка сняла свое старомодное, с отложным воротником из пожелтевшего кружева платье и надела теплый байковый халат. Дом был пуст, комната Лины заперта на ключ, который лежал у Манечки в ящике кухонного стола, а сама кухня казалась чересчур просторной для нее одной.
Она водрузила на нос очки для чтения и взяла в руки первую попавшуюся газету, датированную двенадцатым февраля, пятницей. Сегодня было воскресенье.
Прочесть Манечка так ничего и не смогла от слез, которые то и дело застилали глаза под очками. Тогда она взяла телефонную трубку и набрала номер своей давней приятельницы, жившей по соседству, чтобы пригласить ее попить чайку с вареньем и оставшимся почти не тронутым, уже начавшим подсыхать бисквитом.
* * *
Зима тянулась для Лины бесконечно. Марк обычно отсутствовал, возвращаясь домой поздно, изредка уезжая — на пару дней или больше. Тогда она ночевала у Манечки, которая в эти появления расцветала. Ни с кем из прошлой жизни Лина видеться не желала. Войдя в дом Марка в качестве жены, она твердо сказала себе: «Через полгода я буду свободна». Что будет дальше, об этом Лина не задумывалась; с полученными от Марка деньгами можно было бы изменить то убогое существование, которое она ненавидела и к которому твердо решила не возвращаться никогда. О цене всего этого Лина теперь даже не помышляла и никаких чувств по поводу своего материнства не испытывала.
Даже то, что ее идеально скроенное, тренированное тело меняет свою форму, не волновало Лину, и она катастрофически полнела. На глупые вопросы Манечки, сопровождавшиеся осторожным кивком в сторону живота дочери: «Как он там? Еще не задвигался?» — Лина отвечала, пожимая плечами:
— Откуда я знаю! По-моему, ему лучше всех — тепло по крайней мере.
— Линуся, а как ты себя чувствуешь?
— Нормально.
— А что ты испытываешь? Когда я была беременна тобой…
— Мама, прекрати, — прерывала ее Лина, — оставь меня в покое. Хватит нести эту сентиментальную чушь.
Как она все-таки черства, думала Манечка, глядя на замкнутое лицо дочери. Однако именно замечания Манечки о том, что нельзя так быстро набирать вес, это вредит и матери, и ребенку, подействовали на Лину — она стала более тщательно следить за собой.
Это привело Лину к тому, что, задумав изменить диету, она вплотную занялась кухней и в новом своем увлечении преуспела. Марк оставлял ей деньги на еду, а сам обычно обедал вне дома. Но теперь он все чаще с удовольствием отведывал ее стряпню, изготовленную по старым кулинарным книгам. Завтракали они, как правило, вместе, а ужинал Марк в одиночестве, потому что Лина или отговаривалась тем, что уже поздновато, или же просто, не дождавшись его, уходила спать…
В тот памятный воскресный вечер адвокат привез их домой и, простившись, уехал, а они вошли в квартиру Марка, уже готовую для жизни вдвоем. Она стала неузнаваемой. Из спальни бесследно исчез восемнадцатый век, а вместо него появился арабский гарнитур — две современные кровати и невысокая тумбочка между ними, на которой стояла грибообразная, с колпаком из голубого стекла, настольная лампа. Слева помещался широкий трехстворчатый шкаф. Одно отделение занимали вещи Марка, а в двух других расположилось содержимое чемоданчика Лины, оставив пространство шкафа более чем на три четверти незанятым. Справа, на пустом столике у зеркала, стояли орхидеи и редкие тогда, безумно дорогие, ставшие спустя пару лет очень модными духи «Анаис». На слова Марка «Это тебе…» Лина пробормотала: «Зачем же? Спасибо…»
Он оставил в спальне всего одну большую цветную гравюру, виртуозно исполненную старым французским мастером с картины Буше «Поклонение Венере», а остальные перенес в первую комнату.
Там Марк не тронул ничего, лишь переставил мебель. В результате гостиная стала свободнее, светлее, вдобавок же вместила еще и вынесенные из спальни книги. И здесь также были цветы.
Лина ушла в спальню — распаковать чемодан и переодеться. Когда они возвратилась и села в кресло, за столик, на котором стояла наполовину пустая чашка кофе, Марк, приподняв рюмку с коньяком, произнес:
— Твое здоровье! Новобрачная кивнула.
— Лина, — сказал он, отставляя рюмку, — мне бы хотелось обсудить с тобой некоторые детали нашего совместного существования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Купи себе новое платье, об остальном я позабочусь.
— Как ты хочешь, чтобы я была одета? — спросила Лина, возвратившись в кухню. Все то время, пока она отсутствовала, Марк простоял, глядя в темное окно.
— Мне все равно, — ответил Марк, оборачиваясь и беря из ее рук обернутый в пластик паспорт, — вот деньги. Я успею на метро, как ты думаешь?
— Конечно, — сказала Лина, — еще не так поздно…
Через пару недель Манечка в полдень встречала гостей. Лина отдала ей всю сумму, оставленную Марком, исключая то, что истратила на платье и туфли.
Все это время девушка провела дома, и обе в неожиданном согласии занялись грандиозной уборкой. К тому же конец января выдался очень холодным, и, опасаясь простудиться, Лина отсиживалась у себя в комнате, благо в доме было тепло. Ей никого не хотелось видеть, ее уже слегка подташнивало по утрам, но не настолько, чтобы чувствовать себя совершенно паршиво. Манечка покупала ей лимоны, забегая перед работой на рынок; Лина слонялась по чистому дому и, презирая себя за свой чудовищный аппетит, что-то беспрестанно жевала.
За несколько дней до события они с Манечкой вновь жестоко поссорились.
Наутро, когда мать ушла на работу, Лина, стоя перед раскрытым шкафом, твердо решила просить у нее прощения и на отложенные деньги купить в подарок платье, которое присмотрела в ЦУМе. Поссорились они из-за того, что старшая из женщин, сидя перед телевизором и штопая какую-то вещь, спросила у дочери, не возражает ли та, если она сдаст на время маленькую комнату. Все-таки предстоят расходы.
Лина взорвалась.
— Всю жизнь, кричала она, — после смерти отца, с тех пор, как переехали в эту убогую квартиру, здесь витает дух уныния. Ты ни о чем уже не думаешь, мама, кроме одного — как бы выкрутиться и, как ты выражаешься, не умереть с голоду. К черту! Лучше умереть с голоду, чем от этой беспросветной тоски… Что с тобой произошло? Ты стала похожа на всех этих теток с Измайловского рынка, снующих с авоськами, как бродячие кошки…
— Лина!
— А что, разве это не так?
— Пусть так, — сказала Манечка, выпрямляясь и отбрасывая в сторону штопку. — Но я же не виновата в том, что отец умер и мне пришлось сменить не только квартиру, но и работу… что ты росла, тебя нужно было кормить и одевать…
— Вот-вот! Только на это и хватило твоей материнской любви! Ты забрала меня из балетного училища. Зачем? Оставалось чуть больше года… Ты впихнула меня в школу, где, естественно, я сразу же стала отставать по всем предметам…
А помнишь ли ты того якобы студента университета, которого ты наняла перед выпускным экзаменом, потому что мне грозила двойка? Так вот, в этой маленькой комнате, которую ты за гроши сдашь какому-нибудь придурку с женой и сопливым младенцем, а сама будешь стоять в очереди в туалет и в собственную кухню, этот самый репетитор систематически пытался растлить твою единственную дочь. Что ты на меня смотришь с ужасом? — усмехнулась Лина. — Не растлил, успокойся.
— Линочка, — заплакала Мария Владимировна, — быть может, я и виновата в том, что не исполнилась твоя мечта стать балериной, но я старалась в сложившихся обстоятельствах сделать как лучше…
— Все вы старались как лучше! Убогое, трусливое поколение…
— Лина, не смей так говорить!
— Ну вот, я задела вашу пресловутую гордость, Мария Владимировна! А пускать в свой дом чужих людей, это каково? Нет, не разрешаю, — отрезала Лина, покидая мать, — я сама буду платить тебе за мою комнату. Изволь завтра же назвать мне цену!
За дверью ей сразу стало стыдно, но только к утру Лина была вполне готова помириться с матерью…
Однако ни джинсы, ни юбка, ни тем более надоевшее итальянское платье уже не вмещали ее талию, хотя беременность Лины вовсе не бросалась в глаза.
Отсутствие привычных нагрузок, движения плюс волчий аппетит — вот и расплата.
Плакало новое Манечкино платье. Придется искать что-нибудь для себя.
Когда же вечером она осторожно постучалась к матери, то в ответ раздался радостно-неуверенный возглас. Лина, проклиная себя и чуть не плача, с непроницаемым лицом шагнула в комнату.
— Манечка, — пробормотала она, — надеюсь, ты на меня больше не сердишься? — И на согласный кивок Марии Владимировны уже гораздо бодрее сказала:
— Ты не хочешь посмотреть, в чем я намерена выходить замуж?
Манечка дотошно осмотрела и одобрила. Лина купила костюм из светло-серой тонкой шерсти — свободную, ниже колена, юбку, которую следовало лишь немного заузить в талии, и отлично сшитый пиджак на шелковой подкладке, не требующий никакого вмешательства. Владелица решила не надевать под него ничего, кроме кружевного французского лифчика телесного цвета и белого шифонового шарфа. Манечка дипломатично промолчала.
— Белье и шарф я купила на остатки от костюма и вот этих туфель.
Нравятся? А тебе, Манюся, я купила в подарок новую сумочку. Хороша?
— Да, — сказала Мария Владимировна и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала дочь в щеку…
Гости приехали около двух. Их было двое: Марк и Дмитрий Константинович Семернин, а с ними Лина. Адвокат привез их на своей машине и сразу же, едва войдя в дом, вручил Манечке огромную охапку цветов, из-за которых она не видела, что Лина, обув комнатные тапочки, прошла к себе в комнату, а Марк, отнеся пакеты с вином и фруктами на кухню, отправился вслед за ней.
Когда они с Дмитрием Константиновичем закончили хлопотать со столом, новобрачные еще не появились.
— Как все прошло? — осторожно спросила Манечка, надеясь, что церемония все-таки состоялась, и была утешена лаконичным ответом адвоката:
— Отлично!
— Вы, вероятно, были свидетелем со стороны Марка Борисовича?
— Да. Свидетельницей была подруга его сестры. Они соседи по дому…
— А сестра тоже была? А родители Марка?
— Они все давно уехали в Израиль, — несколько удивленно сказал адвокат.
— Марк живет один. Он прекрасный человек…
— Я в этом не сомневаюсь, — поспешно сказала Манечка, — я, видите ли, испекла торт, огромный бисквит… с орехами…
— Отлично, — повторил Дмитрий Константинович, — отведаем. Хочется, знаете, наконец перекусить. Я пойду позову их.
— Не надо, что вы! — вскричала Манечка. — Может быть, Лина… Как она себя… там вела?
— Хорошо. У вас великолепная дочь, Мария Владимировна. Все произошло быстро, но, как водится, достойно, затем все выпили по бокалу шампанского, и я привез их к вам, по просьбе Марка. Ну вот, наконец-то! Мы тут с твоей мамой, Лина, умираем с голоду.
— У Марка оторвались две пуговицы на рубашке, и пока он их пришивал, я съела апельсин и немного подремала.
— Она уснула, — сказал Марк, придвигая свой стул к праздничному столу.
— Эта церемония и впрямь для людей с крепкими нервами. Ну что, приступим?
Манечка к тому времени, когда решили пить чай с ее бисквитом, настолько устала от непроходящего напряжения, что почти не замечала окружающего. Очнулась она лишь после того, как с помощью Марка убрала вымытую посуду в сервант и заглянула в комнату Лины. Та возилась с замками своего небольшого чемодана из черной свиной кожи, с которым обычно уезжала на работу.
— Мам, — сказала Лина. — Я буду позванивать и заезжать к тебе изредка переночевать, чтобы тебе не было скучно.
— А мне не будет скучно, — сказала Манечка, понимая, что говорит не правду.
Когда около шести они все уехали, Манечка сняла свое старомодное, с отложным воротником из пожелтевшего кружева платье и надела теплый байковый халат. Дом был пуст, комната Лины заперта на ключ, который лежал у Манечки в ящике кухонного стола, а сама кухня казалась чересчур просторной для нее одной.
Она водрузила на нос очки для чтения и взяла в руки первую попавшуюся газету, датированную двенадцатым февраля, пятницей. Сегодня было воскресенье.
Прочесть Манечка так ничего и не смогла от слез, которые то и дело застилали глаза под очками. Тогда она взяла телефонную трубку и набрала номер своей давней приятельницы, жившей по соседству, чтобы пригласить ее попить чайку с вареньем и оставшимся почти не тронутым, уже начавшим подсыхать бисквитом.
* * *
Зима тянулась для Лины бесконечно. Марк обычно отсутствовал, возвращаясь домой поздно, изредка уезжая — на пару дней или больше. Тогда она ночевала у Манечки, которая в эти появления расцветала. Ни с кем из прошлой жизни Лина видеться не желала. Войдя в дом Марка в качестве жены, она твердо сказала себе: «Через полгода я буду свободна». Что будет дальше, об этом Лина не задумывалась; с полученными от Марка деньгами можно было бы изменить то убогое существование, которое она ненавидела и к которому твердо решила не возвращаться никогда. О цене всего этого Лина теперь даже не помышляла и никаких чувств по поводу своего материнства не испытывала.
Даже то, что ее идеально скроенное, тренированное тело меняет свою форму, не волновало Лину, и она катастрофически полнела. На глупые вопросы Манечки, сопровождавшиеся осторожным кивком в сторону живота дочери: «Как он там? Еще не задвигался?» — Лина отвечала, пожимая плечами:
— Откуда я знаю! По-моему, ему лучше всех — тепло по крайней мере.
— Линуся, а как ты себя чувствуешь?
— Нормально.
— А что ты испытываешь? Когда я была беременна тобой…
— Мама, прекрати, — прерывала ее Лина, — оставь меня в покое. Хватит нести эту сентиментальную чушь.
Как она все-таки черства, думала Манечка, глядя на замкнутое лицо дочери. Однако именно замечания Манечки о том, что нельзя так быстро набирать вес, это вредит и матери, и ребенку, подействовали на Лину — она стала более тщательно следить за собой.
Это привело Лину к тому, что, задумав изменить диету, она вплотную занялась кухней и в новом своем увлечении преуспела. Марк оставлял ей деньги на еду, а сам обычно обедал вне дома. Но теперь он все чаще с удовольствием отведывал ее стряпню, изготовленную по старым кулинарным книгам. Завтракали они, как правило, вместе, а ужинал Марк в одиночестве, потому что Лина или отговаривалась тем, что уже поздновато, или же просто, не дождавшись его, уходила спать…
В тот памятный воскресный вечер адвокат привез их домой и, простившись, уехал, а они вошли в квартиру Марка, уже готовую для жизни вдвоем. Она стала неузнаваемой. Из спальни бесследно исчез восемнадцатый век, а вместо него появился арабский гарнитур — две современные кровати и невысокая тумбочка между ними, на которой стояла грибообразная, с колпаком из голубого стекла, настольная лампа. Слева помещался широкий трехстворчатый шкаф. Одно отделение занимали вещи Марка, а в двух других расположилось содержимое чемоданчика Лины, оставив пространство шкафа более чем на три четверти незанятым. Справа, на пустом столике у зеркала, стояли орхидеи и редкие тогда, безумно дорогие, ставшие спустя пару лет очень модными духи «Анаис». На слова Марка «Это тебе…» Лина пробормотала: «Зачем же? Спасибо…»
Он оставил в спальне всего одну большую цветную гравюру, виртуозно исполненную старым французским мастером с картины Буше «Поклонение Венере», а остальные перенес в первую комнату.
Там Марк не тронул ничего, лишь переставил мебель. В результате гостиная стала свободнее, светлее, вдобавок же вместила еще и вынесенные из спальни книги. И здесь также были цветы.
Лина ушла в спальню — распаковать чемодан и переодеться. Когда они возвратилась и села в кресло, за столик, на котором стояла наполовину пустая чашка кофе, Марк, приподняв рюмку с коньяком, произнес:
— Твое здоровье! Новобрачная кивнула.
— Лина, — сказал он, отставляя рюмку, — мне бы хотелось обсудить с тобой некоторые детали нашего совместного существования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59