А ее муж Ричард купил его первую картину, присвоив этим картине и самому Уилли столь необходимый знак качества. Кейт и Ричард, его наставники и воспитатели. Знатоки искусства. Коллекционеры. Для Уилли они значили гораздо больше, чем родители.
Что же касается настоящих родителей, то тут такое дело. Полные губы и превосходные белые зубы — это, очевидно, у Уилли от отца, которого он видел только на фотографии, красивого улыбающегося афроамериканца в форме солдата армии США. Снимок был сделан где-то в Азии, а может быть, в Африке. В любом случае отец так никогда и не появился.
Для его матери, Айрис, факт, что ее брак с отцом Уилли не был оформлен официально, не имел никакого значения. Эта фотография в золоченой рамке фирмы «Вулворт» всегда стояла на почетном месте рядом с кроватью Айрис в их тесной квартирке в южном Бронксе, где жили Уилли, его брат, маленькая сестричка и бабушка. Они жили так всегда, сколько Уилли себя помнил. Но вот полгода назад он перевез трех женщин в Куинс, где проживает средний класс, в новую квартиру в малоэтажном доме с видом на сад, и в новой спальне Айрис фотография в рамке заняла свое прежнее место.
Успех Уилли стал для Айрис подлинным сюрпризом. И не потому, что она не верила в способности сына. Айрис просто не знала, что такое вообще возможно. Ей было известно, что сын продает картины, хорошо зарабатывает, но сколько именно — он от нее скрывал (в настоящее время его доходы достигли шестизначной отметки), исключительно потому, что Айрис могла счесть, будто это не похристиански. Почему так, Уилли объяснить бы не смог — для этого следовало вырасти в его семье.
Надо бы что-то сказать и его брате Генри. Пропащем, как называла его Айрис. Почему пропащем? А потому что наркотики. Раз в несколько недель он приходил к Уилли просить денег. Тот никогда не отказывал, но этим их контакты и ограничивались.
Сейчас думать о брате Уилли не хотелось. Неожиданно он вспомнил другое. Как однажды заявил матери, что хочет стать художником.
— Кем? — спросила Айрис.
— Художником.
— И что это значит?
Уилли не мог объяснить. Он и сам толком не знал, только чувствовал, причем очень остро. Ему невероятно хотелось рисовать, воплощать на листе бумаги образы, зарождающиеся в голове. Возможно, это был способ как-то спрятаться от жизни, окружавшей его в Бронксе.
Затем ему вспомнился недавний разговор с Эленой.
— Меня всюду называют черным художником, а мне от этого тошно. Понимаешь, тошно. Я просто художник. И все.
— Послушай, Уилли, — возразила она, — нехорошо отказываться от цвета кожи, да и невозможно. Вот взять, например, меня. Я, во-первых, латиноамериканка, вовторых, женщина и, наконец, художница перфоманса. И от первых двух качеств никуда не денешься.
— Ты шутишь? Разве я отказываюсь от цвета своей кожи? Достаточно посмотреть мои работы. Но меня относят к определенной категории так называемых художников с черной кожей. Чертова классификация! Как будто мое искусство в чем-то ниже, словно для оценки творчества цветных художников применяют какие-то другие критерии и я не имею права конкурировать с белыми художниками в их белом мире. Ты это понимаешь?
Уилли тогда погорячился, не надо было выступать так резко. В конце концов, Элена была его лучшим другом, ближе, чем сестра.
Ну ничего, — подумал Уилли, — мы сейчас увидимся, и я признаюсь, что в нашем тогдашнем споре был не совсем прав.
Он выключил телевизор и застыл в тишине, охваченный внезапным беспокойством. Как будто его ожидало что-то очень неприятное. Какая чушь! Впереди его ждал ужин с тремя близкими людьми — Кейт, Ричардом и Эленой. Для неприятностей тут просто не было места.
Но на улице, когда Уилли направлялся к Ист-Виллиджу, в его голове вдруг вспыхнул и в течение нескольких мгновений прокрутился фильм. Всего четыре кадра.
Первый — чья-то рука бьет наотмашь. Потом крупным планом — искаженный криком рот. А дальше все становится красным от крови. И наплыв — чернота.
Уилли ухватился за столб уличного фонаря, прижавшись лбом к холодному металлу. Мать говорила, что в детстве у него возникали какие-то странные то ли приступы, то ли озарения. В общем, он видел то, что потом случалось. Но это было очень давно, и Уилли ничего не помнил.
Нет. Это все работа. Я слишком Много времени провожу в мастерской. Нужно чаще бывать на воздухе.
3
Кросби-стрит была забита машинами. Ревели клаксоны, таксисты ругались почем зря, сердито поглядывая на рабочих, которые невозмутимо забрасывали в заднюю часть кузова фургона высыпавшиеся рулоны материи. Фургон стоял, почти перегородив улицу, похожий на потерпевший крушение поезд.
Но стоило Уилли пересечь Бродвей, как обстановка изменилась. Пошли одни бутики и галереи современного искусства, не уступающие друг другу ни сантиметра своей территории, а между ними фланировали невообразимо стильные мужчины, в основном приятной наружности, в элегантных черных костюмах, воспринимающие себя очень и очень серьезно.
Один из них окликнул Уилли. Моложавый, со светлыми, почти белыми волосами, разделенными на узкие полоски, которые у корней были черными, что неплохо сочеталось с двухдневной щетиной на его худых щеках. Это был Оливер Пратт-Смит, тоже художник, которого Уилли терпеть не мог. На то у него были серьезные основания. Пару лет назад у них была совместная выставка в одной лондонской галерее. Ушлый и смекалистый Пратт-Смит прибыл на два дня раньше и покрыл пол галереи конским волосом. Сам же поместился в центре зала за большой и шумно работающей швейной машинкой, где намеревался провести весь день, пропуская через машинку конский волос. Что при этом получалось, Уилли так и не понял. Однако ясно было одно: к его работам посетители могли подойти только утопая в конском волосе по щиколотку или даже выше, потому что толщина слоя достигала тридцати сантиметров. К тому же фактура картин Уилли была такой, что волосы к ним сильно налипали. Он потом несколько месяцев отдирал эту гадость пинцетом.
Уилли кивнул без энтузиазма, разглядывая специально наведенные пятна краски на совершенно новеньких черных джинсах Пратт-Смита. Странно, ведь этот парень живописью не занимался.
— Только что из Дюссельдорфа, — затараторил Пратт-Смит, хотя Уилли ни о чем его не спрашивал. — Устраивал там шоу. — Он вперил в Уилли свои пустые серые глаза уставшего от жизни тусовщика. — Разве ты не получил приглашения? Я уверен, что посылал. Ну ничего, на ноябрь у меня назначено несколько шоу в Нью-Йорке. Надеюсь, ты побываешь на них. Понимаешь, ноябрь — это ведь самый лучший месяц. А еще одну инсталляцию я пытаюсь пристроить в Венеции. Понимаешь, на бьеннале.
— Опять с конским волосом? — осведомился Уилли. — Я тут на днях видел пару инсталляций, довольно смелых, и вспомнил тебя.
— Нет, — без тени улыбки ответил Пратт-Смит, — теперь я занимаюсь пылью. Собирал несколько месяцев. Смешиваю ее со своей слюной, а затем создаю биоморфные узоры. — Поскучнев, он нехотя ковырнул грязным ногтем другой ноготь. — А ты?
— Я тоже приеду в Венецию, — сказал Уилли. — На бьеннале. На этот раз собираюсь привезти крупный промышленный пылесос. Поставлю посередине зала и включу на весь день. То, что он за это время соберет, и будет моим произведением искусства. Послушай, возможно, это будет твоя пыль. Надо же, как интересно.
Пратт-Смит встревожился, но всего на мгновение, а затем изобразил узенькую улыбочку, которая скривила его губы.
— О, я усек, приятель. Ты меня уделал. Здорово уделал, приятель.
— Ага. — Уилли тоже улыбнулся. — Приятель.
— Ты же, насколько я помню, хм… выставляешь… что? Картины? — Пратт-Смит произнес это так, словно это была не только низшая из всех форм изобразительного искусства, но и вообще самое плохое, что может создать человек.
— Да. Этим летом я выставлю картины — примерно тридцать штук — на персональной выставке в Музее современного искусства.
Уилли замолчал и пошел прочь, оставив идиота дожидаться кого-нибудь еще — в принципе любого, — кому можно похвастаться своими творческими успехами.
Закинув на плечо кожаный пиджак, он перебежал Хьюстон-стрит и свернул на Шестую улицу, где находилось много индийских ресторанов, распространяющих в теплом вечернем воздухе ароматы острой приправы карри и тмина. Он пробежал трусцой еще полквартала и приблизился к трехэтажному жилому дому, довольно скромному, в котором Элена снимала квартиру.
На двери подъезда виднелось прилепленное скотчем объявление. На куске картона было небрежно накарябано: «Домофон сломан».
— Прекрасно, — пробормотал Уилли, покачав головой.
Сколько раз он советовал Элене съехать отсюда. Похоже, возрождение Ист-Виллиджа закончилось. Уилли дернул видавшую виды деревянную дверь, и она отворилась с негромким стоном. На площадке первого этажа пахло затхлостью и еще чем-то поганым. Впрочем, как обычно. Видимо, управляющий не следит за исправностью мусоропровода. Под потолком подвешена тусклая желтая лампочка. На втором этаже запах начал крепчать, а на третьем стал совершенно нестерпимым.
Уилли позвонил в дверь квартиры Элены. Подождал пару секунд, затем позвонил снова и крикнул:
— Элена? Ты дома?
Кейт приладила на рулевом колесе противоугонное устройство. Ричард бы взбесился, узнав, что она оставляет «мерседес» прямо на улице, и не где-нибудь, а в Ист-Виллидже. Но для Кейт машина всегда была всего лишь машиной, да и вообще она собиралась только выйти на несколько минут, забрать ребят, заехать за Ричардом в бар «Бауэри» и потом поставить «мерседес» на охраняемую автостоянку.
Кейт поднималась по лестнице, как всегда, спокойно, уверенно, вспоминая посещение ресторана «Четыре времени года» с подругой Лиз и предвкушая вечер, который ждал ее впереди.
И вдруг этот запах… ужасно знакомый. Перед мысленным взором Кейт внезапно вспыхнули строчки полицейской хроники десятилетней давности. Она и думать об этом забыла.
… Под картонными коробками оказалось тело бездомного… Молодой детектив Кейт Макиннон обнаружила самоубийцу, который повесился на чердачной балке и провисел почти целых две недели после того, как скрученная простыня остановила поступление к мозгу и сердцу воздуха и крови…
… Это произошло в квартире одного молодого человека, на первом этаже. Ни молодой человек, ни его квартира на первый взгляд никаких подозрений не вызывали. Однако когда полицейские с трудом отодрали несколько половых досок, под ними обнаружились два трупа в стадии разложения…
Кейт побежала, перепрыгивая через ступеньку, что было нелегко на каблуках. В лестничном колодце клубился странный туман, а этот чертов запах становился сильнее, убивая все остальные ощущения. Она уже не чувствовала ничего, не заметила, как поцарапала руку, споткнувшись на верхней ступеньке второго этажа, не увидела кровь на ладони. На площадке третьего этажа Кейт наткнулась на Уилли. Он сидел, привалившись к стене, уронив голову на грудь.
Опустившись на колени на грязный пол, Кейт приподняла его подбородок, прислушалась. Дышит. Она порылась в сумке, достала бесцветную губную помаду с ментолом, поднесла к носу Уилли. Его веки дрогнули.
— Господи… Уилли! Что с тобой? Что случилось?
Он поднял на нее испуганные зеленые глаза, в которых стояли слезы, затем посмотрел куда-то в сторону. Кейт проследила за его взглядом. Дверь в квартиру Элены была приоткрыта. Она взяла в ладони, его лицо, посмотрела в глаза и все поняла.
Сосчитав до десяти, Кейт собралась с духом, встала и шагнула к открытой двери. В нос ударила вонь.
Первое, что бросилось в глаза, — это подушка с Мэрилин Монро на полу, у дивана.
О Боже, Боже. Пожалуйста, прошу тебя. Пусть это будет что-нибудь другое. Только не это…
Кейт зажала пальцами нос, оперлась спиной о стену и только потом развернулась, чтобы увидеть вертикальные темные потеки на противоположной стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Что же касается настоящих родителей, то тут такое дело. Полные губы и превосходные белые зубы — это, очевидно, у Уилли от отца, которого он видел только на фотографии, красивого улыбающегося афроамериканца в форме солдата армии США. Снимок был сделан где-то в Азии, а может быть, в Африке. В любом случае отец так никогда и не появился.
Для его матери, Айрис, факт, что ее брак с отцом Уилли не был оформлен официально, не имел никакого значения. Эта фотография в золоченой рамке фирмы «Вулворт» всегда стояла на почетном месте рядом с кроватью Айрис в их тесной квартирке в южном Бронксе, где жили Уилли, его брат, маленькая сестричка и бабушка. Они жили так всегда, сколько Уилли себя помнил. Но вот полгода назад он перевез трех женщин в Куинс, где проживает средний класс, в новую квартиру в малоэтажном доме с видом на сад, и в новой спальне Айрис фотография в рамке заняла свое прежнее место.
Успех Уилли стал для Айрис подлинным сюрпризом. И не потому, что она не верила в способности сына. Айрис просто не знала, что такое вообще возможно. Ей было известно, что сын продает картины, хорошо зарабатывает, но сколько именно — он от нее скрывал (в настоящее время его доходы достигли шестизначной отметки), исключительно потому, что Айрис могла счесть, будто это не похристиански. Почему так, Уилли объяснить бы не смог — для этого следовало вырасти в его семье.
Надо бы что-то сказать и его брате Генри. Пропащем, как называла его Айрис. Почему пропащем? А потому что наркотики. Раз в несколько недель он приходил к Уилли просить денег. Тот никогда не отказывал, но этим их контакты и ограничивались.
Сейчас думать о брате Уилли не хотелось. Неожиданно он вспомнил другое. Как однажды заявил матери, что хочет стать художником.
— Кем? — спросила Айрис.
— Художником.
— И что это значит?
Уилли не мог объяснить. Он и сам толком не знал, только чувствовал, причем очень остро. Ему невероятно хотелось рисовать, воплощать на листе бумаги образы, зарождающиеся в голове. Возможно, это был способ как-то спрятаться от жизни, окружавшей его в Бронксе.
Затем ему вспомнился недавний разговор с Эленой.
— Меня всюду называют черным художником, а мне от этого тошно. Понимаешь, тошно. Я просто художник. И все.
— Послушай, Уилли, — возразила она, — нехорошо отказываться от цвета кожи, да и невозможно. Вот взять, например, меня. Я, во-первых, латиноамериканка, вовторых, женщина и, наконец, художница перфоманса. И от первых двух качеств никуда не денешься.
— Ты шутишь? Разве я отказываюсь от цвета своей кожи? Достаточно посмотреть мои работы. Но меня относят к определенной категории так называемых художников с черной кожей. Чертова классификация! Как будто мое искусство в чем-то ниже, словно для оценки творчества цветных художников применяют какие-то другие критерии и я не имею права конкурировать с белыми художниками в их белом мире. Ты это понимаешь?
Уилли тогда погорячился, не надо было выступать так резко. В конце концов, Элена была его лучшим другом, ближе, чем сестра.
Ну ничего, — подумал Уилли, — мы сейчас увидимся, и я признаюсь, что в нашем тогдашнем споре был не совсем прав.
Он выключил телевизор и застыл в тишине, охваченный внезапным беспокойством. Как будто его ожидало что-то очень неприятное. Какая чушь! Впереди его ждал ужин с тремя близкими людьми — Кейт, Ричардом и Эленой. Для неприятностей тут просто не было места.
Но на улице, когда Уилли направлялся к Ист-Виллиджу, в его голове вдруг вспыхнул и в течение нескольких мгновений прокрутился фильм. Всего четыре кадра.
Первый — чья-то рука бьет наотмашь. Потом крупным планом — искаженный криком рот. А дальше все становится красным от крови. И наплыв — чернота.
Уилли ухватился за столб уличного фонаря, прижавшись лбом к холодному металлу. Мать говорила, что в детстве у него возникали какие-то странные то ли приступы, то ли озарения. В общем, он видел то, что потом случалось. Но это было очень давно, и Уилли ничего не помнил.
Нет. Это все работа. Я слишком Много времени провожу в мастерской. Нужно чаще бывать на воздухе.
3
Кросби-стрит была забита машинами. Ревели клаксоны, таксисты ругались почем зря, сердито поглядывая на рабочих, которые невозмутимо забрасывали в заднюю часть кузова фургона высыпавшиеся рулоны материи. Фургон стоял, почти перегородив улицу, похожий на потерпевший крушение поезд.
Но стоило Уилли пересечь Бродвей, как обстановка изменилась. Пошли одни бутики и галереи современного искусства, не уступающие друг другу ни сантиметра своей территории, а между ними фланировали невообразимо стильные мужчины, в основном приятной наружности, в элегантных черных костюмах, воспринимающие себя очень и очень серьезно.
Один из них окликнул Уилли. Моложавый, со светлыми, почти белыми волосами, разделенными на узкие полоски, которые у корней были черными, что неплохо сочеталось с двухдневной щетиной на его худых щеках. Это был Оливер Пратт-Смит, тоже художник, которого Уилли терпеть не мог. На то у него были серьезные основания. Пару лет назад у них была совместная выставка в одной лондонской галерее. Ушлый и смекалистый Пратт-Смит прибыл на два дня раньше и покрыл пол галереи конским волосом. Сам же поместился в центре зала за большой и шумно работающей швейной машинкой, где намеревался провести весь день, пропуская через машинку конский волос. Что при этом получалось, Уилли так и не понял. Однако ясно было одно: к его работам посетители могли подойти только утопая в конском волосе по щиколотку или даже выше, потому что толщина слоя достигала тридцати сантиметров. К тому же фактура картин Уилли была такой, что волосы к ним сильно налипали. Он потом несколько месяцев отдирал эту гадость пинцетом.
Уилли кивнул без энтузиазма, разглядывая специально наведенные пятна краски на совершенно новеньких черных джинсах Пратт-Смита. Странно, ведь этот парень живописью не занимался.
— Только что из Дюссельдорфа, — затараторил Пратт-Смит, хотя Уилли ни о чем его не спрашивал. — Устраивал там шоу. — Он вперил в Уилли свои пустые серые глаза уставшего от жизни тусовщика. — Разве ты не получил приглашения? Я уверен, что посылал. Ну ничего, на ноябрь у меня назначено несколько шоу в Нью-Йорке. Надеюсь, ты побываешь на них. Понимаешь, ноябрь — это ведь самый лучший месяц. А еще одну инсталляцию я пытаюсь пристроить в Венеции. Понимаешь, на бьеннале.
— Опять с конским волосом? — осведомился Уилли. — Я тут на днях видел пару инсталляций, довольно смелых, и вспомнил тебя.
— Нет, — без тени улыбки ответил Пратт-Смит, — теперь я занимаюсь пылью. Собирал несколько месяцев. Смешиваю ее со своей слюной, а затем создаю биоморфные узоры. — Поскучнев, он нехотя ковырнул грязным ногтем другой ноготь. — А ты?
— Я тоже приеду в Венецию, — сказал Уилли. — На бьеннале. На этот раз собираюсь привезти крупный промышленный пылесос. Поставлю посередине зала и включу на весь день. То, что он за это время соберет, и будет моим произведением искусства. Послушай, возможно, это будет твоя пыль. Надо же, как интересно.
Пратт-Смит встревожился, но всего на мгновение, а затем изобразил узенькую улыбочку, которая скривила его губы.
— О, я усек, приятель. Ты меня уделал. Здорово уделал, приятель.
— Ага. — Уилли тоже улыбнулся. — Приятель.
— Ты же, насколько я помню, хм… выставляешь… что? Картины? — Пратт-Смит произнес это так, словно это была не только низшая из всех форм изобразительного искусства, но и вообще самое плохое, что может создать человек.
— Да. Этим летом я выставлю картины — примерно тридцать штук — на персональной выставке в Музее современного искусства.
Уилли замолчал и пошел прочь, оставив идиота дожидаться кого-нибудь еще — в принципе любого, — кому можно похвастаться своими творческими успехами.
Закинув на плечо кожаный пиджак, он перебежал Хьюстон-стрит и свернул на Шестую улицу, где находилось много индийских ресторанов, распространяющих в теплом вечернем воздухе ароматы острой приправы карри и тмина. Он пробежал трусцой еще полквартала и приблизился к трехэтажному жилому дому, довольно скромному, в котором Элена снимала квартиру.
На двери подъезда виднелось прилепленное скотчем объявление. На куске картона было небрежно накарябано: «Домофон сломан».
— Прекрасно, — пробормотал Уилли, покачав головой.
Сколько раз он советовал Элене съехать отсюда. Похоже, возрождение Ист-Виллиджа закончилось. Уилли дернул видавшую виды деревянную дверь, и она отворилась с негромким стоном. На площадке первого этажа пахло затхлостью и еще чем-то поганым. Впрочем, как обычно. Видимо, управляющий не следит за исправностью мусоропровода. Под потолком подвешена тусклая желтая лампочка. На втором этаже запах начал крепчать, а на третьем стал совершенно нестерпимым.
Уилли позвонил в дверь квартиры Элены. Подождал пару секунд, затем позвонил снова и крикнул:
— Элена? Ты дома?
Кейт приладила на рулевом колесе противоугонное устройство. Ричард бы взбесился, узнав, что она оставляет «мерседес» прямо на улице, и не где-нибудь, а в Ист-Виллидже. Но для Кейт машина всегда была всего лишь машиной, да и вообще она собиралась только выйти на несколько минут, забрать ребят, заехать за Ричардом в бар «Бауэри» и потом поставить «мерседес» на охраняемую автостоянку.
Кейт поднималась по лестнице, как всегда, спокойно, уверенно, вспоминая посещение ресторана «Четыре времени года» с подругой Лиз и предвкушая вечер, который ждал ее впереди.
И вдруг этот запах… ужасно знакомый. Перед мысленным взором Кейт внезапно вспыхнули строчки полицейской хроники десятилетней давности. Она и думать об этом забыла.
… Под картонными коробками оказалось тело бездомного… Молодой детектив Кейт Макиннон обнаружила самоубийцу, который повесился на чердачной балке и провисел почти целых две недели после того, как скрученная простыня остановила поступление к мозгу и сердцу воздуха и крови…
… Это произошло в квартире одного молодого человека, на первом этаже. Ни молодой человек, ни его квартира на первый взгляд никаких подозрений не вызывали. Однако когда полицейские с трудом отодрали несколько половых досок, под ними обнаружились два трупа в стадии разложения…
Кейт побежала, перепрыгивая через ступеньку, что было нелегко на каблуках. В лестничном колодце клубился странный туман, а этот чертов запах становился сильнее, убивая все остальные ощущения. Она уже не чувствовала ничего, не заметила, как поцарапала руку, споткнувшись на верхней ступеньке второго этажа, не увидела кровь на ладони. На площадке третьего этажа Кейт наткнулась на Уилли. Он сидел, привалившись к стене, уронив голову на грудь.
Опустившись на колени на грязный пол, Кейт приподняла его подбородок, прислушалась. Дышит. Она порылась в сумке, достала бесцветную губную помаду с ментолом, поднесла к носу Уилли. Его веки дрогнули.
— Господи… Уилли! Что с тобой? Что случилось?
Он поднял на нее испуганные зеленые глаза, в которых стояли слезы, затем посмотрел куда-то в сторону. Кейт проследила за его взглядом. Дверь в квартиру Элены была приоткрыта. Она взяла в ладони, его лицо, посмотрела в глаза и все поняла.
Сосчитав до десяти, Кейт собралась с духом, встала и шагнула к открытой двери. В нос ударила вонь.
Первое, что бросилось в глаза, — это подушка с Мэрилин Монро на полу, у дивана.
О Боже, Боже. Пожалуйста, прошу тебя. Пусть это будет что-нибудь другое. Только не это…
Кейт зажала пальцами нос, оперлась спиной о стену и только потом развернулась, чтобы увидеть вертикальные темные потеки на противоположной стене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59