А возвращаясь, все проделывали снова.
— Не умею, — смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.
— Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? — спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.
— Ой! — вдруг сказал Синцов и схватился за голову. — Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…
Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.
— Ты все перепутал, — прошипела я ему, — а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.
— Да, — подтвердил священник, — мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.
Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.
— Благодать-то какая! — сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?
— Я в Питере учился, а попросился сюда, — улыбаясь, продолжал он. — Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.
— А как вы узнали, что мы из питерской милиции? — тихо спросил Андрей.
— Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?
Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.
— Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…
— Подождите, святой отец, — начала я, но он мягким движением руки остановил меня:
— Обращение «святой отец» в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.
— Извините, — я смутилась. Вот дура!
— Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?
— А что, у меня это на лбу написано? — я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.
— Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…
— Какой?! — воскликнули мы с Синцовым одновременно.
— Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой — на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, — он озорно подмигнул Андрею.
— А сколько же вам лет, отец Шандор? — спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.
— Тридцать два, — теперь священник подмигнул мне.
— Так вы Иванова с детства знаете?
— С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.
— К Эринбергу? — спросила я. — Да. К Илье Адольфовичу.
— А откуда он тут взялся, Эринберг этот? — тихо спросил Андрей. Батюшка — удивительно к нему не подходило это обращение — повернулся к нему.
— Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он — дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, — он как-то криво усмехнулся.
Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.
— А вы что, в преисподнюю верите? — спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.
Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.
— Это вопрос терминологический, — Ответил он. — Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?
— Ну-у… — протянул Синцов.
— Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.
— Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты — «не убий», «не укради» — и так далее, — прежде всего нравственные запреты, так?
— Наверное, — пожал плечами Синцов.
— И десять заповедей — это аналог Уголовного кодекса, так?
— Вы хотите сказать, что тюрьма — это аналог преисподней?
— Примерно. Геенна огненная — это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма — кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.
Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, — потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.
— Откройте ее, — попросил он.
Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.
— Бесовские знаки, — пробормотал он. — Кровью писаны.
—Вы тоже считаете, что кровью? — тихо спросила я. Он кивнул.
— Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.
— Почему?
— Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.
— Это вещдок, — не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.
— А все-таки, что эти символы означают? — спросил он.
Священник неохотно заглянул в открытые страницы.
— Что-то вроде гимна сатанистского: «Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!» — он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.
— Вы это читаете? — удивилась я.
— Это каббалистическая криптограмма, — пояснил отец Шандор, — я просто знаю, как она выглядит.
— А это? — ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. — «Да здравствует Сатана!»?
Священник содрогнулся.
— Я не могу это произнести, — ответил он. — И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.
— Это что, Эринберг распространял? — спросила я, отбирая у Синцова книгу. — Зачитался, что ли? — сказала я ему.
— Интересно же!
— А как ты прочел: «Да здравствует Сатана!»? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?
— Кое в каких, — уклончиво ответил Андрей; —А чего тут не понять, это по-латыни: «Ave Satanas!» Как я сразу не разглядел!
Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.
— Да, эту заразу распространял Эринберг.
— Так он сатанист? — я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.
Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.
— Может, вы скажете, кто такие сатанисты? — нарушил тишину Синцов.
Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:
— Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.
— Понятно, — снова вздохнул священник. —Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами — естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?
— Язычники? — предположил Синцов, немало меня удивив.
— По христианской лексике, да, — подтвердил отец Шандор. — Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… — он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. — Ну как бы вам объяснить…
— Но ведь сатанисты — это не только язычники? — спросила я.
— Нет, конечно. Вообще Сатана — это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана — это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.
— То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? — это спросила я, а Синцов поддакнул.
— Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно — правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?
— И все? — Андрей недоверчиво глянул на священника. — Чем же тогда сатанисты опасны?
— Разве я сказал, что они опасны? — удивился отец Шандор.
— Ну… Это ведь подразумевается? Церковь, ведь не может хорошо относиться к сатанистам?
— Церковь терпимо относится ко всем заблудшим, — мягко пояснил священник.
— Но это же не означает, что церковь спокойно относится к сатанистам, а?
— Нет, конечно, — отец Шандор вздохнул особенно тяжело, — Господь несет в мир Любовь и Гармонию. Сатана же — противник Любви и Гармонии.
— Что-то я слышал про это, — проговорил Синцов. — А сатанисты основали церковь Сатаны, и поклоняются ему. Так?
С невысокой колоколенки раздались деликатные удары колокола. Священник вздрогнул.
— Простите. Не хочу, больше об этом говорить, — глухо произнес он. — Всего хорошего. Да благословит вас…
Он не договорил. Наклонив голову в знак прощания, повернулся и, все так же держа руки за спиной, медленно пошел обратно в церковь. Мы с Синцовым растерянно смотрели ему вслед. Наверное, он многое мог бы нам рассказать, и про Пашу Иванова, и про Эринберга. Но не хотел, и с этим ничего нельзя было сделать.
— Поехали? — тихо спросил Андрей.
Мы сели в машину. Библию я небрежно бросила на заднее сиденье. Синцов посмотрел, но ничего не сказал.
В Питере мы были через два часа.
8
Дома мои муж и сын под руководством Горчакова лениво паковали вещи для переезда. Синцов привез меня, поднялся выпить чайку, чаек плавно перетек в другие напитки, и он с удовольствием остался помочь.
В принципе, уже и так был бардак, а с появлением нас с Синцовым он усугубился. Все бестолково перемещались по квартире, ругались друг с другом, роняли мебель и спорили о необходимости брать ту или иную шмотку, поскольку взгляды на жизненно необходимые вещи у членов моей семьи расходились. Я слонялась следом за ними, подбирая то, что они потеряли, напоминая, что нужно упаковать зубные щетки, трусы, носки и тэ пэ. Они огрызались в совершенно одинаковой манере и ровно через три секунды забывали о том, что я сказала, после чего начинали с новой силой обвинять друг друга в том, что один увел у другого важные предметы туалета.
Наконец я потеряла терпение, затолкала Горчакова, Синцова и Стеценко на кухню, где они получили возможность за рюмкой водки обсудить женскую бестолковость и неорганизованность, а сама за полчаса собрала себя и ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
— Не умею, — смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.
— Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? — спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.
— Ой! — вдруг сказал Синцов и схватился за голову. — Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…
Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.
— Ты все перепутал, — прошипела я ему, — а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.
— Да, — подтвердил священник, — мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.
Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.
— Благодать-то какая! — сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?
— Я в Питере учился, а попросился сюда, — улыбаясь, продолжал он. — Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.
— А как вы узнали, что мы из питерской милиции? — тихо спросил Андрей.
— Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?
Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.
— Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…
— Подождите, святой отец, — начала я, но он мягким движением руки остановил меня:
— Обращение «святой отец» в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.
— Извините, — я смутилась. Вот дура!
— Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?
— А что, у меня это на лбу написано? — я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.
— Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…
— Какой?! — воскликнули мы с Синцовым одновременно.
— Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой — на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, — он озорно подмигнул Андрею.
— А сколько же вам лет, отец Шандор? — спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.
— Тридцать два, — теперь священник подмигнул мне.
— Так вы Иванова с детства знаете?
— С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.
— К Эринбергу? — спросила я. — Да. К Илье Адольфовичу.
— А откуда он тут взялся, Эринберг этот? — тихо спросил Андрей. Батюшка — удивительно к нему не подходило это обращение — повернулся к нему.
— Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он — дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, — он как-то криво усмехнулся.
Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.
— А вы что, в преисподнюю верите? — спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.
Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.
— Это вопрос терминологический, — Ответил он. — Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?
— Ну-у… — протянул Синцов.
— Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.
— Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты — «не убий», «не укради» — и так далее, — прежде всего нравственные запреты, так?
— Наверное, — пожал плечами Синцов.
— И десять заповедей — это аналог Уголовного кодекса, так?
— Вы хотите сказать, что тюрьма — это аналог преисподней?
— Примерно. Геенна огненная — это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма — кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.
Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, — потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.
— Откройте ее, — попросил он.
Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.
— Бесовские знаки, — пробормотал он. — Кровью писаны.
—Вы тоже считаете, что кровью? — тихо спросила я. Он кивнул.
— Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.
— Почему?
— Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.
— Это вещдок, — не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.
— А все-таки, что эти символы означают? — спросил он.
Священник неохотно заглянул в открытые страницы.
— Что-то вроде гимна сатанистского: «Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!» — он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.
— Вы это читаете? — удивилась я.
— Это каббалистическая криптограмма, — пояснил отец Шандор, — я просто знаю, как она выглядит.
— А это? — ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. — «Да здравствует Сатана!»?
Священник содрогнулся.
— Я не могу это произнести, — ответил он. — И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.
— Это что, Эринберг распространял? — спросила я, отбирая у Синцова книгу. — Зачитался, что ли? — сказала я ему.
— Интересно же!
— А как ты прочел: «Да здравствует Сатана!»? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?
— Кое в каких, — уклончиво ответил Андрей; —А чего тут не понять, это по-латыни: «Ave Satanas!» Как я сразу не разглядел!
Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.
— Да, эту заразу распространял Эринберг.
— Так он сатанист? — я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.
Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.
— Может, вы скажете, кто такие сатанисты? — нарушил тишину Синцов.
Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:
— Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.
— Понятно, — снова вздохнул священник. —Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами — естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?
— Язычники? — предположил Синцов, немало меня удивив.
— По христианской лексике, да, — подтвердил отец Шандор. — Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… — он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. — Ну как бы вам объяснить…
— Но ведь сатанисты — это не только язычники? — спросила я.
— Нет, конечно. Вообще Сатана — это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана — это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.
— То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? — это спросила я, а Синцов поддакнул.
— Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно — правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?
— И все? — Андрей недоверчиво глянул на священника. — Чем же тогда сатанисты опасны?
— Разве я сказал, что они опасны? — удивился отец Шандор.
— Ну… Это ведь подразумевается? Церковь, ведь не может хорошо относиться к сатанистам?
— Церковь терпимо относится ко всем заблудшим, — мягко пояснил священник.
— Но это же не означает, что церковь спокойно относится к сатанистам, а?
— Нет, конечно, — отец Шандор вздохнул особенно тяжело, — Господь несет в мир Любовь и Гармонию. Сатана же — противник Любви и Гармонии.
— Что-то я слышал про это, — проговорил Синцов. — А сатанисты основали церковь Сатаны, и поклоняются ему. Так?
С невысокой колоколенки раздались деликатные удары колокола. Священник вздрогнул.
— Простите. Не хочу, больше об этом говорить, — глухо произнес он. — Всего хорошего. Да благословит вас…
Он не договорил. Наклонив голову в знак прощания, повернулся и, все так же держа руки за спиной, медленно пошел обратно в церковь. Мы с Синцовым растерянно смотрели ему вслед. Наверное, он многое мог бы нам рассказать, и про Пашу Иванова, и про Эринберга. Но не хотел, и с этим ничего нельзя было сделать.
— Поехали? — тихо спросил Андрей.
Мы сели в машину. Библию я небрежно бросила на заднее сиденье. Синцов посмотрел, но ничего не сказал.
В Питере мы были через два часа.
8
Дома мои муж и сын под руководством Горчакова лениво паковали вещи для переезда. Синцов привез меня, поднялся выпить чайку, чаек плавно перетек в другие напитки, и он с удовольствием остался помочь.
В принципе, уже и так был бардак, а с появлением нас с Синцовым он усугубился. Все бестолково перемещались по квартире, ругались друг с другом, роняли мебель и спорили о необходимости брать ту или иную шмотку, поскольку взгляды на жизненно необходимые вещи у членов моей семьи расходились. Я слонялась следом за ними, подбирая то, что они потеряли, напоминая, что нужно упаковать зубные щетки, трусы, носки и тэ пэ. Они огрызались в совершенно одинаковой манере и ровно через три секунды забывали о том, что я сказала, после чего начинали с новой силой обвинять друг друга в том, что один увел у другого важные предметы туалета.
Наконец я потеряла терпение, затолкала Горчакова, Синцова и Стеценко на кухню, где они получили возможность за рюмкой водки обсудить женскую бестолковость и неорганизованность, а сама за полчаса собрала себя и ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32